Как-то раз, когда мы были с тобой одни, когда мать ушла куда-то вниз – возможно, вздремнуть немножко среди дня, ты объяснил мне, что спас тогда все, что сумел. Что мы были для него единственно ценным, достойным спасения. Мол, когда дом охвачен пламенем, из него спасаешь все самое любимое. Я и так это знала. Но для отца семейства, как ты объяснил, все оказалось далеко не так просто.
Сев на шезлонге, Джеймс замечает, что я гляжу в бинокль, и прищуривается на море.
– Дай-ка сюда, – впервые жестко командует он, протягивая руку за биноклем.
Мне отдавать не хочется, но я все же уступаю. Джеймс глядит в него где-то с полминуты, потом опускает перед собой.
– Так я и подозревал, – произносит он. – Что ж, теперь всё. Сделанного не воротишь.
Скай тоже хочет взглянуть в бинокль, но Джеймс отрицательно качает головой. А потом швыряет бинокль об пол. Линзы разбиваются вдребезги, но мы с сестрой глядим на это и не вздрогнув. Мне даже интересно наблюдать эту, невиданную прежде, собственническую расправу. Наконец, как и следовало ожидать, Джеймс показывает свой настоящий облик, и его лицо начинает морщиться, точно как у тебя в твои последние дни. Как будто бы все старания мышц удержать выражение лица причиняют ему боль. Я невозмутимо наблюдаю за ним, прикидывая свой следующий шаг.
Внезапно Джеймс берет меня за запястья и вперивается взглядом в то место, где его грязные ногти оказываются поверх моих просвечивающих вен. Я никак ему не препятствую, хотя это и вызывает у меня брезгливость.
– Мне надо кое-что тебе поведать, – говорит он в конце концов. – Мне необходимо с кем-то поделиться. Мне очень жаль, что это будешь ты, но кому еще я мог бы все это рассказать?
Что ж, мне даже нравится вызывать мужчин на признания. Для меня это совсем не ново. В нашем мире удел женщин – впитывать в себя всю вину и все печали. Это одна из тех премудростей, которым ты научил меня по части любви.
– Ладно, давай, – отвечаю ему. Точно так же, как некогда отвечала я тебе. – Только сперва зайдем куда-нибудь. Пошли в мою комнату. А Скай пусть останется здесь.
Джеймс согласно кивает. Скай пытается возражать, но я приструниваю ее взглядом. Надеюсь, у нее хватит ума спрятаться.
В последние пару дней мысленно я все торжественно прощалась с нашим миром. «Прощайте, деревья. Прощай, трава, побуревшая и вялая. Прощайте, море и песок. Прощайте, скалы. Прощайте, птицы. Прощайте, мыши, ящерицы, насекомые…» Каким-то чувством я понимала, что наши дни здесь подходят к концу. Что небо над нами уже вовсю полыхает. Что границы больше не способны что-либо сдержать.
Пустив Джеймса впереди себя, я продолжаю свои мысленные литании. «Прощайте, обои. Прощай, ласковый вечерний свет. Прощай, ковер. Прощай, потолок с твоей потрескавшейся штукатуркой. Прощайте, двери…»
Джеймс идет, шаркая и приволакивая ноги, держа руку у груди, как будто что-то причиняет ему несказанную боль.
У меня в комнате он и делает свои признания. В воздухе на свету кружится пыль, из открытых окон веет запахом моря. Начинает Джеймс с совершенно бесполезной болтовни. Вещает о том, что я и так уже знаю или же успела догадаться.
– А еще я поцеловал Лайю, – присовокупляет он и тяжело сглатывает. – Или она меня поцеловала, но я как-то не пресек этого сразу. Мне самому этого захотелось.
Услышанное я оставляю без комментариев. Заметив, каким надтреснутым сделался его голос, даю ему стакан воды, и когда он его осушает, отправляюсь в ванную налить еще. Пока стакан наполняется водой, встречаюсь глазами с собственным отражением в зеркале.
«Дай ему разговориться, – мысленно велю я себе. А сестер, где бы они ни находились сейчас в доме, призываю: – Держитесь отсюда подальше».
– Знаешь, мир совсем не такой, как вам об этом говорили, – заводит он после второго стакана воды. Джеймс вдруг делается каким-то беспечным и самонадеянным, словно выпитая вода что-то такое в нем запустила, неким образом укрепив его решимость. Говорит он так, будто пытается подойти к некоему делу издалека. – То есть мир-то, конечно, очень ужасен, но все же вам говорили о нем массу неправды.
Я в ответ спрашиваю о женщинах с разрушающимися легкими и сморщенной, иссохшей кожей. Подтверждение тому я видела своими собственными глазами, сметая с дорожек их выпавшие волосы или сжигая окровавленные носовые платки.
Джеймс пожимает плечами:
– Не мне судить об их страданиях. Но тем не менее такие женщины в меньшинстве. У всех есть какие-то личные тайны. И болезни есть везде, куда ни кинь.
– Но ты же не можешь отрицать того, что мужчины убивают женщин?
– Ну, в общем, да, не могу. Но все это совсем не так, как ты себе представляешь.
«Так расскажи же мне, как!» – с нетерпением взываю про себя.
И он принимается меня уверять, что мы вполне могли бы уехать за пределы своего маленького мирка. Что женщины порой и носят марлевые маски, но это, мол, одно притворство. Причиной тому лишь загазованность воздуха, зеркала кругом да чересчур острая у кого-то возбудимость. Там, дескать, мы сможем питаться тем, что не застревает в глотке и не заполоняет все внутри желчью. И вообще большой мир никак нас не отравит – если мы, мол, именно этого боимся. С самыми обычными мерами предосторожности мы могли бы жить там, как все нормальные женщины. Ну да, мол, риск насилия, конечно, там весьма велик. Даже сам он как мужчина не в силах это отрицать. И не станет врать нам насчет этого. Но тем не менее: там мы точно так же сможем расслабляться у бассейна и сможем общаться с другими людьми. В смысле с другими женщинами. А может, и с мужчинами… Может, даже влюбимся в кого-то, коли захотим? Именно так, с вопросом, чуть ли не с надеждой, он это и произносит. Словно приманку подсовывает, дабы подсластить для меня сделку.
Любовь явилась для меня величайшим учителем в последние годы, особенно в последние месяцы рядом с тобой. И в первую очередь она научила меня тому, что женщины тоже бывают врагами. И в прошлом, и в настоящем, и в будущем. К своему ужасу, я поняла однажды, меряя шагами комнату, что очнулась слишком поздно. Мне приходилось отворачиваться, когда ты целовал маму, – этак демонстративно, за завтраком в щеку. Младшие сестры пока являлись для меня безопасной территорией, но я все равно уже видела их сквозь призму изменившегося восприятия. Впервые в жизни я обнаружила, что рядом могут быть женщины, способные забрать то, что для меня желанно, а потому я начала серьезнее заботиться о своей защите. Я стала больше проводить времени одна, часами медитировать, а также задвигать твои подарки подальше под кровать – так, чтобы никто о них больше не узнал.
А еще любовь научила меня, что в жизни кругом одни потери. И что то, что может показаться безопасностью, на самом деле всего лишь отсутствие открытого зла. А это совсем не одно и то же.
Джеймс все продолжает распространяться о той жизни, что откроется там перед нами. О том, как мы сможем полюбоваться великолепным видом почти невидимой отсюда горы, и озера за ней, и берега, что скрыт сейчас от взора. Сможем увидеть страны, что лежат за этим узким отрезком побережья. Сможем носить сверкающие ткани, гулять в толпе людей и наслаждаться теплым вечерним воздухом, овевающим нам лица, напитанным запахами еды и ароматного дыма. Впервые Джеймс говорит со мной таким авторитетным тоном. Для него самого, как я понимаю, этот мир оказался не так уж и приветлив – и тем не менее он его любит. Это нормальная среда. Самое замечательное место для человека, подразумевающее его выживание. Выживание там, можно сказать, гарантировано.
– Послушай, то место, где вы живете, – говорит он, все больше оживляясь, – это очень маленькая и необычная часть огромнейшего мира. А мир на самом деле разнообразен и велик! Причем ведь он совсем недалеко отсюда. Через лес туда, конечно, долго пробираться, но если двинуться морем, то из бухты вашей выбраться времени много не займет.
Я всегда верила, что мы живем на острове. Целительное умиротворяющее местечко, оставшееся незамеченным и затерянное среди морей. Этакое географическое чудо. Однако, оказывается, это тоже часть большой земли, как и все прочее. Это просто другая часть того же берега – та же опасная, тлетворная земля. Ты лгал нам насчет этого. И в чем тогда ты лгал еще?
Потрясение от этого открытия ощутимо во мне физически – оно отзывается дрожью в ногах и руках. Но Джеймс как будто ничего этого не замечает. Он перестает вдруг говорить, поднимается и отходит к окну. Сразу делается спокойнее, словно вспоминая тот мир, о котором только что рассказывал. Прижимается лбом к стеклу.
– Мы связались с нашими, – говорит он, все так же глядя в море. – Нашли, как это сделать. Они уже на пути сюда.
– А как же мы? – спрашиваю я.
Я уже успела продумать, где нам с сестрами спрятаться. Где мы сможем переждать то время, пока мужчины наконец уплывут. Пусть даже заберут с собою все, что им угодно. Серебряные столовые приборы, тяжело лежащие в руке. Или твои заметки. Могут даже вытащить из земли тело Гвила. Пусть даже дом снесут – мне это все равно.
– Грейс, – оборачивается ко мне Джеймс. – И тебя, и твоих сестер… Мы вас тоже заберем. – Тут он садится прямо на пол. – Понимаешь, Кинг жив. И это он нас послал сюда. – Он поднимает взгляд на меня: – Все это делалось исключительно ради вас. С самого начала.
«Но я-то ни о чем таком не просила! – порой говорила я своему отражению в зеркале, когда все женщины от нас уехали. А потом, когда и сам ты исчез, твердила это снова: – Никогда, черт подери, я для себя этого не просила!» И не раз я, затаив дыхание, припоминала тот случай, когда я пошла одна через лес, пока не уткнулась в нашу границу, и как без малейших колебаний переступила через колючую проволоку. Сестры мои о том не знали.
Далеко уйти я не успела: ты очень скоро меня нашел. Неумелую и никак не снаряженную. Человека, который прежде никогда не пытался сбежать. До тех пор мне такая мысль и в голову не приходила. Отпечатки моих ног успели набухнуть от унылой осенней мороси. Волосы прилипли к лицу, шее и плечам, обнаженным в ночной рубашке. Я думала, ты убьешь меня на месте. Как признание неудачи. Что-то во мне неудержимо менялось, уводя меня туда, куда бы ты не мог за мной последовать. И все же у тебя было достаточно сил, чтобы поднять меня на руки и понести назад, хотя я принялась лупить тебя по лицу и попыталась даже выцарапать глаза. Тогда ты положил меня на землю и связал мне руки.