— Джейн чисто по-бостонски привнесла в их брак легкость, безрассудное остроумие, ослепительную улыбку и озорной юмор — ах, эти ее каламбуры! — все это ворвалось в устоявшуюся, степенную жизнь моего старого друга, как дыхание свежего апрельского воздуха врывалось в помещение в дни нашей юности, когда служанки решительно распахивали окна во время первой весенней уборки. — Он откинулся назад, распрямив плечи, чтобы проверить реакцию на эту выходку.
Александру забавляло, как благовоспитанный старик с длинным клювом и ухоженными белыми волосами наслаждался фактом собственного продолжающегося долгожительства, весело балансируя на грани сплетен и скандала. Более мягким тоном, откровенно уклоняясь в область явной лжи, он поведал собравшимся:
— Было восхитительно наблюдать гармонию и привязанность, которые, мгновенно вспыхнув между Джейн и ее свекровью, воцарились в их общем доме, как в замке, вдвойне защищенном правлением двух великолепных королев. — Он склонил голову в сторону скамьи, находившейся прямо перед кафедрой. — Иона, мы все выражаем вам сочувствие в связи с вашей недавней двойной утратой — обожаемого сына и снохи, которую вы полюбили, как родную дочь, — и уверены: за столетие, в течение которого вы украшаете эту Землю, вы обрели достаточную силу духа и мудрость, чтобы укрепить не только свою душу в этот скорбный час, но и души своих близких. Да благословит вас Господь, мой дорогой, бесценный друг.
Иона Тинкер, чьего архаического имени Александра до сих пор не знала, в своих поблекших и обветшавших шелках, стойко выслушивая эту торжественную тираду, не шелохнувшись сидела на первой скамье, рядом с двумя заброшенными детьми Джейн, их старательно державшимися в тени супругами, несколькими образчиками молодого третьего поколения и даже беспокойной мелюзгой, представлявшей четвертое. Род продолжается, хотя отдельные его члены отпадают.
Что касается Джейн, их злой колдуньи Джейн, то чем больше ее превозносили, тем более отсутствующей она казалась — лишь маленькая квадратная ниша в церковной атмосфере, витающая над их головами, как прямолинейный крест. Совершенно незаметные глазу тросы, тянувшиеся от концов его перекладины к темным мореным балкам потолка, время от времени ловили случайный отблеск света и напоминали в этот миг следы падающих звезд. Учтивый оратор нехотя закруглялся, тщетно подыскивая точное слово, чтобы закрыть дело Джейн. Он ее не любил, Александре это было ясно. Никто из присутствующих ее не любил. Она была одной из них, но все же не совсем такой, как они, а это хуже, чем быть полным аутсайдером, желающим приспособиться, такого легко простить. Только другие ведьмы, объединенные тайным бунтовским заговором против гнета условностей, могли любить Джейн. А оратор даже не упомянул о единственной страсти, которая была способна поднять ее до высот самоотверженности, — о ее музыке, ее виолончели, о постоянной боли в ее левой, несмычковой руке.
Паства с облегчением вернулась к Книге общей молитвы. Голоса взмывали в мольбе, напоминая монотонное урчание зверя, накидывающегося на каждый кусочек исполненного страданий кранмеровского[48] текста. Хор вела хрупкая жена Роско, до тех пор остававшаяся невидимой. Ее пронзительный голос вгрызался в уши с упорством жука-долгоносика:
— Господь, ты, кто утешил Марфу и Марию в их скорби, снизойди к нам, скорбящим по Джейн, и осуши слезы плачущих.
— Услышь нас, Господи.
— Ты, прослезившийся при гробе умершего Лазаря, утешь нас в нашей печали.
— Услышь нас, Господи.
— Ты, воскресивший мертвого к жизни, даруй сестре нашей Джейн жизнь вечную.
— Услышь нас, Господи.
— Ты, посуливший Рай вору, который раскаялся, даруй сестре нашей Джейн радости небесные.
— Услышь нас, Господи.
Глаза Александры наполнялись жгучими слезами, между тем как язык и горло извергали слова, вливавшиеся в огромный бессмысленный хор. Джейн ушла; она, Александра, будет следующей. Из отдаленных провинций ее тела, из ее немеющих ног, из недр вышедшей из употребления матки уже приходят сводки, предвещающие приближение смерти; приступы головокружения и тошноты сигнализируют о том, что ее органические ткани истончились; стена между внутренним и внешним стала проницаемой. Слезы градом хлынули по ее щекам.
Сьюки, стоявшая рядом, шепотом спросила:
— Что значит идти «от силы к силе»? И «в жизни, исполненной безупречного служения»?
У Сьюки никогда не было мужа — исправного прихожанина; оба, и Монти Ружмонт, и Ленни Митчелл, были современными мужчинами, щеголями и циниками в отношении трансцендентного утешения. А вот Александрин Освальд Споффорд был истинно верующим, участвовал в работе приходских советов и задабривал детей, чтобы они ходили в воскресную школу; и у Джима Фарландера некоторые представления о сверхъестественном сохранились с тех пор, когда он был хиппи — курильщиком мескалина.
— Это касается разных небесных уровней, — ответила Александра в тот момент, когда первая строка заключительного гимна «Утро настает» взмыла со всех сторон в общем духовном подъеме престарелых бруклайнцев. — Жизнь продолжается, — поспешно добавила она. — Происходят перемены. Небо тоже не неподвижно. Там, так же, как на Земле, происходят разные события.
По окончании службы, когда они вслед за другими выходили из церкви, Сьюки, словно надоедливый ребенок, спросила:
— А что значит «покой, недоступный людскому пониманию»?
— Очевидно, дорогая, это значит, что он находится за пределами человеческого понимания. Включи мозги, ради всего святого.
Значит, вот так теперь будут складываться их отношения: мать и вечно недовольный ребенок? Смущенная из-за пролитых ею по Джейн слез, которые Сьюки наверняка заметила, Александра была раздражена.
— В приходском доме будет прием, — сказала младшая, получившая выговор. — Хочешь пойти?
— Нет. А ты?
— Да, — сказала Сьюки.
— Зачем? С тебя разве еще не достаточно?
— Нет. — Сьюки попыталась объяснить: — Меня интересуют церкви. Они такие причудливые. А что, если туда придет серебряный человек?
— Серебряный человек?
— Тот, которого Джейн видела возле дома дока Пита.
— Сладкая ты моя, не своди меня с ума.
Тем не менее Александра позволила Сьюки вместе с толпой направиться не по центральному проходу к притвору, а к двустворчатой крутящейся двери сбоку от алтаря, потом по затянутому линолеумом коридору мимо раздевалки для хористов и каких-то служебных помещений — в зал, уже наполненный гулом толпы. Здесь народу было больше, чем тех, кто получил привилегию собраться в доме Тинкеров. Миссис Тинкер, под неусыпным присмотром своего франтоватого платного прихлебателя, чей наглый голос по телефону оскорбил Александру несколько лет назад, принимала гостей, стоя в ряд с Роско Смартом и его костлявой сестрой Мэри Грейс. И снова Александру взволновало прикосновение теплой коричневой руки старой дамы: четыре параллельно прижатых друг к другу пальца, вложенных в ее ладонь, как хлебные соломки. Позади, на столе, накрытом белой скатертью, стояли блюда с домашним печеньем, кресс-салатом, бутербродами с пастой из сыра и сладкого стручкового перца, из-под которой выглядывала хрустящая хлебная корочка, и огромная хрустальная чаша с пуншем, имевшим химический цвет лимонного «Джелло»[49]. Приходский зал повторял, в соответствующей модификации, архитектурный стиль самой церкви: темные мореные балки, пересекавшиеся под потолком в виде треугольных паутин.
Александра почувствовала, как напряглась Сьюки, стоявшая рядом. Приблизившись вплотную к старшей подруге, она сказала:
— Он тоже здесь.
— Кто? Где?
— Не поворачивай голову. Просто невзначай посмотри налево, стрелка приблизительно на два часа.
— Думаю, я вижу его. Он выглядит здесь неуместно, и никто с ним не разговаривает. Кто он?
— Лекса, это же очевидно. Как и сказала Джейн, это Крис Гейбриел.
— Кто? А!.. Брат. Я с трудом припоминаю, как он выглядел.
— Он никогда не участвовал в наших сборищах, — прошептала Сьюки с заговорщическим видом, на что Александра, старшая и подавленная ужасом — какой бы глянец на него ни наводили — теперь уже вечного отсутствия Джейн, не нашла что сказать. — Он никогда не посещал баню Даррила, не танцевал под его музыку и даже не ел с нами.
— Да, те чудесные огненно-острые кушанья Фиделя… — задумчиво припомнила Александра. — Горячий тамаль, энчилады и та сальса, от которой слезы из глаз брызгали.
— Он был тогда ленивым подростком, — продолжала Сьюки. Ее дыхание затруднял сквозняк, подувший из внезапно отворившейся двери, за которой скрывалась лестница, ведущая глубоко в прошлое. — Не слишком дерзкий, скорее, скучный, вечно читал журналы и смотрел по телевизору «Лаф-ин» в соседней комнате. А теперь он здесь. Какое нахальство! Я собираюсь с ним поговорить.
— Ох, не надо! — инстинктивно выпалила Александра. — Не береди прошлое.
К чему эта обреченная на провал попытка возродить ушедшее, к чему копаться в его большей частью вымышленной магии? Не лучше ли им обеим окончательно распрощаться с ним, прихватив с собой лишь свою «лепту вдовицы», ту малую толику жизни, что у них осталась, и тихо разойтись с ней по своим углам: одной — в Коннектикут, другой — в Нью-Мексико?
Но Сьюки уже устремилась к самозванцу, лавируя между группками Тинкеровых знакомых. Мальчик, как она по старой памяти мысленно называла его, стал выше ростом, а точнее, она сама немного съежилась, кости у нее были разъедены так же, как легкие. Она подняла к нему лицо, как человек, принимающий солнечные ванны и желающий поймать последние лучи.
— Мы с вами не знакомы? — спросила она.
— Возможно, — ответил он. Его голос звучал фальшиво, как голос человека, находящего основание для разумного оправдания своей жизни скорее в собственной привлекательности, нежели в самозабвенной страсти или профессии. Этим он напомнил ей Даррила ван Хорна, но лишь в той мере, в какой этот приходский зал напоминал эффектную архитектуру церкви.