К великому разочарованию Кляйн, патриархи психологии отвергали результаты ее исследований, почему-то не желая понять, что ее работы являются продолжением того же Фрейда, только на другом этапе. Мори же не только доказывал, что Кляйн — фрейдистка чистой воды, но и подкреплял эти выводы тонкими наблюдениями.
Когда Барни закрыл книгу, на часах было без четверти два. Он так увлекся, что не заметил, что игла проигрывателя уже давно скребет по этикетке пластинки.
На следующий день его ожидал еще один сюрприз — телефонный звонок от Фрица Баумана.
— Барни, полагаю, ты знаешь, что в будущий четверг Эстерхази читает в институте лекцию. Мы с Эльзой даем в его честь небольшой прием, и он специально попросил пригласить тебя. Сможешь прийти?
— Конечно, — ответил Барни, — и с большим удовольствием.
Никогда еще Барни не видел в актовом зале института подобного столпотворения. Здесь были люди даже из Балтимора и Йеля. Мест хватило не всем: десятка два желающих стояли в дверях, держа наготове блокноты.
Фриц Бауман представил Мори как «обладателя, пожалуй, самого нестандартного аналитического ума среди представителей своего поколения».
Мори вышел на трибуну. Барни был поражен произошедшими с ним изменениями и его британским акцентом. Закомплексованный парнишка Мори Истман превратился в современного английского профессора — длинные волосы, очки в металлической оправе, модный вельветовый костюм… Он излучал уверенность в себе.
Простота и доступность его выступления пленили аудиторию. Спокойно, невозмутимо, практически не заглядывая в записи, он изложил свою теорию детского психоанализа, произведя сильное впечатление даже на самых консервативных фрейдистов.
Отвечая на бесчисленные вопросы по окончании лекции, Мори продемонстрировал широчайшие познания в области медицины.
На ужин к Фрицу Бауману были приглашены седовласые институтские светила. Исключение составляли трое гостей. Мори и Барни было под сорок, а жене Мори, Антонии, по профессии нейробиологу, — около тридцати. Она была очень хороша собой.
Степенным англичанином Мори оставался до того момента, как увидел Барни. Тут он бесцеремонно вырвался из толпы окружавших его коллег и бросился его обнять.
— Ливингстон! Как я рад тебя видеть!
Барни, обнимая его в ответ, шепнул:
— Мори, открой секрет: небось что-нибудь очень простое, типа ежедневной овсянки?
— Нет, скорее семь лет психоанализа. И хорошая женщина, — с братской нежностью ответил тот. Потом повернулся к хозяину дома: — Доктор Бауман, вы должны гордиться тем, что в вашем институте работает такой замечательный парень.
— Завтра ты обязательно должен с нами отужинать, — продолжил Мори, — иначе я смертельно обижусь.
— Ну конечно, Мори. И я тебе подарю свою книжку. Десять экземпляров — хочешь? Все равно ее никто не покупает.
— Я ее читал и считаю, что в ней много глубоких мыслей. Антонии тоже понравилось. Не забудь надписать! Скажем спасибо. Да, и, пожалуйста, приходи не один. Ты женат?
— Я женат на своей работе, — немного сконфузясь, ответил Барни.
— Вообще-то я был уверен, что ты в конце концов женишься на красавице Лоре. Как у нее дела?
— Это долгая история, Мори.
В этот момент подошла доктор Антония Эстерхази и шепнула мужу на ухо:
— Дорогой, все шумно требуют тебя. Может, пойдешь поблистаешь? А я пока поговорю с Барни.
Мори поцеловал ее в щечку и вернулся к светилам психиатрии.
— Мори о вас так тепло говорит! — сказала Антония. — Насколько я поняла, вы были единственным человеком, проявившим к нему участие, когда он попал в беду.
— Ну что вы, я ничего особенного не сделал, — замахал руками Барни.
И тут Антония вдруг резко переменила тему.
— Мы могли бы поговорить без свидетелей? — спросила она.
— Конечно.
Они вышли в столовую, где пока еще никого не было.
— Вы не знакомы с его отцом? — тихо поинтересовалась она.
— Можно сказать, нет, но по телефону мы общались. А почему вы спрашиваете?
— На следующей неделе Морис выступает в Сан-Франциско. Если честно, я боюсь, что этот мерзавец явится на лекцию. Может случиться бог знает что.
— Я вас понимаю, — поддакнул Барни. — А зачем Мори на это пошел?
— Думаю, он хочет утвердиться в собственных глазах. Но мне кажется, это игра с огнем!
«Я несостоявшийся человек».
Такой вывод сделал Барни, придя от Бауманов после того, как понаблюдал за Морисом Эстерхази, блистательным психиатром, любящим мужем и отцом, — иными словами, человеком, состоявшимся во всех отношениях.
С трудом верилось, что мужчина, которого он сегодня видел, страдал когда-то настолько выраженным маниакально-депрессивным синдромом, что подвергался лечению электрошоком.
По сравнению с Мори все, чего достиг — или не достиг — сам Барни, казалось малосущественным и поверхностным.
«Да, — сказал он себе словами Роберта Фроста, — мне еще шагать и шагать».
Беннет работал как одержимый, словно стараясь наверстать все упущенное за время болезни и не обращая внимания на уговоры своей ассистентки Терри Родригес немного поберечься. Сегодня он прибыл в госпиталь около шести утра и подкрепился шоколадным печеньем и несколькими чашками кофе. При том что еще вечером он практически заучил историю болезни наизусть, Беннет все же решил просмотреть ее еще раз. Больной был тридцатидевятилетний Гарри Скэнлон, белый.
Ровно в шесть тридцать Беннет стоял у изголовья операционного стола в полном облачении.
Вежливо поздоровавшись с двумя профессорами, он, словно дирижер оркестра, метнул взгляд в сторону концертмейстера — сейчас его роль играл анестезиолог. Тот кивнул и через несколько секунд негромко доложил:
— Больной готов, доктор.
Беннет кивнул в ответ и незамедлительно приступил к делу, ловким движением произведя длинный продольный разрез брюшной стенки. Ординатор вдвоем с сестрой держали ретракторы, давая ему лучший обзор, а он начал стандартное в таких случаях исследование обнажившихся внутренних органов.
Он проверил печень на цирроз и инфильтрацию злокачественными клетками, прощупал мочевой пузырь на предмет камней и внимательно осмотрел все органы, лежащие выше поджелудочной железы. Никаких аномалий он не обнаружил. Можно было продолжать.
Беннет бережно обхватил правой ладонью выпуклую розовую селезенку, переложил ее в левую руку и подтянул к разрезу.
Выгнув шею, чтобы получше разглядеть то, что ему предстояло вырезать, он ощутил легкое покалывание в мизинцах обеих рук. Беннет не придал этому значения, мелькнула лишь мысль, что Терри права — он слишком себя загружает. Но сейчас было не до размышлений.
Он быстро отсек артерию и вену от других окружающих тканей и сделал Терри знак наложить зажимы. Затем выставил руку и приказал:
— Ножницы.
Получив инструмент, он аккуратно отсек селезенку.
— Так, хорошо, — сказал он себе под нос. — Зажимы можно убрать.
И потянулся, чтобы снять с вены зажимающий ее инструмент.
И тут брызнула кровь. Все вокруг оказалось в крови.
Все едва слышно ахнули. Беннет был в шоке. Такой оплошности на его памяти не допускал еще никто. Но корить себя времени не было. Надо было срочно исправлять положение.
Он потребовал отсос, подтянул вену и аккуратно ее зашил. Затем небрежно бросил Терри, чтобы заканчивала, а сам направился в раздевалку, стараясь держаться уверенно, несмотря на все свое внутреннее смятение.
Он сел и попытался осмыслить, что же все-таки произошло. Быть может, дело в усталости? — успокаивал он себя. Но что это было за покалывание в пальцах?
Из задумчивости его вывел тихий стук в дверь. Раздался голос Терри Родригес:
— Беннет, ты там один?
— Да. Входи!
— Как ты? — спросила она.
— А что со мной должно быть?
— Ну, не знаю… Я подумала, ты, может, расстроился из-за этого инцидента. На самом деле ничего страшного не произошло.
— Да перестань, Терри, ты сама опытный врач и прекрасно понимаешь, что это был позор. Фильм ужасов какой-то!
Она немного помолчала:
— Через полчаса у тебя радикальная мастэктомия. Как думаешь, справишься?
— А с чего бы мне не справиться? — рассердился он.
Терри работала с ним уже год, но впервые видела, чтобы он вышел из себя.
— Ладно, ладно. Я пойду перехвачу кофе с булочкой. Тебе что-нибудь взять?
— Нет. Спасибо, Терри. Прости, что сорвался.
— Ничего страшного, — ответила она и вышла.
Впервые в жизни ему потребовалась психиатрическая помощь. По крайней мере — помощь психиатра. Он спросил у Барни, известны ли ему случаи «страха сцены» у хирургов или чего-нибудь похожего, что могло бы послужить объяснением его внезапной неловкости.
— Масса хирургов впадают в панику, — ответил Барни. — Мой партнер по консультации то и дело таких принимает. Но обычно это полная паника, они не могут даже заставить себя приблизиться к больному. Нет, Бен, не думаю, что тебе следует искать причину в голове. На твоем месте я бы как можно скорее проконсультировался у невролога.
— Барн, а ты мне не можешь устроить прием у кого-нибудь в Нью-Йорке? Я не хочу, чтобы по Йелю начали ходить разговоры, особенно под конец года.
— Послушай, Ландсманн, ведь ты разумный человек. Если страшного ничего нет — какая разница, узнают об этом или нет? А если дело серьезное, ты же сам не захочешь оперировать, прежде чем не вылечишься. Я прав?
— Боюсь, что да, — ответил Беннет, стараясь заглушить свои опасения. Черт побери, он всегда гордился тем, что был честен со своими больными. Теперь ради этих больных он должен быть честным с самим собой.
Поскольку найти утешение в психосоматической медицине не удалось, Беннет набрался мужества и пошел к профессору Керку. Симптомов было уже слишком много: боли в спине, периодическое онемение в руках и пальцах. Он сам поставил себе диагноз:
— Джефф, нарушение мышечной функции может быть связано с нервным окончанием восьмого позвонка.