— Ни единой души, — со вздохом сказала Эллена.
— Неужто? Возможно ли? И однако, ты так не хочешь стать монахиней?
— У меня есть только один друг — и именно его они хотят у меня отнять.
— Дорогая моя, прости мне внезапность моих вопросов, — произнесла Оливия, — но, испрашивая у тебя прощения, я не удержусь от новой дерзости: назови мне свое имя.
— На этот вопрос я охотно тебе отвечу. Меня зовут Эллена ди Розальба.
— Как-как? — задумчиво переспросила Оливия. — Эллена ди…
— Ди Розальба, — повторила девушка. — Скажи мне, почему тебе это так интересно: тебе знаком кто-нибудь из тех, кто носит эту фамилию?
— Нет, — опечаленно отозвалась Оливия. — Просто твои черты немного напоминают мне одну мою прежнюю подругу.
С этими словами она, явно взволнованная, поднялась с места:
— Мне нельзя долее задерживаться, иначе мне запретят тебя навещать. Что я должна передать аббатисе? Если ты решилась отклонить монашеский постриг, позволь мне посоветовать тебе: постарайся как можно более смягчить свой отказ; мне ведь лучше известен нрав настоятельницы… О сестра моя, я не допущу, чтобы ты весь век томилась в этой одинокой келье.
— Как я обязана тебе, — воскликнула Эллена, — за заботу о моем благополучии, за бесценные твои советы! Облеки мой отказ аббатисе в должную форму — и помни только об одном: решение мое бесповоротно; остерегись ввести аббатису в заблуждение, дабы она не приняла кротость за нерешительность.
— Доверься мне: я буду осторожна во всем, что тебя касается, — заявила Оливия. — Прощай! Постараюсь, если удастся, заглянуть к тебе вечером. Пока что дверь останется незапертой — воспользуйся случаем: у тебя будет больше воздуха и простора. По той лестнице можно попасть в очень приятную комнату.
— Я уже побывала там благодаря тебе, — пояснила Эллена, — и признательна тебе за доброту. Вид из окна вселяет покой в мою душу; а если бы со мной оказалась книга или рисовальные принадлежности, я, наверное, почти забыла бы о своих горестях.
— И вправду забыла бы? — с ласковой улыбкой переспросила Оливия. — Прощай! Попытаюсь увидеться с тобой вечером. Если вернется сестра Маргаритоне, смотри не спрашивай обо мне и никогда не проси ее о том скромном удовольствии, которое я тебе разрешила.
После ухода Оливии Эллена направилась в башню — и забыла все свои горести, созерцая величественный горный пейзаж.
В полдень, заслышав шаги Маргаритоне, Эллена поспешила к себе в келью; она очень удивилась, что ее отсутствие на сей раз не навлекло на нее никакого выговора. Маргаритоне ограничилась только уведомлением, что по милости аббатисы Эллене дозволено обедать вместе с послушницами за одним столом, куда ей и препоручено сопроводить узницу.
Новость ничуть не обрадовала Эллену: она предпочла бы остаться в одиночестве, нежели оказаться под испытующими взорами незнакомок; уныло последовала она за Маргаритоне через многие переходы и коридоры в трапезную. Еще более смутило и поразило Эллену в поведении юных обитательниц монастыря полное отсутствие воспитанности, за скромными проявлениями которой скрывается изящество, столь необходимое женщинам; так вуаль еще более оттеняет достоинство и нежность лица. Едва только Эллена вступила в зал, как глаза всех собравшихся немедленно обратились к ней; девушки принялись хихикать и перешептываться, нимало не скрывая, что новоприбывшая служит предметом пересудов — причем самого неодобрительного свойства. Никто не встал ей навстречу, никто не пожелал ободрить, никто не пригласил к столу и не оказал ни единого знака предупредительности, которыми великодушные и тонкие натуры поддерживают застенчивых и незадачливых.
Эллена молча заняла свое место; поначалу развязные повадки соседок повергли ее в замешательство, однако постепенно сознание собственной невинности позволило ей вновь обрести чувство достоинства, заставившее дерзких насмешниц умолкнуть.
Впервые Эллена с охотой вернулась к себе в комнату. Маргаритоне оставила ключ в замке, однако предусмотрительно заперла дверь в коридор; впрочем, даже столь незначительную поблажку она делала неохотно, повинуясь против воли приказу начальницы. Как только она ушла, Эллена поспешила на башню; там, после пережитого в чуждом ей обществе послушниц, она еще более полно испытала прилив благодарности к милой ее сердцу монахине за ее отзывчивость. Оливия, как оказалось, побывала в комнате, пока она отсутствовала: сюда были принесены стул и стол, на котором лежали книги и охапка душистых цветов. Эл-лена не смогла удержаться от слез благодарности; глубоко растроганная великодушием Оливии, она некоторое время не прикасалась к книгам, не желая нарушить строй своих чувств.
Перелистав книги, Эллена увидела, что по большей части это мистические трактаты; их она разочарованно отложила в сторону, однако здесь же нашлись сборники лучших итальянских поэтов, а также два тома истории Гвиччардини. Эллену несколько удивило то обстоятельство, что поэты проторили себе тропу в библиотеку монахини, однако радость ее была так велика, что она не стала об этом задумываться.
Разложив книги и наведя в комнате порядок, Эллена уселась у окна с томиком Тассо в надежде изгнать из головы все тягостные переживания. Она продолжала странствовать в прихотливом лабиринте событий, созданном воображением поэта, пока тускнеющий свет не вернул ее к действительности. Солнце село, однако лучи его все еще озаряли вершины гор, и по всей западной стороне неба разливалось пурпурное сияние, окрашивая алым снежные пики на горизонте. Царившие на необозримом просторе тишина и спокойствие усилили жившую в сердце Эллены тихую грусть; она подумала о Вивальди и заплакала, думая о том, с кем ей, быть может, никогда более не увидеться, хотя и не питала ни малейшего сомнения в том, что он прилагает все усилия, дабы ее разыскать. Эллена перебирала в памяти малейшие подробности их последнего разговора, когда Винченцио столь горько сокрушался о предстоявшей разлуке, даже признавая ее необходимость; рисуя в воображении тоску и отчаяние, причиненные Винченцио ее внезапным и загадочным исчезновением, Эллена изменила непреклонной твердости, с какой всегда несла собственные страдания, ибо страдания Винченцио причиняли ей гораздо более острую муку.
Между тем прозвучал колокол, призывавший к вечерне, и Эллена сошла в келью дожидаться своей проводницы. За ней явилась Маргаритоне, однако в часовне, как обычно, присутствовала Оливия, которая по окончании службы пригласила Эллену в монастырский сад. Там, гуляя по длинным аллеям кипарисов, нависавших в вечернем сумраке подобно величественному шатру, они беседовали на серьезные, но общие темы, причем Оливия старательно избегала всякого упоминания об аббатисе. Эллена, которой не терпелось узнать о следствиях своего категорического отказа постричься в монахини, пыталась задать какие-то вопросы, но Оливия тотчас пресекала эти попытки и столь же твердо отклонила пылкие излияния юной подруги, благодарившей за оказанные ей знаки внимания.
И только в келье, куда они возвратились вместе, Оливия положила конец томившей Эллену неизвестности. Сдержанно и откровенно поведала она о своей беседе с настоятельницей, ибо Эллене необходимо было знать, что непреклонность ее по-прежнему противостоит неуступчивости аббатисы.
— При всей твоей решимости, — добавила Оливия, — горячо советую тебе, сестра, сделать вид, что ты готова последовать требованиям аббатисы, иначе она перейдет к самым крайним мерам.
— Что может быть для меня ужаснее уже услышанного? И к чему унижать себя притворством?
— Дабы избежать незаслуженных страданий, — горько произнесла Оливия.
— Да, но тогда я подвергну себя заслуженным, — заметила Эллена, — и настолько утрачу душевное спокойствие, что мои гонители мне его никогда не вернут. — Тут Эллена бросила на монахиню взгляд, исполненный разочарования и мягкой укоризны.
— Меня восхищает прямота твоих чувств, — отозвалась Оливия с выражением нежнейшего участия. — Увы, как грустно, что столь благородная натура обречена претерпевать несправедливость и низость!
— Отнюдь не обречена — не говори этого слова. Я настроила себя на любые страдания и сама избрала наименьшие из тех, что сулит мне судьба; все грядущие испытания я перенесу стойко — какая же здесь обреченность?
— Увы, сестра моя, тебе самой неведомо, что ты обещаешь! — воскликнула Оливия. — Ты даже не в состоянии вообразить себе страдания, какие тебе, возможно, приуготовляют.
При этих словах глаза Оливии наполнились слезами; она постаралась скрыть их от Эллены, а та, пораженная изобразившейся на лице Оливии тревогой, стала умолять ее объясниться.
— У меня самой нет никакой уверенности на этот счет, — сказала Оливия, — а если бы даже была, я не осмелилась бы вдаваться в подробности.
— Не осмелилась бы? — огорченно переспросила Элле-на. — Неужто твоя благожелательность не свободна от страха, когда для предотвращения зла необходима смелость?
— Не спрашивай более ни о чем! — вскричала Оливия, однако краска осознанного двуличия не залила ее щек. — Достаточно того, чтобы ты понимала всю опасность прямого сопротивления и согласилась избежать его.
— Но как, милый мой друг, избежать сопротивления и не вызвать последствий, с моей точки зрения еще более чудовищных? Как избежать его, не соглашаясь на ненавистное мне супружество и не принимая монашеского звания? И то и другое представляется мне гораздо более убийственной карой, нежели любая угрожающая мне расправа.
— Быть может, это не так, — проговорила Оливия. — Воображение не способно нарисовать все ужасы того, что… Но, сестра моя, дай мне повторить еще раз: я хочу тебя спасти! О, как жажду я спасти тебя от уготованной тебе участи! И единственный путь к спасению — убедить тебя отказаться хотя бы от видимого противодействия.
— Я глубоко тронута твоей добротой, — сказала Элле-на, — и боюсь показаться бесчувственной, коль скоро отклоняю твой совет… Но я не в силах ему последовать! Лицемерие — даже если я воспользуюсь им в целях самозащиты — может стать средством, которое толкнет меня к гибели.