– А потом он заболел. Очень сильно заболел. Мы были тогда еще детьми. Мне казалось, он скоро умрет.
Силюсь представить Ллеу больным, маленьким и уязвимым – но вообще никак не удается представить его ребенком. Вместо этого сразу вспоминаются все те отклонения, что чуть не каждый год случались с организмом Грейс, не столь выносливым, как у меня. Два раза у нее была горячка, причем один – настолько тяжелая, что ей устроили голодание, а перед дверью в ее спальню насыпали порог из соли. Еще один раз у нее от осиного укуса раздулась лодыжка, но яд все же попал, к счастью, довольно далеко от сердца. Все это ничуть не готовило ее тело к решающим переменам.
– Это заставило меня осознать, что же значит для меня брат, – продолжает Джеймс, не сводя с меня взгляда. – И этого я уже больше не забыл, даже когда он поправился. Нельзя пренебрегать родной кровью, верно? – И, помолчав, добавляет: – Так что все пройдет, что бы у вас там ни случилось. Я в этом уверен.
«Ты же ничего не знаешь!» – так и хочется ему сказать. Что бы он там ни думал, во мне кровь – сама по себе, безразличная к их крови. И тем не менее все, что во мне есть, принадлежит им, стоит им только этого пожелать. Мне хочется рассмеяться ему в лицо, хочется указать на все, что есть вокруг меня – на этот дом, этот лес, на этот сад, что раскинулся позади нас. «Между нами нет никаких параллелей, – хочется сказать ему. – Есть вещи, которые никогда не пройдут и не забудутся».
С легкой и удовлетворенной улыбкой он поднимается на ноги, стряхивает с брюк приставшую траву и грязь.
– Может, пойдешь со мною в дом? А то перегреешься здесь.
– Мама, – произношу я в ответ. – Буду высматривать, когда вернется мама.
Он снова вздыхает, кивает головой:
– Ну, если тебе так хочется…
Скай снится какой-то кошмар. Разморившись в полудреме на перегретой к вечеру террасе, мы видим, как руки у нее извиваются и выкручиваются, рот разевается буквой О, как мечутся туда-сюда коротко остриженные волосы. Еле сдерживаю в себе порыв высказать Грейс: «А я тебе говорила!».
Та, в очках от солнца, полулежит, согнув колени, на шезлонге, с задумчивым видом продолжая умащать себе плечи и ляжки запретным для нас маминым маслом для загара.
– Мне страшно! – проснувшись наконец, говорит Скай, вся взбудораженная и в поту, когда встречается с нами взглядом. – Но я не знаю отчего.
Повисает долгое молчание.
– Мне кажется, тебе нужны целительные процедуры, – произносит Грейс. – Давно уже не делали.
Скай в ответ мотает головой.
– Я думаю, это поможет, – продолжает Грейс и взглядывает на меня: – Как думаешь, Лайя?
Мне совсем не хочется опять причинять боль своей сестре. Чувствую, как бока у меня под платьем намокают от малодушного пота.
– Пожалуйста! – умоляет Скай. – Я не хочу этого делать!
Она крутит в ладонях край полотенца и начинает резко, совсем по-детски повизгивать, так что мы вынуждены кинуться к ней и зажать ей рот ладонями. Грейс тыльной стороной ладони трогает ей лоб. Скай демонстративно скатывается с шезлонга на пол и оттуда глядит на нас, оценивая про себя нашу реакцию.
– Извини, – говорит Грейс, – но думаю, это наилучший вариант.
Опустившись на колени, она берет в ладони дрожащие от страха руки Скай.
Когда мы были помладше, мама вдохновила меня как-то завести любимую игрушку – вещицу, вырезанную Кингом из выброшенной на берег коряги. Однажды она прямо на моих глазах отдала ее Грейс и сказала: «Теперь она принадлежит тебе». Позднее было время, когда мне за столом накладывали в тарелку больше – причем систематически, в течение нескольких дней. Грейс, не мигая, следила за моей тарелкой, я же, загораживая ее собою, защищала свою еду от посягательств сестры.
Всякий раз мы с Грейс бурно реагировали на произошедшее, лупя друг друга наотмашь по лицу, вырывая целые клочья волос или вцепляясь друг в друга ногтями до тех пор, пока на коже у обеих не оставались маленькие пунцовые серпики. В какой-то момент – незадолго до появления на свет Скай – подобные родительские меры, эти странные эксперименты над нашими душами, прекратились, будто детские игры. Неизвестно, кто именно решил это остановить – знаю только, что временами, когда мы в ярости катались по полу, не на шутку сцепившись с моей презираемой и в то же время горячо любимой сестрой, я замечала вдруг, что мать с Кингом взирают на нас так, будто видят впервые, будто мы вовсе и не их дети. Нас сильно задевал такой их взгляд, однако очень скоро мы напрочь забывали об этом, в очередной раз успевая в полной мере прочувствовать, каково это – и ненавидеть, и любить, и делать друг другу больно, всецело проникаясь и новыми, и давно знакомыми эмоциями.
В несколько ходок мы приносим с кухни большое количество стаканов и все их ставим на полу в маминой ванной. Когда проходишь через ее необитаемую спальню, всякий раз возникает ощущение, будто мать где-то на нижнем этаже. Разве что если получше принюхаться, можно ощутить в доме дух ее пропажи. На каминной полке все так же, словно в осуждение, стоит наше последнее семейное фото – как дурное предзнаменование, без Кинга. Хотя он никогда и не присутствовал на наших фотографиях, всякий раз фотографируя нас сам.
Когда я выдвигаю нижний ящик маминого комода, ища скатку кисеи, которая может нам всегда понадобиться, то нахожу еще несколько групповых портретов. Волосы у мамы на них то удлиняются, спускаясь ниже талии, то укорачиваются до ушей. И мы с сестрами из маленьких внезапно вырастаем высокими, как деревья. На моем любимом снимке Грейс сидит у мамы на коленях, напряженно уставившись прямо в камеру на треноге. Наконец я зарываю фотографии маминым бельем с прохудившимися кружевами и блестящим, телесного цвета капроном. Я бы рада была заползти, как когда-то, под ее кровать и побыть там минуту-другую в темноте и пыли – однако мне там уже совсем не место.
В одном ряду стаканов содержится соленая вода, в другом – свежая, причем самая холодная, что только можно получить из крана. Грейс отмеряет нужные объемы. Осторожно, чтобы ничего не пролить, мы обходим наполненные емкости. Скай сидит, завывая, возле унитаза, подтянув колени к груди. Грейс кончиками пальцев массирует ей виски.
– Давай-ка приободрись, – говорит она Скай. – Перестань вести себя как малое дитя.
Я вручаю той первый стакан – с соленой водой. Отпив немного, Скай кривит мину, после чего резко выпивает все до дна. Крепко зажмуривает глаза. Грейс передает второй стакан, и Скай повторяет все в том же порядке, после чего поворачивается к унитазу, вцепившись руками в стульчак, и извергает туда выпитое. Ногой задевает один из опорожненных стаканов.
– Хватит, – говорю я Грейс, которая уже держит в руках очередной стакан соленой воды.
Когда Скай перестает наконец рвать и она, бледная и ослабшая, поворачивается к нам, я даю ей емкость с чистой водой. Ее она выпивает без проблем, потом, одну за другой сразу, – вторую и третью. От четвертого стакана уже отмахивается. Мы к ней куда добрее и бережнее, нежели были бы мама с Кингом, и не заставляем ее пить еще. Вместо этого расчищаем местечко на полу, переставляя стаканы на бачок унитаза, на шкафчик, на край ванны и подоконник. Скай вытягивается на полу, лицо у нее влажное от пота. Мы исполнили свой долг. Я выхожу из ванной, оставляя сестер сидеть там, посреди отражающегося от стекла и жидкостей света.
Спустя некоторое время, сидя уже у себя в ванной, я внимательно разглядываю на коже все те новые синяки, что проступили после появления в нашем доме мужчин. Я не заметила, как они возникли но тем не менее вот они, прямо перед глазами. Может, у меня в крови уже вовсю вынашивается какой-то вирус и клетки вот-вот прорвет от их внезапного бремени? Любовь как внутрителесный протест. Или, может, я всего лишь не привыкла к прикосновениям и ласкам, не имею такого опыта. Тело не врет. Все, что я вижу, – доказательство того, что он прикасался ко мне здесь, и здесь, и здесь. Щипнув себя за тыльную сторону предплечья, с удовлетворением обнаруживаю нетронутый им пока участок кожи.
В этот момент ко мне без стука входит Ллеу, застав меня за этим придирчивым разглядыванием самой себя, еле видных шрамиков на своих руках и ногах, небольшого квадратика марли наверху бедра.
– Ты иногда приводишь меня в ужас, – молвит он. И все же он улыбается – значит, все хорошо.
Если вернется мама, это будет означать конец нашей любви. Будет означать, что Ллеу не будет больше лежать, растянувшись во весь рост, на моей постели, прикрывшись бледно-голубым полотенцем.
Он только после душа. У его коленки осталось небольшое облачко пузырьков, которые я тут же лопаю большим пальцем.
«Поменьше открывайся мужчинам или найди такого, который не будет желать тебе зла, – довелось мне подслушать однажды. Одна пострадавшая женщина торопливым приглушенным голосом советовала это другой, предполагая, что я ничего не слышу. – Самые опасные – это те мужчины, которые даже сами не знают, что хотят причинить тебе боль. Такие будут обманывать тебя во имя любви да еще и распускать нюни по этому поводу. Именно эти и ненавидят женщин больше всего».
Мы с ним старались быть осторожными и скрытными. И всегда у нас это получалось. Однако на сей раз, когда Ллеу, как обычно, выскальзывает из моей двери в коридор, он на мгновение замирает.
– Привет, Грейс.
– Привет, – слышу ее желчный голос в ответ.
– Как дела? – спрашивает Ллеу.
Я быстро закрываю за ним дверь, оставшись стоять за ней.
Слыша его удаляющиеся шаги, вздыхаю с облегчением, думая, что все обошлось, но тут же слышу стук в дверь. Застываю на месте, боясь пошевелиться.
– Я знаю, что ты там. Знаю, знаю, – шипит за дверью Грейс. Голос у нее, будто воздух, выходящий из баллона.
Я отказываюсь ей что-то отвечать.
– Я тебя слышала, – продолжает она. – Я же не вчера родилась, черт возьми.
«Нет, – одними губами говорю я белой крашеной древесине, что, точно оголенный мускул, вся из прядей и узелков. – Пожалуйста!»