[73]. «Присоединение» Центральной и Восточной Европы к «общей» истории искусств также еще не осуществлено адекватным образом в западной науке.
Подход с точки зрения культурного трансфера предлагает новый интересный ракурс в изучении влияния Италии на Центральную и Восточную Европу. При этом важно перемещение фокуса рассмотрения – с того, что принято считать центром, на то, что в общепринятом понимании является периферией. Только таким образом можно прийти к пониманию процессов заимствования и диффузии «ввезенных» иностранных культурных ценностей, не возводя иерархических лестниц. Методический подход, выраженный в концепции культурного трансфера, позволяет, кроме того, переосмыслить представления о «дающих» и «принимающих» культурах, о структурных моделях, воспроизводимых или имитируемых при создании определенных культурных продуктов.
Одной из главных таких «моделей» является Италия. Как указывал В. Шмале, в отличие от влияний культурных традиций Франции периода абсолютизма (XVII в.), отражавших политические устремления и представлявших в целом единую, рациональную и четко сформулированную модель для восприятия ее другими культурами[74], в Италии не было управляемого государством механизма «создания моделей», не было и насаждаемой центром систематичной когерентности, согласованности действий[75]. Принципом распространения итальянского культурного наследия может быть, скорее, названа диффузия, действие которой наблюдается в различных секторах: начиная с торговли, форм расчетов и проведения платежей вплоть до политической философии, историографии, архитектуры, изобразительного искусства и музыки. По мнению В. Шмале, эта диффузия опиралась прежде всего на тот факт, что Италия являлась могущественной торговой и морской державой, с властью которой в XVI веке конкурировали Нидерланды. Венеция и Антверпен являлись в то время крупнейшими торговыми центрами и важнейшими очагами культурного трансфера, а набиравший силу Амстердам с течением времени только способствовал усилению конкурентоспособности этих городов. Таким образом, три пересекающихся торговых потока контролировали всю Европу. Согласно В. Шмале, диффузия культур иначе, чем в случае французской «модели», происходила как в Италии, так в Нидерландах, в соответствии с принципами самоорганизации формирующегося общества потребителей. В этих двух странах не было единого консолидирующего центра, не говоря уже о том, что не существовало и единой Италии. А были Венеция, Флоренция, Генуя, Рим и т. д. – самостоятельные города, которые преследовали индивидуальные цели и прокладывали собственные дороги к взаимодействию и смешению культур[76].
Применяя идею «модели» к культурному трансферу, можно увидеть сложный по составу комплекс различных предпосылок. С одной стороны, странствующие художники являлись «культурными ценностями», «агентами» и «товарами» формирующегося арт-рынка, для которого в Центральной и Восточной Европе открылись, как отмечал Ф. Бродель, новые, далекоидущие экономические перспективы. С другой стороны, целенаправленная и сознательно спланированная стратегия движимых тщеславием заказчиков и покровителей искусства побуждала находить новые художественные формы репрезентации государственности, силы городов и знати. При этом равнение держалось на Италию, искусство которой служило общепринятой европейской моделью. Для Восточной Европы, однако, такое же значение имело и нидерландское искусство, несущее на восток принципы античной культуры, пришедшие, в свою очередь, в Нидерланды в опосредованном виде – в «аранжировке» итальянских мастеров[77]. Для всех стран, лежащих севернее Альп, ренессансные формы итальянской чеканки явились суррогатом труднодоступной и далекой Античности.
Многонациональные государства Центральной и Восточной Европы предоставляли особо благоприятные условия для культурного обмена художественными формами и техниками. Примечательно, что в этих регионах возникали свои центры – места сосредоточения диалогов культур. При этом итальянские художники, скульпторы и архитекторы, жившие в этих городах, являлись важными посредниками и действующими лицами культурной передачи и обмена. Жизни и творчеству итальянцев в некоторых из этих центров, а именно в Кракове, Праге и Москве, посвящена следующая глава.
Часть вторая. Итальянские мастера в Польше, Богемии и России
Введение. Итальянская иммиграция в Восточную Европу
Начиная с XVI века многие правители стран, находящихся севернее Альп, стали все чаще приглашать итальянских специалистов для строительства или расширения королевских резиденций и крепостей. Это было связано, во-первых, с изменившимися стандартами безопасности вследствие серьезной угрозы, идущей с турецкой стороны, а также с принципиально новыми типами оборонительных укреплений и современными техническими разработками, появившимися в Италии того времени[78]. Во-вторых, династическая политика в Восточной Европе эпохи Возрождения сопровождалась необходимостью легитимации власти. Визуальным выражением этой потребности было незамедлительное преобразование и обновление резиденций, замков и дворцов. Такие центральные города и королевские резиденции Центральной и Восточной Европы, как Краков, Прага или Вена, в XVI веке превратились в великолепные ансамбли эпохи Возрождения. Вследствие этого число итальянцев, прибывавших в Центральную и Восточную Европу, постоянно росло – архитекторы, каменщики, строители и военные инженеры являлись лишь частью большого миграционного потока высококвалифицированных специалистов. К ним присоединялись также купцы, врачи, аптекари, гуманисты, поэты, музыканты, художники, скульпторы, хореографы, астрологи и даже трубочисты, обслуживавшие каминные устройства новой, сложной конструкции[79]. Вместе с ними «приходили» новые обычаи, нравы, мода, кулинарное искусство, культура общения, а также новые жанры искусства – маскарад, балет и опера, новые художественные формы и стилевые направления. Независимо от того, приветствовались ли эти новшества или отвергались[80], в течение XVI столетия они так или иначе оказали сильное влияние на образ жизни и художественную культуру трансальпийских европейских стран. Поэтому французский историк Люсьен Февр назвал «итальянское нашествие» начала XVI века «революцией»[81].
Итальянские ремесленники, архитекторы и художники открыли для себя Центральную и Восточную Европу как новое и, безусловно, доходное поле деятельности.
Как осваивались пришельцы в новой среде? Как строились их отношения с клиентами и заказчиками? Как была организована их жизнь и работа? Эти вопросы будут рассмотрены в следующих главах.
1. Итальянцы в Польше
«Итальянец был у нас с моделью капеллы, которую он будет строить для нас, и она понравилась нам, но мы приказали ему, чтобы он изменил несколько вещей…» – писал в 1517 году польский король Сигизмунд I Старый из своей виленской резиденции краковскому бургграфу и управляющему Яну Бонеру. Король приказал доставить из Венгрии красный мрамор, который требовался архитектору для строительства. Итальянский зодчий с его восемью помощниками (лат. «octo iuvantibus») намеревался завершить строительство часовни в течение нескольких лет[82].
Речь шла о часовне-усыпальнице Успения Пресвятой Богородицы, которая была построена в южной части краковского Кафедрального собора по случаю захоронения Варвары Запольской (Барбары Заполья), ставшей женой Сигизмунда в 1512 году и умершей в 1515-м. Строительство часовни началось в 1519 году и было закончено через 14 лет – ее освятили в 1533-м; позже она стала называться часовней Короля Сигизмунда I[83]. Это купольное сооружение центрического типа, именуемое, по слову А. О. Эссенвайна, «жемчужиной эпохи Возрождения к северу от Альп»[84], стало не только семейным мавзолеем династии Ягеллонов, но и символом укоренения ренессансной культуры в Польше. В нем размещены кенотафы Сигизмунда I Старого, а также его сына – Сигизмунда Августа и дочери – Анны Ягеллонки в виде настенных надгробных памятников. Для строительства капеллы использовался мягкий, светло-серый песчаник, доставленный из Пиньчува, и лишь сами надгробия и некоторые декоративные элементы были выполнены из красного мрамора. Позднее в Польше по этому образцу были построены также многие другие часовни[85].
Цитируемое выше письмо короля вызывает интерес не только как историческое свидетельство и отправная точка строительства, но и как документ, который раскрывает отношение короля к архитектору, а также показывает, как проводилась организация строительных проектов. Так, архитектор – автор проекта – для пущей наглядности строил модель будущего памятника и демонстрировал ее заказчику, как это было принято в Италии того времени[86]. Заказчик – в данном случае король – мог внести туда некоторые изменения. При этом и тот и другой хорошо разбирались в тонкостях планируемого строительства. Сигизмунд I в молодости провел несколько лет в Буде при дворе своего брата, короля Венгрии и Богемии Владислава II, и был знаком с флорентийскими архитектурными формами, появившимися там еще в конце XV века при короле Маттиаше Корвине. Для Польши того времени они были еще недостаточно привычными. Архитектор, в свою очередь, знал о красном мраморе, который должен был быть доставлен из Венгрии для строительства. Итальянский зодчий приехал не один, а привез из Италии группу своих рабочих, из чего следует, что он не мог или не хотел положиться на компетентность местных строителей. Подпись автора и руководителя проекта – «Сделано Бартоло Флорентино» – помещена на самом видном месте архитектурного сооружения: на сводах фонаря, венчающего купол часовни. Такой способ оставлять подпись на творении являлся еще достаточно необычным даже для Италии и был, вероятно, чем-то вроде знака качества, которым король отметил чудо архитектуры в своей стране. В вышеприведенном письме король, помимо всего прочего, упоминал, что уксус и апельсины пришлись ему по вкусу. Таким образом, итальянец, так же как уксус и фрукты, попадал в общую категорию предметов роскоши – именно в таких формах проявлялся и осуществлялся культурный обмен, подразумевавший перемещение людей, знаний, навыков и товаров.
Часовня короля Сигизмунда в соборе Св. Станислава в Кракове. Гробницы королей Сигизмунда I (1519–1533) и Сигизмунда II (1574–1575), а также королевы Анны (1583–1584)
Часовня короля Сигизмунда, купол с надписью: BARTHOLO FLORENTINO OPIFICE
В Восточной Европе Польша и Венгрия были одними из первых стран, принявших итальянских архитекторов-иммигрантов. В художественной сфере присутствие итальянцев отразилось, прежде всего, в архитектуре и связанной с архитектурой скульптуре – искусстве надгробных памятников[87]. Деятельность итальянских специалистов архитектурно-строительной отрасли не ограничивалась королевским двором, их влияние сказалось на различных областях общественной и культурной жизни.
Происхождение и пути
Первые итальянские архитекторы, последовавшие призыву короля и приехавшие в Краков, были тесно связаны с Флоренцией. Можно также предположить, что их путь в Польшу пролегал через Венгрию, чему могли способствовать личные контакты короля Сигизмунда I в Венгрии.
Начиная со второй трети XVI столетия и особенно в 80-е годы в Польшу прибывало все больше специалистов из Северной Италии, Тироля, территорий, лежащих вблизи озер Лаго-Маджоре и Лаго-ди-Комо, а также из областей Лугано, Энгадин, Граубюнден и Тичино. Пользовавшиеся привилегированным положением и обладавшие высокой квалификацией ремесленники, которых называли комасками (ит. «maestri comacini» – мастера из региона Комо), имели итальянское или ретороманское происхождение и подданство различных государств: итальянских городов-государств, Габсбургской империи и Швейцарской Конфедерации[88]. В основном это были представители трех ремесленных специальностей: архитекторы, каменщики и лепщики.
Первые переселенцы из междуозерья появились в Польше не ранее 1520 года. Первоначальным местом деятельности комасков стала Силезия, где их работа как стилистически, так и документально подтверждена с 1518 года: в качестве примера может служить архитектурное оформление порталов, а также так называемый «силезский тип» аттика[89]. В 40-е годы XVI века, во время правления герцога Фридриха II, началась (и при его сыне Георге II была продолжена) кардинальная перестройка в стиле ренессанс королевского замка династии Пястов в Бжеге, разрушенного пожаром. Выходцы из семей потомственных архитекторов Пар (Парр) и Нюрон являлись авторами и руководителями этого проекта[90]. Якоб и Франциск Пар, а также Бернард и Петер Нюрон проводили строительные работы в замке с 1547 по 1560 год[91]. Помимо этого они осуществляли строительство некоторых зданий по заказу городов – например, в Бжеге ими построены бывшая гимназия Пястов (1564–1569) и здание Ратуши (1570–1577). Представители семей Пар и Нюрон, эмигрировавших из Лугано, вели свою деятельность также в Гюстрове, Шверине и Ростоке. Архитектор Ратуши в Познани (построена в 1550–1560-е годы) Джованни Баттиста Квадро был родом из Тичино и также являлся выходцем из семьи потомственных строительных специалистов[92]. Первоначально он работал с Франциском Паром в Хойнуве, затем в 1550 году приехал в Познань и остался там до самой смерти (умер в 1590 г.). Как и Пар, Квадро принадлежал к большому семейному архитектурно-строительному клану, благодаря чему не испытывал недостатка в заказах. Кроме того, он поддерживал тесную связь с семьей Пар. Так, в 1569 году король Сигизмунд Август поручил Якобу Пару и Квадро проведение строительных работ в Варшавском замке. Вместе с ними работали многие другие мастера течинского и ломбардийского происхождения. Важно отметить, что всех архитекторов и ремесленников того времени отличала высокая мобильность – как странствующие художники они были готовы, в зависимости от ситуации, состояния дел или фазы проекта, в любой момент переехать в другой город. Так, братья Квадро – Килиан, Антонио и Габриэль – в 1552 году подали в Познанскую городскую думу прошение с просьбой покинуть город. Вероятнее всего, они отправились во Львов, где в 1561 году Габриэль Квадро, согласно источникам, работал как архитектор над несколькими проектами. С ним сотрудничал также некий Франциско Квадро, который, скорее всего, приходился ему родственником[93]. Львов открывал широкие возможности для деятельности мастеров-комасков. В нем работали такие архитекторы – уроженцы области Граубюнден, как Б. Х. Фидель – «итальянец, каменных дел подмастерье» (лат. «Italus, artis muratoriae socius», 1581 г.), он же, возможно, Бернардус Фидель из Ровередо (1582 г.)[94]. Помимо Львова деятельность комасков документально подтверждена также в Люблине, Пшемысле и Тернополе[95]. Кроме этого, как показывают исследования Мариуша Карповича, ряд итальянских архитекторов, начиная с XVII века, работал в Вильне (Вильнюсе). Многие из них приехали из приграничных районов Италии и Швейцарии – Лугано и Тичино. В качестве примера можно указать на Маттео Кастелло (родился около 1560 г. – умер после 1626 г.), который принимал участие в работах над Виленским кафедральным собором, а также в строительстве королевского замка в Варшаве и Уяздовского дворца, или мастеров Джованни Пьетро Перти (1648–1714) и Джованни Мариа Галли (умер в 1714 г.), руководивших отделочными работами в костеле Св. Петра и Павла в Вильне[96].
В отличие от вышеупомянутых городов в первой половине XVI столетия в Кракове находилось относительно небольшое число комасков. Первые известные архитекторы и ремесленники прибыли туда из других областей Италии. Только с 1560 года в цеховых списках упоминаются имена мастеров, дополнительно указывающие на их происхождение из определенных географических областей – Лугано, Милан или Тичино. Так, Каспер Аркони (ит. Arcon, Archon, Arcani) «де Мезончи» (de Mesonchi) был родом из Gryzonów (польск. наименование Граубюндена), а Петр Бланк (ит. Bianchi, Blanki, Blanikini) или Андреас де Бьянк (ит. Bianco) – из Милана. Последний упоминается в документах как один из четырех старейшин гильдии 1600 года[97].
Следует заметить, что итальянцы доминировали во всей строительной отрасли. В конце XVI века польский черный мрамор из Дебника вытеснил венгерский красный мрамор, но предприимчивые итальянцы оказались и здесь достаточно успешными – руководителем каменоломни в Дебнике стал итальянец. Другой его соотечественник пытался руководить фабрикой изделий из майолики, находившейся около Кракова, хотя в силу недостаточно высокого спроса на итальянскую майолику в Польше или ее малоудовлетворительного качества это и не принесло ему ожидаемой прибыли[98].
Итальянцы при королевском дворе
Большой прилив иммиграции итальянцев в Краков связан с бракосочетанием в 1518 году Сигизмунда I с итальянской принцессой Боной Сфорцей д’Арагон – дочерью миланского герцога Джан Галеаццо Сфорцы, которая до замужества жила в Неаполе, где ее мать, Изабелла Арагонская, имела вдовью резиденцию[99]. Свадебная свита в общей сложности состояла из 287 человек, в том числе из 92 всадников[100]. Многие из них затем осели в Кракове и заняли различные должности при королевском дворе Сигизмунда I, а позднее – при дворе Сигизмунда Августа. В целом в середине XVI столетия при дворе находилось около 180 итальянцев, принятых на постоянную службу в придворную иерархию в качестве канцелярских писарей, секретарей, воспитателей детей или викариев (капелланов) – все они играли значительную роль в придворном обществе. К их числу относился, например, гуманист и поэт Никколо Антонио Карминьяно, позже вернувшийся в Италию (умер в 1544 г. в Бари). Среди многочисленных придворных специальностей итальянцы были широко представлены в качестве шталмейстеров, аптекарей, врачей, а также поваров, которые, помимо всего прочего, выполняли функцию посредников в приобретении предметов роскоши.
Вместе с Боной Сфорцей польский двор принял и новые обычаи. Так, например, музыка и танцы сохранили популярность даже после возвращения королевы в Италию (в 1556 году она вернулась в Бари, где находилась ее вдовья резиденция и где она и была похоронена). По оценкам Дануты Квирини-Поплавской, среди деятелей искусства, служивших при дворе, больше всего насчитывалось музыкантов[101]. Преимущественно это были лютнисты, флейтисты и арфисты. Многие итальянцы-музыканты находились на службе и при дворе краковского епископа Анджея Зебжидовского. Сын Боны – Сигизмунд Август также славился своим особым пристрастием к итальянской музыкальной культуре.
В 1540-е годы была основана придворная певческая капелла «Рорантисты», в состав которой входили несколько певцов-итальянцев, о чем свидетельствуют их имена: Джорджио, Эразмо, Вольпо, Кристофоро, Джузеппе, Аньилони и Джованни. Они получали королевскую пенсию – от 20 до 80 флоринов, – и многим из них, как, например, Джано (Джанни) Балли, был пожалован титул придворного королевского музыканта (лат. «S. R. M. musicus» или «musicus regius»). Помимо этого, Балли основал музыкальную капеллу и имел права гражданина Кракова.
Выдающейся личностью при королевском дворе был Алессандро Пезенти (де Пезентис) из Вероны (умер в Польше в 1573 г.): именно он создал придворную певческую капеллу в Кракове. В его функции входил, помимо прочего, отбор и прием на службу музыкантов из Италии, а также выполнение различных заказов королевы. Благодаря его посредничеству при краковском королевском дворе был принят Джованни Джакомо Каральо (ок. 1500–1565), дворянин из Вероны – гравер, ювелир и чеканщик монет[102], до того служивший музыкантом при дворе кардинала Ипполито II д’Эсте. Каральо ходатайствовал у польского посла Яна (Иоганна) Дантискуса (Дантишека) при дворе императора Карла V о признании его дворянского титула, который был необходим для получения пребенды в Польше. В 1552 году король Сигизмунд I присвоил ему титул Золотого рыцаря (лат. «eques auratus») и признал его итальянский родовой дворянский герб.
Пожалование дворянства либо повышение статуса, специальные заказы и подарки короля были важными признаками положения при дворе. Так, гуманист и поэт Карминьяно получал от Сигизмунда I денежные вознаграждения, высокие должности и польский дворянский титул, ему также было разрешено изображать на своем гербе орла с короной. Сопровождая Бону Сфорцу из Италии в Польшу, он написал стихотворение, в котором поэтически описывался момент въезда будущей королевы (опубликовано в Бари в 1537 г.). Помимо творческой деятельности он занимался также выполнением различных дипломатических поручений. Другой итальянский гуманист из Бари, также пользовавшийся расположением Боны – Веспасьяно Дотулла, – был в 1525 году посвящен Сигизмундом I в рыцари. Являясь фаворитом королевы, он сталкивался при польском дворе с определенными трудностями, однако даже после отъезда Боны в Италию оставался при дворе Сигизмунда Августа до 1567 года в должности виночерпия королевы-вдовы Боны (лат. «pocillator Sacrae Reginalis Mtis olim Bonae Die gratia Reginae Poloniae»)[103].
Одну из высоких должностей занимал Кола Мария де Карис – выходец из неаполитанского аристократического рода, имевший музыкальное и литературное образование и приехавший в Польшу в 1518 году в свите Боны. Несмотря на то что он находился при дворе в должности шеф-повара, ему также поручались различные дипломатические миссии. Он был посвящен королем в рыцари и получил польский дворянский титул и герб. Кола Мария де Карис умер, вероятнее всего, около 1540 года[104]. Его наследник – Сиджизмондо Фанелли (Фанелло) – получил также чин мастера поваренных искусств и шеф-повара (лат. «magister coquinae lub supracocus»): в его обязанности входили поставка специй и пряностей – перца, корицы, миндаля, сахара, имбиря, – а также надзор за столовым серебром и полотном. В 1545 году Сигизмунд Август присвоил Фанелли дворянский титул. В Вильнюсском королевском дворце покои Фанелли находились непосредственно над кухней[105]. Тоже над кухней в Королевском замке на Вавеле были расположены покои Баттисты Ревекслы (де Ревеслато) из Новары, который имел должность буфетчика (польск. «Kredencerz»). В документах он упоминается как «благородный» (лат. «nobilis»). Необходимо заметить, что степень пространственной близости покоев придворных к покоям короля являлась признаком непосредственной приближенности к монарху.
Примечательно, что в рассмотренных королевских списках не упоминаются имена архитекторов и почти не упоминаются имена других представителей «художественного цеха». В числе сорока иностранцев при дворе Сигизмунда Августа польский исследователь Марек Ференц насчитывает пятнадцать итальянцев – это ювелиры, садовники и один придворный художник – Ян Герман Монте Мариа[106]. Среди деятелей искусства Д. – Д. Каральо, – в придворных списках Сигизмунда Августа он назван «главным специалистом по изготовлению гемм короля Польши Сигизмунда Августа» (лат. «Sigismundi Augusti regis Poloniae gemmarum incisor principalis»), т. е. ювелиром, – занимает особое место, поскольку его дворянский титул был подтвержден королем. В составленных Войцехом Тыгиельским списках итальянцев, получивших дворянство от королей, начиная с Сигизмунда I Старого и до Яна III Собеского, основным критерием отбора имен являлись выдающиеся военные заслуги. Так, Андреа дель Аква, единственный архитектор, чье имя упоминается в списках Тыгиельского, в 1635 году он был возведен Владиславом IV в дворянство, проявив себя прежде всего как военный инженер[107].
В связи с этим важными представляются следующие вопросы: к какой категории можно отнести многочисленных итальянских архитекторов, которые в XVI веке приезжали в Краков? В каких условиях происходила их интеграция и приобщение к «итальянской» стороне жизни города? Какое место они получили в городской социальной иерархии?
Итальянская община в Кракове
Итальянские деятели искусства, приезжавшие по приглашению короля в начале XVI столетия в Краков, попадали в уже сформировавшуюся итальянскую общину, поскольку еще со времен правления Казимира III Великого и Владислава II Ягелло, то есть с XIV–XV веков, в Кракове проживало много итальянцев[108]. Первоначально это были в основном итальянские купцы, надежно обосновавшиеся в польской столице. Начиная с 1530 года в Кракове уже существовал итальянский приход и действующая итальянская церковь – часовня Богоматери Лоретанской и часовня Иоанна Предтечи при францисканской церкви. Они играли важную роль в жизни итальянцев Кракова, к тому же многие из францисканцев тоже были итальянцами. Итальянское братство и существовало под названием «Братство Иоанна Предтечи итальянской нации» («Confraternitá di San Giovanni Battista della Nazione Italiana»)[109].
Экономический подъем в Европе на рубеже XV и XVI веков был связан с развитием торговых путей и становлением новых торговых центров. Освоение торговых путей Атлантического и Индийского океанов и связанная с этим специализация испанцев, португальцев и англичан привели к уменьшению значения торговли вокруг Средиземного моря[110]. Этому способствовала также турецкая экспансия. С другой стороны, все большее значение приобретали восточноевропейские торговые связи и транспортные пути. Так, итальянские купцы поддерживали тесные отношения с Германией, Фландрией, Венгрией, Польшей и Московским княжеством, причем Генуя, Венеция, Флоренция и Милан по-прежнему держали лидерство в европейской торговле. В итоге Европу пересекала широко разветвленная сеть различных торговых путей – из Италии экспортировались предметы роскоши, пряности, книги, драгоценные камни и ювелирные изделия, вина и ткани (шелк, парча, бархат и кармазин), а из стран Центральной и Восточной Европы и России импортировались пшеница, меха (в частности, русский соболь), воск, мед и лен. При этом важными перевалочными пунктами в восточноевропейской торговой системе являлись Вена и Краков. Главные транспортные артерии проходили через Линц, Пассау, Регенсбург, Аугсбург, Ульм и Равенсбург в Нюрнберг, Франкфурт-на-Майне и Кельн и вели затем во Францию, Нидерланды и Англию. Помимо них важное значение имели пути, ведущие через Вену в Прагу и Польшу, и «итальянские дороги», проходившие через Вену, Нойнкирхен, Земмеринг, Брук, Св. Файт, Кьюзе и Тревизо в Венецию[111]. Итальянские банкиры играли основополагающую роль в международных финансовых расчетах, обменных операциях и кредитовании. В Польше и Венгрии, в Москве и Константинополе, во Франции и Германской империи, и даже в Англии – повсюду в Европе существовали итальянские общины, располагавшие широко разветвленными международными связями. Краков находился в точке пересечения путей, ведущих из лежащего на севере Данцига (Гданьска) в Прагу, Бреслау (Вроцлав) и Южную Германию, а оттуда далее на юг – в Италию. Итальянские банкирские дома Себастьяно и Валерио Монтелупи в Кракове имели деловых партнеров в Нюрнберге. Они поддерживали также тесные контакты с семьями венских финансистов Песталоцци, Дзанини, Петра, Бартолотти, Мора, Мелци, Череминати и др.[112] Монтелупи вместе с Карлом и Бернардо Содерини владели дарованным королем эксклюзивным правом на торговлю с Флоренцией. Торговые отношения с Флоренцией, Венецией, Генуей, Франкфуртом-на-Майне и Нюрнбергом поддерживала также семья Гуччи, в частности живущий в Кракове флорентиец Гаспаре Гуччи[113]. Почти вся торговля продовольственными продуктами находилась в руках итальянцев, так же как и торговля предметами роскоши, например тканями. Краков был важнейшим торговым центром всей Польши.
Королевские привилегии, предоставленные итальянским предпринимателям, часто являлись причиной их конфликтов с местными купцами. Например, когда король Стефан Баторий в 1583 году издал указ, согласно которому итальянцы получили исключительное право на торговлю итальянскими тканями, которое, однако, не распространялось на местную, польскую шерсть, дело дошло до судебного разбирательства с цехом. Его вел Джованни Ребальди от имени других итальянских купцов – Себастьяно Монтелупи, Бернардо Галера, Филиппо Талдуччи, Доминика де Бланка, Паоло Челлари, Джулио Дельпаче, а также дворян – Содерини и Джованни Баттисты Фонтанини; предметом спора являлось право на торговлю не только итальянскими тканями. В 1586 году итальянские купцы в конце концов все же получили разрешение короля[114].
Итальянская семья Дельпаче принадлежала к самым богатым семьям города. В начале XVII столетия Юлиус Дельпаче состоял в списке одиннадцати купцов, чей годовой доход составлял более 10 000 польских злотых[115].
Частота и интенсивность связей с Италией побудили короля Сигизмунда Августа учредить в 1558 году польскую почту, совершавшую каждые две недели рейсы из Кракова в Венецию. Позже об этой почте заботились Стефан Баторий и Анна Ягеллонка лично[116]. Тот факт, что итальянские семьи находились на самом верху городской социальной иерархии, подтверждается, в частности, тем, что в городском совете им часто доверялись репрезентативные и представительские функции. Так, в течение всего XVII века этого были удостоены 18 итальянцев[117]. В 1581 году купец Джованни Баттиста Фонтанини был избран бургомистром Кракова[118]. Уроженец Лукки Иеронимус Пиноччи, приехавший в Краков в 1640 году, уже через пять лет после приезда стал бургомистром города и королевским секретарем. Как и польские аристократы, знатные итальянцы жили в представительных домах на Старом Рынке, получивших название «небольших дворцов» (польск. «pałacyk»). Итальянские семьи имели недвижимость и в других частях города, но чаще всего – в городке Казимеже, расположенном близ Кракова (позже вошедшем в состав города)[119].
Иммигрировавшая из Флоренции семья финансистов Монтелупи была главным кредитором польских монархов и знати. В частности, братья Себастьяно (умер в 1600 г.) и Валерио (умер в 1613 г.), а также Карло Монтелупи играли важную роль в качестве ростовщиков и купцов. Семья Монтелупи поддерживала также тесную связь с магнатом и канцлером Яном Замойским, который в 1599 году содействовал им при пожаловании дворянства. Себастьяно Монтелупи, в свою очередь, в 1599 году заказал для Замойского алтарный образ у Доменико Тинторетто, воспользовавшись своими контактами и связями с венецианскими купцами: картина предназначалась для алтарной композиции в церкви, находившейся в резиденции Замойского в Замостье[120]. Себастьяно Монтелупи заботился о дорогостоящем и репрезентативном стиле своих владений – так, его дом на Рыночной площади в Кракове, в котором продавались товары, доставленные прямо из Италии, назывался «итальянским домом», поскольку был построен в «итальянском стиле»[121]. Не вызывает удивления тот факт, имеющий косвенную связь с присвоением Монтелупи дворянства, что надгробный пямятник семьи Монтелупи в центральной церкви краковских горожан – Св. Марии – тоже был оформлен в «итальянском стиле» и изготовлен в мастерской Санти Гуччи: так демонстрировалось желание семьи Монтелупи находиться на одном уровне с польской знатью, в частности с семьями Мышковских и Фирлеев, имевших тоже современные, богато убранные и оформленные итальянскими мастерами часовни. Таким образом, художественные средства, являвшиеся способом выражения, служили также инструментом восхождения по социальной лестнице[122].
Гражданские права и заключения браков
Следующим признаком успешной интеграции итальянцев в польском обществе являлось получение гражданских прав и приобретение недвижимости[123]. При этом владение недвижимостью являлось, по-видимому, необходимым условием для получения прав гражданина города («ius civile»). В источниках, в частности, упоминается спор, возникший между королевским аптекарем Марко Ревекслой (братом вышеупомянутого придворного Баттисты Ревекслы) и городским советом, который был связан с покупкой недвижимости[124]. Марко Ревексле уже принадлежали некоторые дома, расположенные на улице Гродска (польск. Grodzka). В них проживали многие итальянцы, например врач Джиакомо де Монтана, королевский секретарь и каноник Марчезини[125], а также аптекарь Франческо де Радичибус. Последний являлся одновременно гражданином Кракова и Казимежа и владел, соответственно, недвижимостью в обоих городах. Уроженец Болоньи и протеже Боны Аннибале Бентивольо купил участок земли неподалеку от Вавеля и построил там «небольшой дворец» (польск. «pałacyk»), упоминаемый в документах как «Дом Ганнибала, мастера Его Королевского Величества» или «конюшня Ганнибала» (лат. «domus hannibalis Reginalis Mtis» или «stabulum Annibalis»[126]. Джованни Джакомо Каральо жил на Кармелицкой улице, а Джаммария Падовано имел дом, расположенный недалеко от Николаевских ворот; в этой части города жили также Джованни Чини и скульптор Никколо Кастильоне. Бартоломео Береччи принадлежал дом и гражданские права в Казимеже. Многие из его помощников и коллег тоже добились получения гражданских прав. Так, Гульельмо Фиорентино получил права гражданина в 1522 году, Антонио да Фьезоле – в 1523 году, Никколо Кастильоне Флорентино – в 1529 году, Джованни Чини – в 1532 году и Каральо – в 1552 году, а в 1533 году гражданами Кракова стали Бернардо Дзаноби де Джианотис и Филиппо да Фьезоле[127]. Нельзя утверждать, что поселения итальянцев были компактными, но нужно заметить, что они все же отдавали предпочтение некоторым районам, в частности центральной части Кракова или Казимежу. Итальянцы имели недвижимость и права граждан Кракова, Казимежа или сразу обоих городов. Ничего удивительного не было также в том, что они имели двойное гражданство, поскольку наряду с полученными правами граждан Кракова они сохраняли гражданство их родных городов. Например, один итальянский купец упоминается в источниках как «гражданин Кракова и Милана» (лат. «civis de Cracovia alias de Mediolano»)[128], а уроженцу Милана каменщику Амброзиусу Меаци (Мерачи), получившему права гражданина Кракова в 1584 году, было разрешено также сохранить за собой миланские гражданские права. Однако в его завещании, датированном 1609 годом, сохранилась следующая запись: «Амброзий Меаци, каменщик и гражданин Кракова. Сын господина Амброзия Меаци, гражданина Милана, и госпожи Лукреции де Монте» (польск. и лат. «Ambrozy Meazi kamiennik i mieszcz. Krak. Domini Bartholomei Meacy civis Mediolanensis et D. Lucretiae de Monte filius»)[129]. Первой женой Меаци была итальянка – Регина де Болети, а второй – коренная полька. Это было распространенным явлением в среде итальянцев, длительное время живших и работавших в Польше. В основном они заключали мононациональные браки, но нередко также брали в жены девушек из семей польских горожан. Подобные случаи участились в конце XVI и в XVII веке и касались прежде всего мастеров, осевших в Польше. Так, Береччи был женат дважды, и обе жены происходили из краковских семей[130], а жена его предшественника – Франческо Флорентино, который завещал ей свой дом в Кракове[131], по всей видимости, жила постоянно во Флоренции. Каральо был женат на краковчанке по имени Катаржина[132], женой скульптора Санти Гуччи была тоже полька Катаржина Горска[133], женой Падовано – Катаржина Пржикута[134]. Эти случаи показывают, что интеграция итальянцев в польском обществе была достаточно успешной и в целом вела к ассимиляции.
В документах есть упоминания о том, что начиная с середины XVI столетия живущие в Кракове итальянцы довольно часто были вынуждены ходатайствовать о получении гражданских прав, для того чтобы избежать потенциальных финансовых потерь. Например, Себастьяно Монтелупи было пожаловано гражданское право лишь в 1579 году, хотя к тому моменту он уже четверть века прожил в городе. В большинстве случаев для многих архитекторов и ремесленников, приехавших из Италии, получение гражданских прав польских городов являлось жизненно важной необходимостью.
Член цеха или нет?
Итальянцы доминировали во всей строительной отрасли. В некоторых источниках они упоминаются как «слуги короля» (лат. «servitores regis»), но в большинстве случаев они становились членами цеха. До XVII века не существовало разницы между каменотесами или каменных дел мастерами (лат. «muratores» или «lapicidae», польск. «szłamec»). Первые итальянские специалисты, работавшие по заказу короля, упоминаются в документах как «итальянские каменотесы» (лат. «Italici lapicidiae»)[135], а термином «architector» или «architectus» могли также называть плотников. Только со второго десятилетия XVII века этот термин стал использоваться в современном значении. В уставе цеха каменщиков и каменотесов от 1512 года можно найти запись: «плотницкое и архитектурное дело» (лат. «ars carpentaria seu architectoria»). В противоположность этому, наименование «sculptores» часто относилось к специалисту по изделиям из дерева, хотя в уставе цеха от 1618 года так назывались также и штукатурщики[136]. Таким образом, итальянские мастера строительной отрасли, являясь членами цеха, принадлежали к торгово-ремесленной корпорации каменотесов (лат. «muratores»). В начале XVII века мастером строительства (польск. «budownicz») часто стали называть руководителей проектов или главных мастеров, осуществлявших надзор над всеми работами[137]. В одном из документов от 1627 года Ян Тревано, королевский архитектор и уроженец Лугано, упоминается как «геометр и архитектор его королевского величества» (лат. «geometra sive architector S.R.M»)[138]. В 1603, 1611 и 1615 годах он руководил реконструкцией королевского замка, разрушенного в 1595 году двумя пожарами, и упоминался в документах как главный руководитель строительства (лат. «S.M. fabricarum praefectus»).
В 1578 году уставы цеха были утверждены Стефаном Баторием, после чего каждый ремесленник, желавший иметь титул мастера в Кракове и право на получение заказов, должен был стать членом цеха. В 1591, а затем в 1598 году эти уставы были изменены и вновь утверждены Сигизмундом III. По решению городского совета в 1618 году был принят очередной новый устав, согласно которому к цеху относились представители следующих профессий: архитектор или руководитель строительства, каменотес, скульптор и штукатурщик (польск. «murarz, sztamiec, także sculptor albo sticator»). Кроме того, в этих уставах также четко указывалось на то, что правила (польск. «odprawować porządki») должны применяться как к местным мастерам, так и к иностранцам[139]. Тем не менее около 1600 года с новой силой стали вспыхивать конфликты, связанные с несоблюдением правил ремесленниками-иностранцами. Споры и судебные разбирательства с «чужими» возникали, например, по поводу привлечения слишком большого количества помощников (в итальянских мастерских часто были заняты шестеро вместо допустимых трех подмастерьев). Еще одним поводом для споров являлись более высокие гонорары, которые получали итальянцы, поскольку их работа, как правило, оплачивалась лучше, чем работа местных квалифицированных специалистов. Следует упомянуть конфликт между цехом и королевским архитектором Яном Тревано, который отказывался от вступления в цех. Тревано считал более выгодным подлежать королевскому мандату, выданному ему Сигизмундом III в 1613 году, по которому ему полагались некоторые привилегии. Архитектор имел хорошую репутацию и назывался в источниках «знатным и прославленным» (лат. «nobilis et famatus»)[140]. Поэтому даже позднее, в 1635-м, несмотря на вышеупомянутый конфликт, король Владислав IV именовал его «Тревианом, архитектором нашим» (польск. «Trevianim, architektem naszym»). Еще один итальянец – Ян де Симон – тоже вел судебный процесс против цеха[141]. В 1620 году цеховые мастера пожаловались на «чужеземцев-итальянцев» (польск. «cudzoziemce Włochy»), которые не хотели соблюдать правил и практически «вырывали» из рук все важные заказы. Это значило, что итальянцы не только проводили работы в королевском замке, но также осуществляли строительство церквей, домов и частных лавок, что являлось нарушением положений цеха, согласно которым разрешалось выполнять одновременно не более двух заказов[142].
Такие ситуации касались тем не менее не только итальянцев. Например, польский художник Ян Хрызостом Прошовски (или Прошевский, 1599 г. – после 1667-го) также отказывался платить налог цеху, так как считал себя «слугой короля» – он был придворным художником короля Яна II Казимира Вазы, написавшим его контерфей (портрет)[143].
Судьба Джироламо Канавези (родился в Милане или Лугано в 1521 г., умер в Кракове 11 ноября 1582 г., похоронен во францисканской церкви) показательна для cудеб многих итальянских скульпторов, иммигрировавших в Польшу. Он приехал из Лугано и был одним из комасков в Кракове. Уже в 1556 году, во время его сотрудничества со скульптором Падовано, создавшим киворий для церкви Св. Марии в Кракове, Канавези в качестве подмастерья (лат. «socio») было поручено принимать деньги за выполненный заказ. Это, в свою очередь, означало, что он не являлся свободным ремесленником, а работал по найму для Падовано. Лишь 27 июня 1573 года Канавези становится гражданином города, через год после этого – членом цеха, а несколько позже – избирается его старейшиной.
Согласно уставам цеха, подмастерье (лат. «socius»), чтобы стать мастером, должен был быть гражданином Кракова. Кроме того, ему требовались рекомендации от двух старейшин цеха (лат. «senioribus), он должен был уплатить 10 злотых – налог в кассу цеха, а также в течение двух недель устраивать трапезу для мастеров, проверявших его знания и объяснявших ему уставы цеха. Пример Канавези показывает, что, несмотря на всю сложность вступления в цех, эта процедура была для него неизбежной и существенно важной. После сотрудничества с Падовано Канавези упоминается в документах как «слуга Святейшего Королевского Величества» (лат. «Servitor Sacrae Maiestatis Regiae»). Такой чин освобождал его от некоторых налогов городскому магистрату и давал определенные привилегии. После жалоб старейшин города эти привилегии были упразднены Сигизмундом Августом указом от 26 мая 1571 года. Так, Канавези оказался одним из сорока шести ремесленников, лишившихся привилегий. После длительного конфликта с магистратом Канавези вынужден был в конце концов все же стать членом цеха[144], при этом наличие конфликта как такового не помешало ему в дальнейшем сделать карьеру.
Для получения же хорошо оплачиваемых королевских заказов было абсолютно необязательно быть гражданином Кракова и членом цеха. Джованни Мария Падовано (1493 г. – после 1574-го) неоднократно упоминался в документах как «скульптор по камню Святейшего Королевского Величества» (лат. «sculptor lapidum Sacrae Maiestatis Regiae») или «Иоаннес Мария, итальянец из Падуи, королевский каменщик» (лат. «Iohannes Maria Italus de Padwa lapicida regius»)[145]. В документе от 4 июля 1573 года, связанном с заказом надгробного памятника Сигизмунду Августу, Падовано упоминается как «скульптор по камню, давно состоящий на службе у Его Королевского Величества» (лат. «sculptor lapidum Servus antiquus Sacrae maiestatis Regiae»). Он пользовался привилегиями «слуги короля» (лат. «servitor regis»), которые сохранял за собой благодаря его работам и связям. Следует заметить, что у королевских скульпторов постоянно возникали проблемы с администрацией города, при этом конфликты с местными мастерами городское управление стремилось уладить как можно быстрее.
Оплата и организация труда
Официальный чин «слуга короля» (лат. «servitor regis») отнюдь не всегда был связан с получением высокого регулярного жалованья. Многие зодчие начали получать постоянную фиксированную плату только со времени правления Сигизмунда III и Владислава IV. Пенсии художников были тоже невысоки. Годовое жалованье первого королевского художника Томмазо Долабеллы составляло 400 злотых (флоринов), а королевский архитектор в Варшаве Маттео Кастелло получал и того меньше – 250 злотых. В основном королевское жалованье было важно для саморекламы, а также позитивно отражалось на размере гонораров при выполнении других заказов. Жан Баптиста Родонто из Граубюндена получил 5000 злотых за проведение строительных работ в Варшавском замке[146]. Каральо, поступивший в 1545 году на службу к Сигизмунду I, получал 60 злотых в год. Для сравнения следует заметить, что врачи и хирурги, работавшие при королевском дворе, получали в год от 100 до 700 флоринов. Хорошо оплачиваемой – 200–300 флоринов в год – являлась должность шталмейстера, т. е. конюшего. Напротив, секретари, прокуристы и казначеи получали от 100 до 150, а музыканты и ремесленники – примерно от 80 до 100 флоринов в год.
Существовала большая разница в оплате труда итальянских и местных мастеров. Так, например, Бартоломео Береччи получал за шесть дней работы 101,5 гроша, другие итальянские ремесленники зарабатывали в неделю от 45 до 48 грошей, а польские рабочие – всего от 20 до 24 грошей. Дополнительно к заработной плате Береччи получал деньги на оплату жилья, а также, равно как и его подмастерья, на приобретение шерстяной одежды[147]. В 1525 году его гонорар повысился до 14 флоринов и 20 грошей в день (16 злотых и 20 грошей), в то время как его коллеги Бернардо де Джианотис или Чини получали лишь 10 флоринов. В сравнении с этим другие подмастерья, тоже итальянцы, получали от 7 до 8 флоринов[148].
В отличие от Береччи работа скульпторов, не состоявших на службе при дворе, редко оплачивалась подневно или понедельно. Например, Падовано, согласно контракту, получал в церкви Св. Марии в течение 14 недель (со 2 июля по 8 октября 1552 г.) 5 злотых в неделю. Даже когда работа была уже завершена (в 1554 г.), ему оставались все еще должны 95 злотых. Лишь после личного вмешательства Сигизмунда Августа и банкира Бернардо Содерини положенные деньги были выплачены до конца.
В остальных случаях формой оплаты являлся гонорар, довольно часто практиковалось внесение частичного платежа (задатка) наперед. При этом, как правило, в сумму гонорара уже включались издержки на рабочих, материалы и транспорт. Например, Падовано, получив 1400 злотых за изготовление надгробного памятника королеве Елизавете, должен был сам оплатить его перевозку из Кракова в Вильнюс, которая стоила 216 злотых[149]. За создание надгробного памятника и оформление часовни Гамрата он должен был получить 940 злотых, в том числе 400 злотых в качестве предоплаты. Гонорар Падовано за создание надгробного памятника кардиналу Олесницкому был небольшим и составил всего 210 злотых. При этом, однако, скульптор должен был взять на себя расходы на поездку в Познань для установления памятника[150]. Одной из его первых работ был киворий, созданный по заказу Томицкого и завершенный в 1536 году; гонорар скульптора составил 550 злотых, при этом он специально ездил в 1533 году в Венгрию, чтобы лично выбрать нужный для работы мрамор[151].
Группа королевских архитекторов и каменотесов поселилась у подножия Вавельского холма еще в начале XVI столетия. Одними из первых итальянских зодчих, приехавших в Польшу, чьи имена упоминаются в документах, были флорентийцы Франческо Флорентино (умер в 1516 г.) и Иоганнес Флорентино (Флорентинус)[152]. Об их происхождении говорят не только имена, но и художественные элементы их первых работ – оформление окон западного крыла королевского замка и часовни короля Иоганна Альбрехта (Яна I Ольбрахта) в Краковском кафедральном соборе. Итальянские мастера приезжали в Польшу не прямо из Италии, а уже имея опыт работы в Венгрии. Так, гнезенский архиепископ и примас Польши Ян Лаский, сделав заказ в Гране (венг. Эстергоме) на семь мраморных плит, встретился во время его визита к венгерскому кардиналу Тамашу Бакачу в 1515 году со скульптором Иоганнесом Флорентинусом, который, очевидно, находился у кардинала на службе и занимался оформлением интерьера его часовни в Гране[153]. Бартоломео Береччи, ставший руководителем строительства Вавельского замка после смерти Франческо Флорентино, работал вместе со своими земляками, так как он сам, как и большая часть его помощников, был уроженцем Тосканы. Строительные работы по сооружению капеллы Сигизмунда начались в мае 1519 года, а уже 8 июня 1533 года она была освящена. Быстрый темп и сроки возведения капеллы, а также объем проведенных работ требовали задействования большого числа мастеров и рабочих – их должно было быть определенно больше, чем выше упомянутые «восемь помощников» (лат. «octo iuvantibus»). В действительности в документах перечислены имена 29 (или 32) итальянских мастеров[154]. Несмотря на то что Береччи был главным руководителем работ и нес основную ответственность за успех дела в целом, невозможно себе представить, что он выполнял всю работу сам – различия в стиле и качестве отдельных скульптур говорят о том, что их создавали разные мастера[155]. Среди коллег Береччи к самым высокооплачиваемым относились Бернардо Дзаноби де Джианотис (умер примерно в 1541 г.)[156] и Джованни Чини (умер примерно в 1564 г.).
Гробница короля Иоанна Альбрехта, скульпторы Франческо Флорентино и Йорг Хубер (?) (1502–1503), собор, Краков
Уроженец Сиены Джованни Чини, сын Маттео де Чини из Сеттиньяно и его жены Маргареты ди Габриели ди Джиованни Бигеллари, приехал в Польшу в 1519 году[157]. Ему приписывается создание рельефного декора в часовне Сигизмунда, несмотря на то что там не найдено никакой подписи и нет непосредственных ссылок на его авторство. Один из первых исследователей творчества итальянцев в Польше, Соколовский указывал на связь этой работы с декоративными гротесками сиенских скульптур, в частности на близость к стилю украшений статуй алтаря церкви Фонтеджуста, созданных Лоренцо ди Мариано, а также на стилистическое сходство со входной дверью библиотеки Пикколомини[158].
Вавельский замок, внутренний двор
Палаццо делла Канчеллерия в Риме внутренний двор
Внутренний двор Вавельского замка, Краков. Вид сверху
Чини приехал в Польшу со второй волной итальянской иммиграции, привезя с собой, согласно некоторым источникам, мастеров, которые были, как и он, уроженцами Тосканы[159]. Их работы имели ярко выраженный «итальянский» характер, яркими примерами которого являются, в частности, рельефы часовни Владислава Ягелло (Ягайло) или балдахин его надгробного памятника в среднем нефе Кафедрального собора.
Тем не менее более важными, чем вопросы стиля, представляются обстоятельства и условия жизни и работы итальянских мастеров в Польше. В этом контексте случай Чини очень интересен. Поначалу он работал вместе с Джианотисом в качестве помощника Береччи. В 1529 году Чини уехал в Сиену, но уже в 1531-м возвратился в Краков, но не попал на королевскую службу, так как его место было отдано Падовано[160]. После смерти Береччи в 1537 году Чини и Джианотис работали несколько лет вместе, вплоть до смерти Джианотиса в 1541 году. Их третьим компаньоном был еще один помощник Береччи – Филиппо ди Бартоломео да Фьезоле (умер в 1540 г.). В 1532 году Чини получил права гражданина и жил в одном доме с Никколо Кастильоне (умер в 1545 г.), который был также специалистом по строительству. В связи с тем, что с 1534 года Джианотис работал над реконструкцией пострадавшего от пожара в 1530 году Виленского кафедрального собора, Чини довольно часто останавливался в Вильне, переняв место Джианотиса после его смерти. При этом он параллельно выполнял различные заказы в Кракове, поэтому ему приходилось курсировать между двумя городами. Чини и его компаньону приписывается авторство первой краковской виллы в стиле ренессанс – виллы Дециуса (1530-е гг.). Помимо этого он принимал также участие в строительстве аркадного дворика «а-ля Вавель» в королевском дворце в Песковой Скале. Некоторое время он жил в Вильне и проводил строительные работы одновременно в кафедральном соборе и королевском замке. В 1562 году ему пришлось уехать в Италию в поиске квалифицированных ремесленников «итальянской чеканки», за что он получил гонорар вперед. С 1564 по 1565 год Чини участвовал в реконструкции Вавельского замка, а после 1565 года его след теряется, поскольку его имя больше не упоминается в источниках[161].
Чини был также партнером скульптора Джованни Моски, прозванного Падовано. Они вместе создали надгробный памятник королеве Елизавете (костел Св. Анны в Вильне) – габсбургской принцессе и жене Сигизмунда Августа, умершей в 1545 году. Договор на эту работу был подписан 9 января 1546 года. Документально подтверждено также участие Чини в создании надгробного памятника познанскому епископу Станиславу Олешницкому, умершему в 1539 году. 23 июля 1543 года жена Чини организовала перевозку отдельных частей мраморного памятника из Кракова в Познань[162]. При этом не было ничего удивительного в том, что жена выступала в роли сотрудницы. Истории эпохи Ренессанса известны случаи, когда жены художников помогали мужьям в ведении дел, в связи с этим можно вспомнить, например, Дюрера.
Таким образом, Джованни Чини выполнял функции менеджера и отвечал прежде всего за организацию заказов, давая в большинстве случаев возможность своим помощникам самостоятельно работать с камнем.
Необходимо отметить также еще одну важную черту художественной деятельности того времени, а именно практику тесного сотрудничества с коллегами, не имеющего ничего общего с конкурентной борьбой. Художники и скульпторы объединялись в кооперативы, в которых действовала система распределения заказов и гонораров. Гонорары, соответственно, были высокими – Чини имел недвижимость в Вильне, Кракове и его окрестностях. Ему принадлежали, в числе прочего, три дома в Кракове, один из которых, правда, был построен из дерева и был его собственностью совместно с Филиппо да Фьезоле[163].
Последним компаньоном Чини был Джованни Мария (или Джиаммария) Моска, называемый Падовано (родился около 1493 г., умер в 1574 г.)[164]. Он принадлежал уже к следующей волне итальянской иммиграции и был, на что указывает его имя, уроженцем Падуи. Падуанский университет был излюбленным местом учебы краковской аристократической элиты, поэтому Моска, как и многие другие итальянцы, не имел никаких трудностей при коммуникации со своими заказчиками. В Падуе у него имелось постоянное место работы в группе мастеров, возводивших базилику дель Санто, но более заманчивым ему показалось предложение участвовать в строительстве королевской часовни, которое и привело его в Краков. Когда Моска приехал в 1532 году в город, строительные работы, правда, уже близились к завершению, а годом позже, в 1533-м, часовня уже была освящена. Несмотря на это, он не испытывал недостатка в заказах – помимо королевских проектов участвовал также в строительстве зданий для знати и высокопоставленного духовенства.
Согласно источникам, начало деятельности Моски в Польше связано с заказом на изготовление медалей с портретами членов королевской семьи – Боны Сфорцы, Сигизмунда I, принцессы Изабеллы и Сигизмунда Августа, который был завершен в 1532 году. В связи с заказом вице-канцлера Петра Томицкого на выполнение кивория для Познанского кафедрального собора Моска ездил в Венгрию, чтобы лично выбрать мрамор для работы[165]. Королева Бона Сфорца доверила ему выполнение заказа по оформлению могильной часовни и созданию надгробного памятника краковскому епископу и гнезненскому архиепископу Петру Гамрату. При этом требовалось, чтобы часовня Гамрата по возможности была похожа по стилю на часовню Томицкого. В соответствии с договором строительство должно было быть завершено в течение двух лет, а дата «1547», высеченная на надгробном памятнике, свидетельствует о том, что работа была выполнена в срок[166]. Наряду с близкими доверенными лицами короля заказчиками Падовано были также вице-канцлер и епископ Петр Томицкий, Ежи Мышковский, Филип Падниевский и семья великого гетмана коронного Тарновского. Падовано, скорее всего, создал также надгробный памятник умершему в конце 1535 года Томицкому. Кроме того, он получил заказ на надгробные памятники обеим женам Сигизмунда Августа – Елизавете Австрийской (Габсбургской) и Варваре Радзивилл (умерла в 1551 г.). Надгробный памятник королеве Елизавете Падовано создал, как уже указывалось, совместно с Чини, при этом работа была завершена примерно в 1552 году. Обе гробницы предназначались для церкви Св. Анны, реконструкция которой к тому времени уже была закончена. Падовано получил также заказ на обновление внутренней отделки часовни Сигизмунда и установку надгробных памятников Сигизмунду Августу и Анне. В ходе работы ему удалось ввести своего рода новшество – многоэтажный надгробный памятник. Но само осуществление проекта по эскизу, сделанному, по-видимому, рукой Падовано, было поручено другому итальянскому скульптору – Санти Гуччи.
Наряду с дворянами и представителями духовенства к заказчикам Падовано принадлежали также представители среднего класса. В 1551 году Братством Вознесения Богоматери ему был сделан заказ на изготовление кивория для церкви Св. Марии[167]. В конце 50-х годов Падовано участвовал в реконструкции Суконных рядов. Существуют также документальные подтверждения того, что он выполнял заказы и менее значимых клиентов. В частности, в завещании Джованни Джиакомо Каральо, датированном 4 августа 1565 года, упоминается надгробный памятник Бонавентуре Кардани, который был королевским врачом, служившим при дворе Сигизмунда Августа. Авторство этой работы приписывается тоже Падовано[168].
Падовано, похоже, вел активную деятельность также как архитектор. В одном из документов упоминается, что 5 февраля 1551 года он получил за изготовление восковой модели (ит. «forma») виллы краковского епископа Самуэля Мачейовского в Белом Прандике 10 злотых из сокровищницы, 26 мая 1551 года – 20 злотых. Эта вилла, служившая исключительно представительским целям, была построена в 1547 году, согласно источникам, одним архитектором-итальянцем в стиле «виллы субурбана» (пригородной виллы). Мачейовский к тому времени, вероятно, уже умер, и строительство было продолжено Сигизмундом Августом[169]. Вилла Мачейовского явилась не только образцом новаторской конструкции, но и воплощала собой, как писал Лукаш Горницкий в «Польском придворном», новый образ жизни польской элиты.
Проводя параллели с Береччи, необходимо заметить, что среди многочисленных заказов Падовано все же не было таких, к которым бы предъявлялись очень высокие требования. Кроме того, его работы значительно отличались друг от друга по качеству, которое находилось в зависимости от социального статуса клиентов. В этой связи можно сравнить, например, гробницу Томицкого (при условии, что авторство работы принадлежит все же Падовано) с гробницей Тарновского – одним из крупнейших проектов Падовано. Соответственно, размер полученного гонорара, разумеется, тоже варьировался. Так, американская исследовательница Анна М. Шульц указывала в своей монографии о Падовано на то, что проблема качества была непосредственно связана с методом и подходом скульптора к работе.
Замок в Ксенж-Вельки, арх. Санти Гуччи (?) (1585–1595). Перестроен в XVIII и XIX вв.
Особенности организации труда и деятельности итальянских мастеров можно наиболее отчетливо проследить на примере творческого пути Санти Гуччи, который родился во Флоренции примерно в 1530 году и умер в Пиньчуве около 1600 года. В 1550-м он приехал в Краков, где, по всей вероятности, у него были родственники (в середине XVI века в Кракове проживали, помимо представителей купеческой семьи Гуччи, еще двое зодчих – Маттео и Алессандро Гуччи, а в Пиньчуве жил скульптор по имени Андреа Баттиста Гуччи)[170]. В источниках имя Санти Гуччи впервые упоминается в 1557 году в связи с реставрацией Суконных рядов. Возможно, именно он создал для этого проекта модели маскаронов. Гуччи выполнял важные заказы королевской семьи, а также многочисленные работы для известных польских дворянских семей Мышковских, Фирлеев и Браницких. В одном из документов 1580 года Гуччи назван «строителем королевского замка» (лат. «murator arcis Rigensis»)[171]. Согласно архивным документам он принимал участие в сооружении дворца по заказу королевской семьи в Лобцове в 1585 году (здание не сохранилось), а в 1594 году получил от Анны Ягеллонки заказ на создание надгробного памятника Стефану Баторию. Гробница Анны, скорее всего, также является его работой, как и окончательная реконструкция капеллы Сигизмунда. По утвердившемуся мнению, Гуччи участвовал также в возведении замка семьи Мышковских в ренессансном стиле в Ксенж-Вельки, а также в реконструкции их замка в Пиньчуве. Ему принадлежит эскиз – проект фонтана, сделанный по заказу Яна Замойского для его резиденции в Замостье[172]. Кроме того, Гуччи приписываются такие крупномасштабные проекты, как замок Баранув для семьи Лещинских (построен в 1591–1606 гг.), капелла Мышковских в Доминиканской церкви и надгробный памятник Монтелупи в церкви Св. Марии в Кракове. Для того чтобы выполнять большое количество заказов, Санти Гуччи приходилось содержать помимо мастерской в Кракове еще две мастерские: в Пиньчуве – городе, где добывался мрамор, и в Яновице, – в результате мастерские Гуччи снабжали своей продукцией всю Малую Польшу. Помимо мастерских Гуччи владел недвижимостью в Кракове, а также в Пиньчуве, где он провел свои последние годы жизни.
Замок в Баранове, мастерская Санти Гуччи (1591–1606). Историческая фотография
Как показывают примеры Чини, Падовано, Канавези и Гуччи, деятельность итальянцев в Польше имела четко отрегулированные формы организации, для которых были характерны совместное осуществление проектов и коллегиальная поддержка при выполнении разного рода заказов. Процесс создания произведений тоже осуществлялся по определенной схеме: в мастерских изготавливались отдельные сегменты, которые затем на месте установки монтировались в единое целое. Так, надгробный памятник королеве Елизавете Австрийской (Габсбургской) был изготовлен Чини и Падовано в Кракове и перевезен 30 лошадьми в Вильну. При этом рукой Падовано был сделан набросок, приложенный к перевозимому грузу, который показывал правильную последовательность монтировки отдельных частей.
Замок в Баранове, внутренний двор
Как высокий уровень производительности мастерской Гуччи в Кракове, так и необходимость открытия новых мастерских, продолжавших и после его смерти создавать работы «в стиле Гуччи», были связаны с огромным спросом на его продукцию. Новое сознание заказчика требовало создания новых произведений искусства, в частности надгробных памятников в модном итальянском стиле, например в доспехах и с элементами военной символики, как это было характерно для традиции, сформировавшейся в краковских мастерских. Такой подход почти не оставлял возможности для индивидуальных художественных решений. Широкое распространение этого «нового вкуса» объясняется не своеобразием восприятия искусства или особыми предпочтениями заказчиков, а прежде всего высоким спросом на моду, претенциозность и новизну. Такое отношение заказчика во многом объясняет качественные различия художественных произведений, а также очевидный консерватизм их стиля.
Надгробие Якуба Рокоссовского в Шамотулах, скульптор Джироламо Канавези
Косвенной характеристикой методов и отношения к работе итальянских скульпторов в Кракове могло бы служить судебное дело, которое возбудила против Канавези Катаржина Орликова, вдова высокопоставленного чиновника. Она заказала итальянскому скульптору надгробный памятник своему мужу для доминиканской церкви в Кракове, но результат работы, стоившей 500 флоринов, ее не удовлетворил. Соответствующая комиссия установила, что Канавези, скорее всего из-за недостатка времени, переделал одну из уже готовых работ в фигуру рыцаря. При этом ширина груди и доспехов в новой скульптуре была намного меньше, чем того требовали пропорции, а одна нога оказалась длиннее другой[173]. При детальном рассмотрении другой работы Канавези – надгробного памятника Якубу Рокоссовскому – становится понятно, что претензии заказчиков вполне обоснованны, поскольку очевидно, что скульптору не удалось оптимально разместить фигуру в центре композиции с учетом размера саркофага.
Семья Канавези, приехавшая из Милана, владела домом на Флорианской улице в Кракове. В 1618 году дочь Канавези – Вероника, состоявшая в браке с купцом Ежи Арденти, переписала родительский дом своему брату Каролусу Канавези. К тому моменту в доме хранились массивные каменные блоки; «…несколько больших блоков из белой горной породы, служивших входом, были позже отданы каменщику с Еврейской улицы. Три цельных, больших кусков мрамора, из которых высекались фигуры целиком, один мраморный саркофаг и пятая глыба белого мрамора, изображавшая женскую фигуру, были проданы каменщику по имени Ястжабек из Новой Брони»[174]. Вышеперечисленные предметы упоминаются в инвентарной описи имущества Анджея Ястжабека, составленной после его смерти в 1619 году[175].
После смерти Канавези в доме на Флорианской улице, в котором, по-видимому, располагалась и его мастерская, было, следовательно, найдено несколько мраморных плит, в том числе три массивных блока с фигурами в положении лежа – двух мужских и одной женской. Этот факт указывает на то, что в целях экономии и более эффективного использования времени скульптор заготавливал заранее шаблонные «полуфабрикаты», которые получали по надобности дальнейшую индивидуальную обработку. Нужно заметить, что такой метод работы был распространен не только у скульпторов. В частности, художник Томмазо Долабелла тоже использовал заготовки портретов, так как спрос на них был достаточно высок в сарматскую эпоху, а тем более в эпоху Сигизмунда III с характерным для нее особым стремлением к репрезентативности. В мастерской Долабеллы находился ряд полуготовых портретов, которые художник в зависимости от типа заказа без труда мог по необходимости «подгонять» или существенно менять[176].
Социальное положение и репутация
Необычный автограф Береччи на куполе капеллы Сигизмунда является одной из загадок истории искусства. Надпись крупными буквами, расположенная в самом центре капеллы, определенным образом указывает на необычайно высокое положение и значимость автора проекта в придворных и художественно-архитектурных кругах. Это подтверждается также эпитафией Береччи, в которой он поименован не только как «архитектор Его Величества» («regie majestatis architector»), но и как «достойный муж, владеющий словесными и различными механическими искусствами» («multis virtutibus, litteris et variis artibus mechanicis ornatus»)[177]. В стихах Анджея Крицкого Береччи прославлялся как архитектор, своим искусством укреплявший вечную славу короля[178]. Подобная характеристика деятеля эпохи Возрождения в Польше являлась исключением. Распространено представление о Береччи как о художнике-философе, «парящем в небесах», который, в соответствии с мифом о ренессансном художнике, возомнил себя восседающим на троне «империи искусств», уподобляя ее «империи короля»[179]. Известный исследователь польского искусства Адам Лабуда подверг эту интерпретацию критическому пересмотру[180]. По его мнению, Береччи не воспринимал свой автограф как «художественно-философский манифест», а понимал его скорее как жест или своего рода желание продемонстрировать превосходство приехавшего итальянца над «польско-немецкой архитектурной средой Кракова»[181]. Такая интерпретация учитывает и точнее отображает сложившиеся привычки, характер и стиль жизни итальянцев, утвердившиеся в начале Нового времени в Кракове. С одной стороны, они во многих отношениях превосходили местных конкурентов, о чем свидетельствуют, в частности, размеры гонораров, количество заказов и степень их благосостояния. С другой стороны, при королевском дворе или при дворах польской знати они не занимали высоких постов, им не присваивались дворянские титулы и к ним не относились как к знатным персонам. За некоторыми исключениями, в Польше итальянцы имели такой же статус, какой у них мог бы быть и в Италии, – прежде всего, это были простые ремесленники, исполнявшие желания заказчиков и подчинявшиеся определенным правилам, а именно правилам рынка[182]. Подпись автора на произведении искусства – обычная практика в эпоху Средневековья; подобные подписи можно найти на многих работах итальянцев, но в большинстве случаев автограф ставился не на таком видном месте, как это сделал Береччи.
Изготовленные Падовано в 1532 году медали членов королевской семьи тоже были подписаны именем: «Иоганнес Мариа Патавинус». Подпись Падовано можно найти и на надгробном памятнике Яну Каминецкому во францисканской церкви в Кросном[183] или на надгробных памятниках Яну и Яну Кржиштофу Тарновским в кафедральном соборе в Тарнове. На надгробном памятнике Стефану Баторию имеется подпись автора: «Санти Гуччи Флоре…» Скульптором, который оставлял на произведениях не только свое имя, но также и адрес, был Джироламо Канавези – такой автограф можно увидеть на надгробном памятнике Адаму Конарскому, познанскому епископу, который был заказан для кафедрального собора в Познани в марте 1575 года и установлен в апреле 1576 года. Свое имя и адресные данные Канавези оставил также на надгробном памятнике познанскому кастеляну и великопольскому генералу Анджею Горке и его жене – Барбаре (1576)[184]. По-видимому, подобная форма автографа, с одной стороны, выполняла функции товарного знака, а с другой – служила рекламой для потенциальных клиентов.
Многие итальянские скульпторы имели превосходную репутацию, что, однако, ни в коей мере не способствовало их желанию проявлять активность на поприще теории искусства (Береччи в этом отношении был исключением) – тогда как, например, в самой Италии участие в теоретических дискуссиях и спорах об искусстве являлось естественным продолжением художественной деятельности. В Польше это косвенно было связано, скорее всего, с тем, что в современной литературе ярко выражалось презрение, а точнее – неуважение к любому роду занятий, которому покровительствовали музы. Лукаш Горницкий, например, в своем знаменитом «Польском дворянине» – парафразе «Придворного» Бальтазара Кастильоне – не приводит ни одного упоминания о каких-либо научных спорах или дискуссиях, которые касались бы музыки, изобразительного искусства или танца, поскольку уже само подробное рассмотрение таких вопросов считалось недостойным дворянина. Ян Кохановский отмечал, что не владеет навыками искусства живописи и скульптуры, поскольку полагает, что по сравнению со всеми гробницами и египетскими пирамидами вечным останется только искусство слова[185].
Польский король Сигизмунд III из шведской династии Ваза, в полном согласии с духом своего времени осознававший важную роль репрезентативности и эстетического начала, пожинал плоды своего пристрастия к роскоши и изящным искусствам в виде презрения и неуважения со стороны его польского окружения. Так, например, летописец Пясецкий порицал короля за его «пустозвонство» (польск. «blazenskie kunszty»), а также за то, что вместо того, чтобы сесть на коня и упражняться в военном деле, король предпочитал общение с деятелями искусства, и прежде всего с итальянцами[186]. Этот упрек указывает все же на тот факт, что роль искусства при дворе династии Ваза к концу XVI века значительно возросла. Наконец, в начале XVII столетия искусство стало играть важную роль не только при дворе, но и в жизни простых граждан, следовавших примеру дворянства[187]. Так, Себастиан Петрицы подвергал критике всех тех (видимо, их было немало), кто увлекался предметами роскоши и дорогостоящими домами, «строил дворцы и покупал, движимый высокомерием, дорогие иконы и алтари, стремясь к мнимому первенству в городе»[188]. Так называемые «вельшские» (итальянские) картины являлись символом нового, «прогрессивного» вкуса и принадлежности к элите – ими владели не только граждане Кракова, но также и жители Варшавы или Познани. Например, гражданин Познани Альберт Роховиц имел 28 картин, среди которых находились изображения Афины, Юноны, Венеры а также портреты «куртизанки» и «венецианки», а ювелиру Эразму Камину принадлежали 14 картин «вельшского» стиля[189].
Произведения искусства, созданные итальянцами, будь то надгробные памятники или архитектурные сооружения, предназначались в первую очередь для демонстрации значимости и высоты положения заказчика в обществе. Они пользовались большим спросом в представительских целях, а также служили средством выражения репрезентативности и социального продвижения. Это в одинаковой степени относилось как к «вельшскому» архитектурному стилю виллы Мачейовского, так и к образу жизни в целом. Помимо этого, из Италии пришли культура проведения праздников и культура погребения, новые формы которых явились предметом частых упоминаний в летописях.
Италофилия и италофобия
По словам исследователя польской старины Генрика Барыча, отношение поляков к итальянцам было крайне противоречиво – в то время как первая половина XVI века проходила скорее под знаком «италофилии», уже к концу того же столетия – наряду с усилением идеологии сарматизма – в Польше проявились признаки настоящей «италофобии»[190]. Также резко возросло формирование взаимных стереотипов и участились конфликты, которые иногда вели к прямым столкновениям на улицах. В частности, документально зафиксировано, что в конце XVI века жена архитектора Августина Литвинека назвала итальянского аптекаря Арденти «мошенником, обманщиком и вельшской собакой» (польск. «ty szalbierzu, machlerzu, psie włoski»), в ответ на что Арденти сорвал с нее парчовую шапку и бросил на землю. Арденти проиграл последовавший за этим судебный процесс и был вынужден заплатить в качестве компенсации 20 злотых[191].
Как уже много раз упоминалось выше, в Кракове существовала большая итальянская диаспора. Именно благодаря деятельности итальянцев осуществлялся культурный трансфер из Италии в Центральную и Восточную Европу (впрочем, в первую очередь при этом пользовались успехом предметы роскоши). Падуанский университет являлся учебным заведением, давшим образование многим польским аристократам: так, в Падуе учились Ян Кохановский – один из великих поэтов Польши, Ян Замойский – будущий великий гетман и канцлер, а также писатели Лукаш Горницкий, Станислав Оржеховский, Мачией Миховита, Марчин Кромер и многие др. Заказчики Падовано – Ежи Мышковский или Самуэль Мачейовский – тоже были студентами Падуанского университета. Король Сигизмунд Август, получивший воспитание у итальянцев, говорил по-итальянски так же хорошо, как и по-польски. Замойский, владевший, насколько известно, пятью языками, всем остальным языкам предпочитал итальянский. Польская имитация «Придворного» (Il Corteggiano) Бальдассаре Кастильоне свидетельствует о том, что культура Италии в целом пользовалась большой популярностью в Польше и привлекала поляков: они хорошо разбирались в обычаях и особенностях итальянского быта и были также хорошо осведомлены о тенденциях в итальянском искусстве и моде.
Пожалуй, вряд ли можно себе представить, что итальянские мастера сталкивались в этих условиях с большими трудностями при устройстве их жизни в Кракове или других польских городах – например, в Люблине или Вильне, где итальянская диаспора была примерно такой же по численности. Их стремление к сближению с местными жителями характеризуется заключением польско-итальянских браков, а также покупкой недвижимости. Существовавшее братство с итальянской хоровой капеллой при францисканской церкви тоже облегчало успешную интеграцию иммигрировавших в Польшу итальянцев и способствовало скорейшему благополучному обустройству их быта. В итоге большинство из них оставались в Польше и не возвращались в родные места.
Если первые итальянцы были «привезены» в начале XVI века в Польшу в силу «королевского каприза» (Я. Бялостоцкий), то уже последовавшие за ними специалисты строительной отрасли приезжали по собственному желанию и почину – их привлекали выгодные условия работы и высокая оплата труда. В одном из памфлетов под названием «Плач по польской короне», появившемся в середине XVI века, итальянцы обвинялись в том, что стремились в Польшу только ради денег и личной выгоды[192]. Конфликты итальянцев с местными ремесленниками подтверждают, однако, тот факт, что в основе их взаимоотношений лежала конкуренция. В Кракове итальянцы создали тесно сплоченную общину, не образовывая при этом компактных поселений. Сотрудничество Падовано с Чини, позже – с Канавези показывает, что партнерство являлось достаточно распространенным явлением среди итальянских мастеров, поскольку именно эта форма работы способствовала выполнению большего количества заказов и позволяла увеличить оборот. При этом проводились различия между важными и менее важными заказами, а вышеупомянутые конфликты, по всей видимости, не вредили репутации итальянских мастеров.
Действующая итальянская община и наличие большого числа итальянских специалистов, которые в 1520-е годы начали обосновываться прежде всего в Кракове, являлись важными факторами, благоприятно влиявшими на новый приток мастеров-ремесленников из Италии или смежных с ней областей. Еще одним механизмом привлечения итальянских мастеров и деятелей искусства в Польшу явились личные связи польских аристократов, налаженные ими непосредственно в Падуе, Венеции или Риме.
Для иммигрировавших итальянцев была характерна четко дифференцированная специализация. Так, краковские ремесленники являлись специалистами в первую очередь в создании надгробных памятников. Именно поэтому заказ на проведение строительных работ в Варшавском замке получили не королевские строители, проживавшие в Кракове, а комаски, приехавшие из Силезии или Познани. Следует также еще раз отметить, что у итальянских мастеров играли важную роль особые формы организации и разделения труда, что в целом нередко вело к нивелированию художественного качества произведений. За редкими исключениями, нет никаких свидетельств о том, что итальянские зодчие и ремесленники возводились в дворянство.