Ллеу оборачивается, глядит на наш дом, потом снова поворачивается ко мне.
– Мне казалось, ты будешь невосприимчивой ко всей этой дребедени, – в отчаянии произносит он. – Думал, ты не такая, как все они.
В его голосе явно сквозит что-то еще, и лишь через несколько секунд я понимаю, что это отвращение.
– Господи, – в сердцах говорит он, швыряя весло на дно лодки. – Я скорблю по сыну, Лайя. Я изо всех сил пытаюсь держать себя в руках. Можешь ты хоть это-то понять наконец? Можешь ты не возлагать на меня ничего больше? – Голос его уже чересчур громкий. – Чего ты от меня ждешь?!
Всего лишь своего перерождения – ничего больше. И чтобы знать, всем нутром своим чувствовать, что все, чему я нас с сестрами подвергла, действительно этого стоит.
– Прости, – тихо говорю я. – Но я тебя люблю.
Он вздрагивает, слыша из моих уст эти слова, и я понимаю, что отчасти ради этого их и повторяю.
– Я пока не готов к этому, – отвечает он. – Не сейчас. Да и, если честно, никогда. Сожалею. Хотя не ожидаю, что ты способна это понять.
Но я-то как раз все понимаю.
– Ты жесток. Как же ты жесток!
– Что ж, не стану даже отрицать, – мрачно усмехается он. – Разве мне это сейчас не позволительно? После того, что я пережил? Ты даже этого не представляешь.
На глазах у меня выступают слезы. Я гляжу в его лицо, на эти искривленные в полуухмылке губы, и всеми силами пытаюсь его возненавидеть.
– Не плачь, – горько фыркает он. – Это мне надо плакать.
И он на самом деле пускается в слезы, утирая их тыльной стороной руки.
– Прости, Лайя. Но я совсем не хороший человек. Да и не был таким даже в лучшие времена.
– Зачем же ты вообще это со мною сделал?
– А зачем и все другие это делают, – звучит от него даже не вопрос, а утверждение.
Чувствую, как от моря вокруг исходит соленый дух, и понимаю, что услышала уже достаточно.
– Пора возвращаться, – говорю я, вытирая слезы подолом платья.
Ллеу отворачивает от меня мокрое лицо. Больше мы не говорим друг другу ни слова. Когда он садится грести ко мне спиной, у меня появляется возможность что-то сделать, но я ею не пользуюсь. Несмотря на распирающую боль в груди – точно вдруг наглоталась воздуха, – я все равно не способна причинить ему вреда.
На пирсе мы без малейших слов расходимся. Я лишь взглядываю напоследок на его высокую фигуру, удаляющуюся по берегу в сторону дома.
Я бреду по пляжу, плача так, что в глазах двоится горизонт, одна граница с небом будто наслаивается на другую. От боли мне хочется упасть на месте, однако я превозмогаю это побуждение. Дохожу до приливных озерцов в камнях и внимательно обследую каждое, чтобы как-то отвлечься. Анемоны и двустворчатые моллюски вырастают в них огромными и увесистыми. По гладкой полоске базальта, что обнажилась уже спадающим приливом, я прохожу так далеко, насколько мне хватает храбрости.
За изгибом берега вижу, как что-то высовывается из песка – то ли какая-то окаменелая деревяшка, то ли некогда заброшенный сюда морем обломок. Как пометка, как сигнальный флажок. Я подхожу ближе и сперва разгребаю возле нее песок ступнями, потом опускаюсь на колени и берусь за дело уже руками. На свет обнаруживаются обломки деревянных планок и стеклопластика, выкрашенные в белый и красный цвета, перепачканный бок мотора. Вокруг всего этого нанесло изрядно песка, или же они пролежали тут уже очень долго. Или же кто-то специально здесь все это закопал – с внезапной ясностью доходит до меня, когда извлекаю наружу еще больше фрагментов.
Наконец я слегка присыпаю находку обратно песком и поднимаюсь на ноги. «Не стоит прямо сейчас это до конца обдумывать», – говорю себе. Разве не благо, в конце концов, проявить милосердие к самой себе в столь тяжелую и без того минуту? А потому я ухожу от этого места, не оглядываясь. Над этим я поразмыслю потом. Не сейчас.
Я иду в танцевальный зал, сажусь за пианино и некоторое время просто бесцельно нажимаю клавишу за клавишей.
«Не будь такой себялюбивой», – мысленно ругаю я себя, замечая, как на клавиатуру падают крупные капли слез. Я достаточно способна взять себя в руки и признать, что эти плачущие глаза – всего лишь шарики желейной плоти, которые есть даже у рыб.
«Я продала бы тебе душу, если бы ты смогло сокрушить его черное сердце. Я бы стала твоей навсегда, если бы ты просто утянуло его на дно», – без особой уверенности обращаюсь я к морю.
Однако, если он будет мертв, то никогда уже не сможет передумать, никогда уже не скажет, что на самом деле меня любит. И я в испуге беру свои слова назад.
«Прости».
Я просто только что покончила с любовью. И больше мне некуда идти и не к чему стремиться.
Слышу позади себя шаги и с надеждой думаю, что это Ллеу меня ищет, торопясь сказать, что совершил ошибку. Поднявшись, я вижу, что это всего лишь Грейс.
– Лайя! – вскидывает она руки, сплошь покрытые грязью.
Сморгнув, пытаюсь приглядеться получше. Вечернее солнце, преломляющееся сквозь окна, слепит глаза. На руках у нее кровь. На белой ночной рубашке, прямо на груди, тоже расплывается темное пятно крови.
«Она ранена! – сперва решаю я, делая шаг вперед. – Она умирает».
Сестра снова произносит мое имя, опуская руки, и я делаю еще один шаг к ней, потом еще.
«Это старая история – я даже устала ее всем рассказывать. Моя история проста и стара как мир – и все равно я не в силах ее изложить. От этого у меня щемит и ноет все внутри, так что не заставляйте меня это еще раз выкладывать. Не я тут первая и не я последняя. Сами все можете представить. И сами себе можете пересказать».
Часть третья. Сестры
Грейс
Я часто вспоминаю ту падавшую из окна женщину. Когда это случилось, я была на пляже – так что видела это своими глазами, хотя и с расстояния. Вот только что она видна была в окне – то ли помахала мне ладонью, то ли просто коснулась лица, убирая назад волосы. Единственное, что я помню точно, что я помахала ей в ответ. А в следующее мгновение она свалилась с подоконника. Со мной на пляже были еще две женщины, и они скорей помчались к ней, дико крича, – хотя в ту пору лечение криком у нас уже не практиковалось. Ты решил тогда, что от этого становится все только хуже, а не лучше. А нам не хотелось, чтобы все стало еще хуже.
Причем даже сильнее, чем переживание от произошедшего, в памяти у меня осталось само движение падения. В те дни мое тело вообще, казалось, пребывало в вечном движении. То пробежка по саду и по пляжу, то плавание в бассейне. То я сгибала-разгибала руки, то вставала, вытягиваясь вверх. Я просто не могла удержаться на месте. С другой стороны, мне не давала покоя сама необычность того, падающего движения, его красота. Падать вниз – и вдруг остановиться.
Несколько дней после этого мы с Лайей тайком от всех стаскивали матрас на пол в одной из пустовавших комнат и часами в этом упражнялись. Забирались на стулья и сбрасывались вниз. Однако наши падения казались чересчур импульсивными. Мы были слишком уж нетерпеливы.
Прошел не один год, прежде чем я решилась наконец тебя спросить: «Что за чертовщина там случилась?» А ты ответил, что я, вероятно, что-то перепутала, что никто и ниоткуда не падал. Мол, дети склонны к разным выдумкам и театральщине. И сколько я ни пыталась открыть какое-нибудь из окон наверху, все они были старательно заделаны. И ты объяснил мне: дескать, да, они специально закрыты, чтобы уберечь детей, этих маленьких и опасных созданий, с немыслимым упорством рвущихся к собственной смерти: то сующих себе в глотку камни, то закапывающих себя живьем. Иначе говоря, сделано все это было ради меня.
Где-то уже через год я и сама начала верить, что эти окна никогда не открывались. И что та женщина была лишь хитрой игрой света. Но именно после того случая пациенток стали уводить, когда они пытались с нами пообщаться.
И однажды, несмотря на все твои старания, в памяти снова ярко нарисовалось то происшествие, и на сей раз я не стала это воспоминание прогонять.
Я планировала назвать свое дитя Магнолией – в честь моего любимого дерева в нашем саду. Цветет оно очень редко. А в последнюю пару-тройку лет вообще, кажется, вымирает. Так что совсем недалек тот день, когда нам придется взяться за цепную пилу.
Я бы носила свою дочь у груди, бережно спеленутую в кусок материи. Привязывала бы ее к своей спине в минуты опасности. Когда наступит великий прилив. Когда обрушится небо.
С того дня, как пропала мама, я держала под подушкой, рядом с моим ножом, ее пистолет. Каждое утро я прикасалась к его металлическому корпусу, знакомясь с его механизмами. У меня в руках это было нечто холодное и непоколебимое. Однажды я вынесла его на террасу, когда все остальные были внизу у бассейна. Упершись в подлокотники шезлонга, я понарошку отстрелила всех мужчин, одного за другим. В одного только Ллеу я всадила четыре или пять воображаемых пуль. Надо сказать, помогло.
Когда Лайя с Ллеу уходят, Джеймс зовет нас пойти с ним. Вслед за мужчиной мы поднимаемся на террасу.
– Здесь больше воздуха, – говорит он. – Не повредит немного продышаться.
С этим я не могу не согласиться. Но тут Джеймс опускается на шезлонг, закрывает лицо руками и, несмотря на наше со Скай присутствие, предается своему гадостному мужскому плачу. Я в принципе настроена сочувственно, а потому не мешаю ему выплескивать чувства.
На столике рядом с ним замечаю бинокль, оставшийся с тех пор, как мы разглядывали на море мертвеца. Я вижу, как что-то направляется из нашей бухты к открытому морю. Лодка. Взглядом скользнув через бинокль по водной глади, нахожу наконец лицо сестры. И Ллеу ее лапает. Обхватывает ее своими большими и отвратительными ручищами. И я тут ничего не могу сделать.
У меня не осталось никаких воспоминаний о прежнем мире, как бы ты ни настаивал, что я должна бы что-то помнить. Ты говорил о них как о засевшей в теле шрапнели – будто бы в моей душе и плоти кроется какой-то след, которого никому другому не увидеть. На самом деле у меня не было ни малейшего желания даже пытаться что-то вспоминать из прошлой жизни, однако ты не считал этот довод убедительным.