Довольно приличное время спустя шумы из леса затихают, и мужчины тем же путем идут обратно, оба угрюмые, с измазанными лицами. Должно быть, утирали себе грязными руками глаза и щеки.
Исход приближается. Мы это ощущаем, как наэлектризованность всего вокруг, как начало мигрени. Раздвинув шторы, я с изумлением вижу, что вода в нашей бухте вовсе не кишит оторванными конечностями. Море как море – как обычно. Разве что, может быть, немного более бурное. В ванной у Грейс я с силой ударяю локтем в кафельную стену и гляжу в зеркале, как расплывается чернильного цвета синяк.
Я молюсь за Скай – такую несуетливую и податливую. Молюсь за то, что она появилась на свет, с легкостью вписавшись в наше окружение. Возношу молитву ее коллекции камней и костей мелких животных, и ее звонко рассыпающемуся смеху, и отчетливым линиям загара, и безжизненным пучкам ее отрезанных волос, где бы она их ни оставила.
Я молюсь за нашу мать, с ее хрипловатым голосом и не знающими устали руками, с ее ароматическими маслами, вечной бессонницей и подведенными глазами, с ее мятными пастилками, которые она постоянно держала во рту, точно бранное слово.
Молюсь за Кинга, где бы он сейчас ни был. За его прямоту и искренность, за его дырявые футболки и ту странную пищу, что он нам подавал, когда приходила его очередь готовить ужин, – непривычные сочетания продуктов, призванные сделать нас здоровыми и крепкими. Например, размятые томаты с медом и растительным маслом, которого было столько, что все прочее в нем просто плавало.
Я молюсь за несчастных больных женщин с их редеющими волосами и растрескавшимися губами, с их жалкими подарками. Молюсь за их редкие для меня объятия во время групповой молитвы, за их вспучившиеся, переполненные водой животы, и мокрую, прилипающую к телу одежду, и за их страдания – их непонятные для меня в ту пору страдания, ставшие теперь моими.
Молюсь за ребенка, который мог бы быть сейчас среди нас. Молюсь за его жизнь, за тот крохотный промежуток времени, который так ему и не выпал. Молитва за дитя звучит как: «Мне жаль, мне жаль, мне очень жаль…» Щиплю себя за переносицу. В зеркале глаза у меня уже красные.
И конечно, возношу молитву за Грейс с ее холодным телом, холодными руками и холодным сердцем, за ее успехи там, где я всегда терпела неудачу, за грязь у нее за ушами, за ее густые волосы в моих ладонях, когда я заплетала ей косу, за ее грубую, прямолинейную честность, за животный дух от ее тела, за ее отдаление от меня. Молюсь и в то же время удивляюсь, как это я могла когда-то думать, будто мы две разные части одной личности. И знаю, что я готова сделать что угодно, лишь бы вернуться в ту пору – и снова быть с нею вместе, крепко сцепляясь с ней руками, пока отец удерживает нас обеих под водой и нас окутывает общим светом. Я могла бы там умереть, видя перед собой лицо Грейс, ее сжатые надуто губы – и все было бы тогда хорошо, это могло бы стать благом для всех, однако отец всякий раз вытаскивал нас на поверхность, вновь поднимая к солнцу и жаркому воздуху, и мы откашливались от попавшей в гортань воды.
Где-то во второй половине этого долгого, душного, знойного дня в дверь спальни слышится стук, потом раздается тихий щелчок открываемого замка. Мы беспокойно переглядываемся.
– Привет, – говорит Ллеу, когда я открываю дверь.
Лицо у него серое и осунувшееся, но спокойное, и на нем чистая рубашка Кинга. Ллеу заглядывает в комнату за моей спиной.
– Пошли все вниз, – предлагает он. – Мы приготовили поесть.
Возможно, это и ловушка, но от голода у нас уже подводит животы. Так что мы спускаемся вслед за ним.
– Гвила мы похоронили в лесу, – сообщает Джеймс, когда мы принимаемся за панкейки, сготовленные лишь из муки и воды, пересохшими ртами запивая их жиденьким кофе. – Хотели сделать это как можно скорее. – Тут его голос осекается. – И сделать это одни.
Мы с сестрами не произносим в ответ ни слова. Мужчины никак не объясняют, почему заперли нас в комнате. И в то же время ничего больше не говорят о том, что в смерти Гвила – наша вина.
После еды мы хотим уйти, однако Ллеу перед выходом хватает меня за руку:
– Останься, – роняет он. – Прогуляешься со мной немного.
Звучит совсем не как просьба. Я быстро взглядываю на сестер, и те кивают.
Мы с ним идем по берегу, по самой кромке, там, где вода то и дело выскальзывает на песок. Ллеу пинает все, что попадается под ногами, лицо у него резкое, неприязненное. Непроизвольно я оглядываю гладь бухты, не видно ли акульих плавников или еще мертвяков, однако на море совершенно чисто.
– Ты как? – спрашиваю.
Ллеу мрачно усмехается:
– А ты как думаешь? Не лучшим образом, Лайя. Далеко не лучшим.
– Прости.
– Ты тут не виновата. Просто ты не знаешь, как вообще разговаривать с людьми. И не знаешь, что следует говорить в подобной ситуации. Ты должна была бы, к примеру, сказать мне: «Я сочувствую твоей утрате», – говорит он с надрывом в голосе.
– Я сочувствую твоей утрате, – повторяю я вслед за ним.
Ллеу сворачивает на пирс, направляясь туда, где привязана гребная лодка. Я с сомнением гляжу на нее.
– Давай-ка в лодочке прокатимся, – говорит он. – Погода нынче хорошая.
– В ней небезопасно.
– Это верно, – отвечает он.
Сама не ведая как, я забираюсь в лодку, видя, как темнеет моя обувь от уже давно собравшейся на дне воды. И напоминаю себе, что готова сделать все, что он только захочет.
Я уступаю Ллеу место на веслах. Лодка с ходу начинает подтекать, но я уже понимаю, что мы в ней ненадолго.
Воздух кажется душным. Где-то высоко над нами слышится какой-то резкий звук – или это у меня в ушах? Трудно сказать. Море кажется чересчур даже спокойным. Я крепко вцепляюсь руками в бортик лодки, пока не чувствую, как немеют кончики пальцев.
– Чего ты так боишься? – не выдерживает Ллеу. – Я, черт возьми, даже расслабиться не могу, когда ты так себя ведешь.
– Я не боюсь, – уверяю я его.
– А я вижу, что боишься. Вон какая вся напряженная. В чем дело? – Он ударяет веслом по воде и еще громче спрашивает: – Чего боишься?
Я запоздало замечаю у него на поясе нож. На дне лодки, вокруг его ног, вьется змеей уже намокшая веревка. Дыхание у меня делается мелким и резким, и я понимаю, что умру, даже если он и пальцем меня не тронет.
Ллеу глядит на меня пристально.
– У тебя прямо какой-то приступ паники, – едва ли не с удивлением говорит он.
– Я умру.
– Ничего подобного. Все с тобой будет хорошо.
Наклонившись вперед, он берет меня за руку, прижав свои пальцы у основания моей ладони, и я вся замираю. Но все, что он делает, это вслух отсчитывает пульс, пока мое дыхание не делается вновь нормальным.
– Здесь остановимся, – объявляет Ллеу, опуская весла вниз.
«Я никогда не отойду от дома дальше этой черты. Никогда не пересеку нашей границы. Никогда больше не оставлю своих сестер».
Возможность сделки? Или претворение грез в реальность? Или то и другое сразу? Вокруг ног набирается промозглая влага, видна отметка поднявшейся к щиколотке грязи. И я наконец мысленно возношу молитву за себя саму.
Благодарю за все мои дни под здешним солнцем. За морские анемоны и идеально ровные камни под ладонями, за холодную воду, скользящую по рукам, и за удивительное чувство очищения, и за рывок к поверхности, молниеносный, взрывной. И за птиц, парящих в небе над деревьями, и за горячий шифер крыши подо мной…
Подняв глаза, вижу, что Ллеу смотрит на меня в упор. Немыслимо, как это могло мне показаться, будто у него добрые глаза! Мое тело вечно меня обманывает!
– Надо бы уже вернуться, – говорю я.
– Я устал грести. Не хочу пока что возвращаться, – отвечает Ллеу, не отрывая от меня глаз. – А мы не слишком ли тут близко к дому? Нас оттуда, часом, не увидят?
Мы, конечно, довольно близко, но я все же мотаю головой. Он тянется ко мне, и я принимаюсь расстегивать ему рубашку.
Вскоре он на мгновение, словно задумавшись, замирает и берется за веревку. И я понимаю: вот он, мой конец! Даже с моими натренированными легкими я не продержусь в этой воде дольше двух минут со связанными руками – и меня охватывает великое спокойствие. В тот момент, когда он, обмотав мне запястья, закрепляет узел, я думаю: «Что ж, это не самый худший в мире вариант». Да, жизнь за жизнь. Я всегда была готова отдать свою жизнь за сестер.
– Доверься мне, – роняет он. – Тебе понравится.
И я отдаюсь на волю скорбящему мужчине, позволяя делать со мной все, что ему хочется. Крепко зажмуриваю против солнца глаза, обнаруживая под веками круги красного света, и просто жду. В какой-то момент ко мне даже возвращается отголосок былого наслаждения, и сердце начинает радостно подскакивать в груди, потому что он, вероятно, все так же меня любит.
Внезапно вспоминается, как в один из первых дней после исчезновения матери я отдыхаю на лежаке, усталая и разморенная, и вполглаза приглядываю за сестрами. В какой-то момент – видимо, перегревшись на жаре, – я отключаюсь и некоторое время сплю на краю угловатой тени. Будит меня Ллеу, усевшись ко мне на лежак и прихватив меня пальцами за лодыжку. Причем трогает ее он очень нежно. Касается легонько так, бездумно – и тут же уходит. А я еще долго боюсь пошевелить этой ногой, пока не начинает в ней покалывать. Такая вот, еще одна, нездоровая реакция.
Развязав на мне веревку, Ллеу быстро одевается и, снова отсев от меня, опускает лицо в ладони. Несколько мгновений тянется молчание. Я колеблюсь, не сказать ли ему те три слова, что я так старательно в себе вынашиваю. Сможет ли это что-то изменить?
– Это было в последний раз, – говорит наконец он. – Теперь уж однозначно.
– Почему?
– Лайя… – Он еще ниже опускает голову в ладонях, потом резко вскидывает и смотрит на меня в упор: – Мы не можем дальше этим заниматься. Я ведь уже все тебе объяснил.
Я решаю все же сказать ему эти три слова – вдруг это как-то да переменит его решение. Произношу их очень, очень тихо.