На призраке нет такого платья, что мы могли бы сразу распознать как мамино. На нем вообще, похоже, нет никакой одежды. Он слишком далеко от нас, чтоб можно было разглядеть черты лица, и, если честно, я этому даже рада. Будь это и правда мать, я бы предпочла не знать об этом.
Глядя, как призрак покачивается вверх-вниз по волнам, так и не приближаясь к берегу, я чувствую, как в груди у меня словно сжимается кулак скорби. В воздухе меж нами витает какая-то новая «неправильность», ненормальность, грозящая поглотить все вокруг.
Вот что случается, когда люди, которых ты любишь, тебя покидают. Вот что случается, когда защита больше не действует.
Я так долго предавалась молчаливому раскаянию, что больше не в силах выносить это бремя вины. Оставив Грейс на террасе с биноклем, я ухожу в коридор и сажусь прямо на пол, на выцветший ковер. Это не самое лучшее для меня место – бесконечный обшарпанный коридор с непроглядными тенями в обоих его концах. И давящая душу тишина без матери поистине ужасна – я не в силах больше этого не замечать.
Не вставая на ноги, я заворачиваю в одну из неиспользуемых спален и даю себе возможность отдышаться, вбирая воздух маленькими частыми глотками. Потом ползу на четвереньках в ванную, где мгновенно чувствую себя в безопасности. Это место, где безликие женщины избавлялись каждая от своей боли и обид. Где, натягивая вокруг коленей юбки, они извергали из себя желчь с водой, где плакали до тех пор, пока уже не в силах были исторгать какие-то звуки.
Мама. Длинные платья с обтрепанным подолом. Собранные пучками пряди волос, что падают на скатерть всякий раз, как мать склоняется над едой, и так и лежат, извиваясь продолговатыми восьмерками. Когда-то она всем своим обликом являла, что значит быть здоровой привлекательной женщиной, и с каждым днем мы с постыдным вуайеризмом наблюдали, как ее тело потихоньку сдает позиции.
Она все время говорила нам, что отдала бы за нас жизнь. Я не придавала особой значимости этим словам, полагая, что просто все матери, наверное, так говорят.
«То есть предполагается, что то же самое я должна бы сделать ради тебя, – чуть не с ужасом думала я, – хотя не уверена, что я на это способна».
Меня всегда пугала ее способность с легкостью лишить нас почвы под ногами, ее умение быть жестокой и доброй в одном и том же суждении или действии. В Грейс я, кстати, тоже замечаю подобное качество. Должно быть, это некое предварительное и обязательное условие для того, чтобы стать матерью – нечто, что требует от женщины растущий внутри ее человек. Душевность и бессердечие одновременно. Как будто из нее вычищается напрочь примитивное человеческое сострадание и замещается чем-то более основательным, более способствующим гарантированному выживанию.
В комнате вдруг появляется все тот же Джеймс, опять отправившийся меня искать. Он опускается на колени, так что его крупное тело оказывается вровень со мной, скрючившейся в ванной под раковиной. В глазах его тревога.
– Ты его видела, да?
Я в ответ киваю.
– Пойдем со мной. Мы все там, внизу, – говорит он и протягивает мне руки.
Мужчины сидят с мрачными лицами, даже маленький Гвил. Все трое устроились напротив нас в дальнем конце комнаты отдыха.
– Откуда же его принесло? – снова и снова спрашиваем мы, предполагая, что они-то должны знать больше нашего.
Грейс с глубоким подозрением вглядывается в их лица.
– Это наша мать? – спрашивает она напрямик, и мужчины категорически мотают головами.
– Это, должно быть, с материка, – молвит Ллеу. – Вероятно, что-то там случилось.
Улики, зацепки, доказательства. Небеса низвергаются. Земля трещит под ногами.
Ллеу и Джеймс переглядываются.
– Нам бы не хотелось, чтобы вы это видели, – заявляет Джеймс. – Так что будем сидеть здесь, пока мы не убедимся, что опасности нет.
Двое старших периодически выходят наружу, пройтись вокруг, осмотреться, все ли в порядке. Когда начинает темнеть, Ллеу приносит нам воду и крекеры, банку джема с тремя ложками, а также рисовый пудинг в консервной банке с вытяжным кольцом и снова уходит. Мы настороженно беремся за еду, не сводя глаз с оставшегося с нами Гвила, который сидит на месте, не говоря ни слова, и глядит куда-то мимо, впериваясь взглядом в стену у нас за спиной. Наконец Грейс тыльной стороной ладони утирает рот.
– Сам-то не желаешь к чему-нибудь приложиться? – спрашивает она, протягивая ему банку с пудингом.
Мальчик крутит головой, и Грейс опускает банку назад.
– Малявка, – очень тихо говорит Скай. – Глупенький еще. Почему бы тебе не вернуться домой?
– Прекрати, – толкает ее Грейс.
Но Скай, передернув плечами, отмахивается от нее.
– Ты почему молчишь-то? – спрашивает она Гвила. – Почему сам не можешь за себя постоять?
Мальчик прикрывает глаза, словно очень старый человек, набирающийся терпения. Глядя в его маленькое измученное лицо, я задаюсь вопросом: как он живет, ежедневно осознавая, какой вред может нанести женщинам, когда вырастет? Или для него это как сложенный во много раз листок бумаги с каким-то тайным словом, что он пока не в состоянии понять? А еще мне интересно, причинял ли когда-нибудь Ллеу женщинам зло, и если так – то был ли Гвил тому свидетелем и не успел ли он уже этому научиться?
– А что с твоей матерью? – обращаюсь я к нему таким же точно тоном, как и давеча сестры в лесу. Гвил сразу мотает головой, но я вовсе не пытаюсь его обидеть, я спрашиваю его безо всякой злобы. – Где она?
Он снова мотает головой, на этот раз даже сильнее.
– Я не хочу о ней говорить. – На глазах у него выступают слезы.
Я подхожу к нему поближе, чувствуя, как снова подступает к горлу тошнота. Сестры за моей спиной напряженно следят за мною.
– Малыш, – вновь подает голос Скай, – это всего лишь вопрос.
Ллеу любил ее достаточно сильно, чтобы создать от ее плоти еще одного человека. И она любила его достаточно сильно, чтобы пройти через все то, что довелось перенести Грейс – эту полную крови и диких, животных криков комнату. Доказательство их любви сидит сейчас передо мною – уже совсем в слезах, с мокрыми щеками. И во мне внезапно вспыхивает злость. Я ужасно ревную из-за внезапного осознания того, что он для меня значит, и из-за той, другой, любви, на которую я никогда не смогу претендовать.
– Расскажи нам о своей матери, Гвил, – продолжаю я. – Расскажи о ваших женщинах.
Мы втроем обступаем Гвила, касаемся руками его рук и плеч, пытаясь успокоить, слегка подталкиваем его назад. Он, несомненно, слишком мал еще, чтобы причинить нам настоящий вред, и осознание этого факта наполняет нас внезапной эйфорией. Мы никакие не чудовища и не пытаемся разорвать его на части. Мы просто женщины, которые хотят кое-что понять.
Пожалуй, мне следовало бы добрее быть к нему. Теперь я понимаю: чтобы Ллеу любил меня больше, мне надо было больше любить Гвила. Я везде, где только можно, потерпела неудачу, я все могла бы сделать лучше… Руки у меня тянутся к мальчишке еще отчаяннее, лихорадочнее. Он уворачивается от наших ладоней, начинает отбиваться, причем уже настолько сильно и резко, что может сделать больно.
– Оставьте меня в покое! – вскрикивает он на высокой ноте, и мы сразу отступаем. – Уйдите!
Он встает и быстро уходит за диван, садясь на свое обычное место. Слышно, как он плачет, и на какое-то мгновение я даже чувствую себя пристыженно, однако вскоре звуки за диваном затихают.
Немного погодя Гвил исчезает из комнаты. Мы очень сожалеем, что позволили ему уйти без малейших объяснений, что оставили его одного, не успев загладить свою вину, так и не доказав ему, что мы вовсе не те, кого надо бояться или ненавидеть.
Мы с сестрами играем в «камень, ножницы, бумагу», определяя, кому достанутся последние крекеры, после чего от скуки и усталости ложимся вдоль дивана на ковер. Грейс включает маленький светильник, окутывающий ее оранжевым сиянием.
Трудно сказать, сколько времени мы так лежим, но в какой-то момент мы понимаем, что на дворе уже темно, а Гвил так и не вернулся. Самим нам очень страшно выходить из комнаты, и мы все дожидаемся, когда придет Джеймс. Увидев в комнате нас одних, тот лишь пожимает плечами, решив, что Гвил пошел искать отца.
Когда же возвращается Ллеу, то ребенка при нем не оказывается. Мы с сестрами то и дело проваливаемся в сон и, чтобы этого не случалось, начинаем вонзать в ладони ногти или пинать пятками стулья, ударять в пол, потому что уснуть – значит остаться беззащитным. Джеймс выглядит сильно озадаченным.
Вот так, в одно мгновение все меняется.
Широко светя фонариками, мы обследуем пространство вокруг дома. Оглядываем все и везде. Пожухлая трава под ногами на лужайке оказывается уже довольно высокой. Такая же попадается нам в руки, когда мы шарим за кустами, за деревьями в саду. Ллеу ни слова не произносит, разве что время от времени выкрикивает имя сына. Я хорошо понимаю, что сейчас его лучше не трогать и даже не приближаться.
На пляже тоже никого, у пирса одиноко покачивается наша гребная лодка. Волны издают негромкие посасывающие звуки. Мы с сестрами молча переглядываемся: нам вспоминаются совсем другие поиски.
– Ч-черт… – роняет Ллеу, когда мы безуспешно заканчиваем проверять в угольном отсеке. С силой пинает ногой ком земли и резко отворачивается от нас, глядя в небо. – Черт!
Может, мальчишку поглотила сама земля? Может, так же поглотила она и нашу мать? Может, нас всех тут забирают поодиночке?
Что-то тайком прокралось в наш дом и сожрало их живьем. Необъяснимое отсутствие матери и исчезновение Гвила сливаются в одну мрачную тайну. Мне делается очень страшно. Ллеу не плачет, не кричит, но лицо у него сурово и взгляд тяжел. И когда мы обходим сад по внешней границе, видно, что внутри у него что-то разворачивается. Как и у всех нас, впрочем. Снова и снова Ллеу хриплым голосом выкрикивает: «Гвил!!!» И мне уже не справиться со своей тоской, со своей растущей паникой – и я даже не знаю, где моя и где его, Ллеу. Любовь сделала меня эгоцентричной, сделала отвратительно жадной и ненасытной, так что я и не способна мыслить уравновешенно.