Еще до наступления ночи путешественники приблизились к городу Челано, и Эллена попросила Вивальди подыскать ей ночлег в каком-либо монастыре. Оставив ее в гостинице под защитой Пауло, юноша пустился на поиски. За первыми воротами, куда он постучался, располагался, как выяснилось, кармелитский монастырь. Представлялось весьма вероятным, что паломники, причинившие беглецам столько беспокойства, являлись достойными и ни в чем не повинными насельниками этой обители, однако не следовало исключать и того, что они окажутся все же эмиссарами аббатисы Сан-Стефано, а поскольку монастырь, принадлежавший их собственному ордену, вполне мог бы стать для них местом ночлега, Вивальди счел благоразумным туг же, не открыв своего имени, удалиться. Поэтому он ушел и вскоре очутился перед доминиканским монастырем, где узнал, что в Челано имеется всего две женские обители и в обеих не предусмотрен прием странниц.
С этим известием Вивальди вернулся к Эллене, и она пыталась примириться с необходимостью остаться в гостинице; туг вмешался неугомонный Пауло и сообщил, что поблизости, в небольшом рыбацком городке на берегу озера, имеется славящийся гостеприимством монастырь урсулинок. Полагая, что чем далее они заберутся в глушь, тем более будут в безопасности, Вивальди предложил, если Эл-лена не слишком устала, отправиться туда; девушка охотно дала согласие.
— Ночь выдалась чудесная, синьор, — произнес Пау-ло, когда все трое покидали Челано, — так что с пути мы не собьемся, да сбиваться и некуда: дорога всего одна. Городок, который нам нужен, в той стороне, на самом берегу, милях в полутора отсюда, не больше. Сдается мне, правее леска, где так блестит вода, я различаю какой-то серый шпиль, а то и два.
— Нет, Пауло, — отвечал Вивальди, приглядевшись внимательно, — я вижу то, о чем ты говоришь, но это не шпиль, а всего лишь верхушки высоких кипарисов.
— Простите меня, синьор, но для деревьев они чересчур острые; право же, это город. Дорога непременно приведет нас туда, ведь свернуть некуда.
— Что за живительный воздух, прохладный и ароматный, — проговорила Эллена, — а в какую умиротворяющую полутьму погружено все вокруг! Очертания близких предметов потеряли четкость, но все же ясно различимы, а очертания дальних — таинственно размыты; а как великолепно вздымаются на фоне озаренного небосклона горы!
— А еще посмотри, — подхватил Винченцио, — как напоминают их зазубренные верхушки, подкрашенные льющимися с неба лучами, зубчатые башни и бастионы замков, готовые к обороне против надвигающихся в облаках воинств.
— Да, — ответила Эллена, — величие гор представляется исходящим не из сего, а из высшего мира, а значит, и осаждать их приготовились не земные существа, а не иначе как эфирные духи.
— Святая правда, синьора, — подтвердил Пауло, — для смертных они недостижимы. Взгляните, госпожа, они и сами сродни духам; как меняются их очертания и цвет, пока садится солнце. А вот они потемнели и затуманились! А теперь исчезают на глазах!
— Все сущее отходит ко сну, — заметил Винченцио. — Стоит ли путешествовать днем, когда итальянские ночи так прекрасны!
— Синьор, а я был прав, там все-таки город, теперь я различаю ясно шпили монастыря и свет в той стороне!
А с колокольни раздается звук колокола! Монахов созывают к обедне, вот бы и нас поскорее позвали к ужину, синьор!
— Нет, Пауло, этот звон раздается ближе, да и, кажется, с другой стороны.
— Слушайте, синьор, вот он донесся опять, а вот снова умолк.
— Да, похоже, ты прав, Пауло. Значит, мы уже невдалеке от цели.
Путники спустились по пологому косогору к берегу. Вскоре Пауло воскликнул:
— Смотрите, синьор, вот движется еще один огонек! Видите, он отражается в воде?
— Я слышу слабый плеск волн, — сказала Эллена, — и весел тоже. Заметь, Пауло, огонек светит не в городе, а на лодке — там, дальше.
— Он уже уходит, а за лодкой тянется длинный светящийся след, — проговорил Винченцио. — Мы рано обрадовались, добираться нам еще далеко.
Берег, к которому они приближались, окаймлял обширный залив. Вдоль отмели рос темный лес, выше лесистые склоны чередовались с распаханными; местами к воде подступали утесы, их известняковые обрывы белели в сумерках. Постепенно показался город, лежавший на берегу залива; меж деревьев, подобно звездам в облачную ночь, мелькали и тут же исчезали огоньки; послышалась унылая песня рыбаков, промышлявших вдоль берега.
Но вот до слуха странников донеслись другие звуки.
— Вот поистине веселая мелодия, — восхитился Пауло, — аж сердце забилось живее! Смотрите, синьора, там на берегу, под деревьями, вовсю пляшет какая-то компания. Нет, ну и музыка! Вот бы и мне туда, к ним; конечно, если бы вас, синьор, и вас, синьора, не было здесь.
— Уместная поправка, Пауло.
— Это, вероятно, сельское празднество, — заметил Вивальди. — Похоже, здешние крестьяне умеют веселиться не хуже изощренных в удовольствиях горожан.
— Что за музыка, сплошное веселье! — не унимался Пауло. — Ах, частенько и мне случалось поплясать на берегу залива в Неаполе такой же чудесной ночью, после заката, и ветерок тогда освежал так же приятно! Ах, никому не сравниться с неаполитанскими рыбаками в танцах при лунном свете; они просто-напросто порхают! Вот бы опять туда! Я хочу сказать, вместе с вами, maestro, и синьорой. Ну и мелодия!
— Благодарим тебя, любезный наш синьор Пауло, — сказал Винченцио, — думаю, скоро так и будет, и уж тогда ты попляшешь и повеселишься от души, не хуже нынешних танцоров.
Путники вошли наконец в городок, состоявший из од-ной-единственной улицы, извивавшейся вдоль берега; осведомившись о монастыре урсулинок, они очутились вскоре перед воротами. На звон колокольчика тут же явилась привратница, поспешила к аббатисе с донесением, так же проворно вернулась обратно и сообщила, что аббатиса приглашает Эллену к себе. Девушка спешилась и вслед за привратницей отправилась в приемную; Вивальди же остался у ворот в ожидании известия, что Эллене предоставлен подходящий ночлег. Вскоре и он был приглашен в приемную, к решетке. Там ему было предложено угощение, каковое он отклонил ввиду необходимости приискать пристанище на ночь. Узнав об этом, аббатиса любезно порекомендовала ему соседнюю бенедиктинскую общину, высказав при этом пожелание, чтобы Винченцио непременно упомянул ее при переговорах с аббатом.
Хотя разлука предстояла недолгая, Вивальди, прощаясь с Элленой, испытывал печаль и даже какую-то ни в малейшей степени не оправданную обстоятельствами тревогу, которую не мог подавить. Когда за юношей закрылась дверь и Эллена оказалась вновь среди чужих, она склонна была разделить грусть своего возлюбленного, но отнюдь не его беспокойство. Тем не менее, несмотря на всю заботу аббатисы, ощущение уюта к Эллене так и не пришло; к тему же во взглядах некоторых из сестер она прочитала затаенное, а то и явное любопытство, выходившее, как ей показалось, за пределы вполне понятного интереса к сторонней посетительнице. Посему она более чем охотно удалилась в отведенную ей комнату, дабы предаться долгожданному отдыху.
Вивальди тем временем нашел радушный прием в монастыре бенедиктинцев, которые в своем уединении радовались новому собеседнику. Аббат и немногие приближенные к нему братья с готовностью воспользовались случаем отточить те мысли, кои давно дремали в праздности, а также вкусить удовольствия, которые испытывает наш разум при восприятии новых идей. Разговор, таким образом, затянулся допоздна. Когда страннику было дозволено наконец удалиться на покой, его стали осаждать размышления, очень далекие от темы недавней беседы. Необходимо было что-нибудь предпринять, дабы отвести нависшую над ним угрозу вновь потерять Эллену. Ныне, когда девушка обрела покой под сенью почтенной обители, причин для молчания у него уже не было. Он пришел к решению ближайшим же утром изложить ей все резоны в пользу скорейшего заключения брачного союза и подкрепить их самыми горячими мольбами; он не сомневался, что легко убедит одного из братьев-бенедиктинцев совершить обряд, который, он верил, должен был принести ему счастье, а ей покой и защиту от злобных посягательств.
Глава 3
Под благовидным дружеским предлогом И вежества коварными речами,
Их оснастив приманкой здравомыслья, В доверчивое сердце проникаю,
Чтоб заманить в силки.
Мильтон
В то время как Вивальди и Эллена находились на пути из Сан-Стефано, маркиз Вивальди чрезвычайно беспокоился о своем сыне, а супруга его не менее тревожилась о том, что воспоследует, если будет обнаружено местопребывание Эллены. Впрочем, указанные заботы не помешали маркизе по-прежнему принимать участие во всех увеселениях, какими богат Неаполь. В этом падком на удовольствия городе приемы у маркизы, как всегда, стояли в ряду самых блестящих; кроме того, объектом постоянных покровительственных забот маркизы оставался и ее любимый композитор. Но и в вихре развлечений мысли ее отвлекались от окружения в мрачном предчувствии предстоявших ей страданий оскорбленной гордости.
К поведению сына маркиза была в последнее время тем более чувствительна, что с ее супругом завел разговор
на матримониальную тему видный аристократ, отец девицы, которая, вне всякого сомнения, была бы достойна назваться дочерью также и семейства Вивальди. К тому же названная молодая особа располагала значительным состоянием — немалое достоинство в глазах маркизы, чью суетную страсть к роскоши не удовлетворяли более доходы семейства Вивальди, сколь бы велики они ни были.
И вот, в то время как маркиза с раздражением обдумывала поведение сына в деле, почитаемом ею жизненно важным как в отношении ее меркантильных интересов, так и фамильной чести, прибыл посланник от аббатисы Сан-Стефано с известием о бегстве Эллены и Винченцио. При тогдашнем расположении духа маркизы происшедшее преобразило ее недовольство в подлинную ярость; предавшись порывам бешенства, маркиза сделалась недостойной даже того сочувствия, на какое может рассчитывать мать, которая искренне полагает, что ее сын принес свой род, а прежде всего самого себя, в жертву унизительной страсти. Она не сомневалась в том, что ее сын успел связать себя узами брака и отныне потерян для нее навеки. Под гнетом этой убежденности маркиза послала за своим всегдашним советчиком, отцом Скедони, дабы излить ему свои чувства и через то обрести хотя бы слабое подобие утешения, а кроме того, узнать, не представится ли какой-нибудь возможности разрушить ненавистный брак. В угаре злобных страстей маркиза, однако, не настолько утратила осмотрительность, чтобы ознакомить своего супруга с посланием аббатисы, до того как она посоветовалась с духовником. Ей было заранее известно, что маркиз, неизменно опиравшийся в своих суждениях на высокие принципы морали, не склонен будет одобрить те меры, к которым, возможно, она сочтет нужным прибегнуть; посему маркиза решила, что женитьба сына должна оставаться для ее супруга тайной до тех пор, пока не будут найдены — и пущены в ход — средства, пригодные для того, чтобы поправить положение, сколь бы отчаянными эти средства ни оказались.