Отыскать Скедони не удалось. Между тем маркиза пребывала в таком состоянии, что ничтожнейших обстоятельств было довольно, чтобы довести ее до крайнего раздражения. Изнывая от желания облегчить свое сердце как можно скорее, она вновь и вновь посылала слуг за духовником.
— Не иначе как хозяйка уж очень сильно согрешила, — говорил слуга, дважды за последние полчаса успевший побывать в монастыре. — Видно, совесть не дает ей покоя, полчаса вытерпеть — и то не под силу. Богатым хорошо: греши себе сколько хочешь, а потом дукат-другой — и ты снова невинен как младенец. А вот нам, беднякам, чуть ли не по месяцу приходится замаливать каждый грех, да и то, только если хорошенько себя побичуешь.
Под вечер Скедони явился и подтвердил худшие опасения своей духовной дочери. До него тоже дошли вести о бегстве Эллены, о ее пребывании на берегах Челано и о свершившемся там браке. Каким образом до него дошли эти известия, монах поведать не пожелал, но привел немало убедительных подробностей в подтверждение своей осведомленности и всем своим видом показывал, что не питает ни малейших сомнений в подлинности изложенного; маркизе оставалось лишь разделить его уверенность, вследствие чего ее злоба и отчаяние вышли за границы приличия.
С тайным удовлетворением наблюдал Скедони за неистовством ее чувств; он понял, что наступил час, когда он сможет подчинить эти чувства собственным целям, добиться, чтобы маркиза не в силах была обойтись без его содействия, и тем самым получит долгожданную возможность отомстить Вивальди, не теряя расположения его матери. Менее всего желая облегчить страдания маркизы, Скедони делал все, чтобы возбудить ее негодование и уязвить гордость, но добивался своего при помощи столь неприметных маневров, что казалось, он елико возможно старается оправдать поведение Вивальди и утешить его впавшую в отчаяние мать.
— Он, безусловно, совершил опрометчивый шаг, — говорил духовник, — но он еще слишком юн, чтобы предвидеть последствия своих поступков. Он не способен постичь, какой ущерб причинен будет родовой чести, сколь пострадает его положение при дворе и в кругу людей знатных, равных ему по рангу, — и даже среди тех самых плебеев, до которых он вследствие своего легкомыслия снизошел. Опьяненный юношескими страстями, он пренебрегает благословенными дарами, оценить каковые может лишь мудрость и опытность зрелых лет. Он отвергает эти дары лишь потому, что не видит, как много они значат в обществе и как сильно он унизит себя в глазах окружающих, если легкомысленно откажется от этих даров. Несчастный молодой человек; не менее, чем порицания, он достоин жалости!
— Ваши снисходительные речи, почтенный отец, — ответствовала маркиза с досадой, — говорят о вашем добром сердце, но в то же время служат невольным свидетельством извращенности ума моего сына и глубины тех несчастий, какие он навлек на свое семейство. Мне отнюдь не утешительно знать, что его падение является следствием заблуждения рассудка, а не сердца; важно лишь то, что оно свершилось и исправить случившееся никому из смертных не под силу.
— Не торопитесь с таким утверждением, дочь моя.
— О чем вы, святой отец?
— Некоторые возможности все же остаются.
— Укажите их, отец мой. Я их не вижу.
— Нет, госпожа моя, — хитроумный Скедони взял свои слова назад, — я ни в коей мере не убежден, что таковые возможности имеются. В заботе о вашем спокойствии и о чести вашего дома я так цепляюсь за малейшую надежду, что, быть может, только тешу себя вымыслом о таких возможностях. Позвольте мне подумать… Увы! Придется претерпеть этот — спору нет, суровый — удар судьбы, отвратить его нет средств.
— Это жестоко, отец мой, — внушить надежду и тут же объявить, что она несбыточна.
— Вы должны простить меня, дочь моя, но каково мне видеть семейство древнее и благородное ввергнутым в унижение безумством легкомысленного юноши, как не испытывать при этом печали и негодования, не озираться в поисках средств — пусть самых отчаянных, — могущих избавить знатный род от падения в пучину позора. — Монах замолк.
— Позор! — вскричала маркиза. — Отец мой, вы… вы… Позор! Суровое слово, но… что поделаешь? — справедливое. И мы должны претерпеть его? Неужели это действительно так?
— Спасения нет, — холодно ответствовал Скедони.
— Боже праведный, и не существует закона, чтобы объявить недействительным или, по крайности, покарать подобный преступный брак?
— Об этом остается лишь сожалеть.
— Женщина, навязывающая себя благородному семейству с намерением его обесчестить, — продолжала маркиза, — заслуживает наказания едва ли не наравне с государственными преступниками, ибо тем самым она подтачивает столпы, на которых покоится государство. За это она должна поплатиться…
— Наравне с преступниками, дочь моя, наравне, без всяких «едва ли». И заслуживает она смерти.
Ненадолго воцарилось полное молчание, а затем духовник добавил:
— Ибо то, что она разрушила, восстановимо лишь ценой ее смерти. Только смерть ее может восстановить величие поруганного родословного древа.
Скедони вновь замолк, но, не дождавшись, пока заговорит маркиза, добавил:
— Меня часто удивляло, что наши законодатели не осознают справедливости — и необходимости — такой меры!
— Поразительно, что даже забота о собственной чести не внушила им подобной мысли, — проговорила маркиза в раздумье.
— И все же справедливость существует, пусть ее законы и пребывают в небрежении. Мы слышим ее голос сердцем, и тот, кто не сообразует свои поступки с ее велениями, отдает тем самым дань слабости, а отнюдь не добродетели.
— Эту истину никому еще не приходило в голову оспаривать, — отозвалась маркиза.
— Простите, но я в этом далеко не уверен. Когда встает выбор между справедливостью и укоренившимся предрассудком, мы склонны почитать добродетельным неподчинение ей. Так, законы справедливости требуют смерти преступницы, но против них восстают законы страны, и вы, дочь моя, с вашим мужским умом и ясностью восприятия, готовы признать, что добродетель требует оставить ее в живых, меж тем как этого требует только страх!
— О! — негромко воскликнула маркиза. — Что вы имеете в виду? Я докажу вам, что обладаю не только мужским умом, но и мужской неустрашимостью.
— Я говорю, ничего не скрывая, мне нечего скрывать.
Маркиза задумалась.
— Мой долг исполнен, — вновь заговорил Скедони после краткого молчания. — У вас есть всего лишь один способ смыть пятно со своей чести, и я вам его указал. Если мое усердие вам неприятно, ну что ж, я умолкаю.
— Вы меня неправильно поняли, досточтимый отец. Новизна идей, непривычность положения — вот что смущает мой разум! Он пока еще недостаточно закален для восприятия столь необычных мыслей; женская слабость еще жива в моем сердце.
— Я должен просить у вас прощения, — с притворным смирением промолвил Скедони. — Вы вправе пенять мне за мое опрометчивое рвение. Слабость, о которой вы говорите, — черта привлекательная, и ее, возможно, следовало бы скорее поощрять, чем осуждать.
— Как, отец мой! Если она заслуживает поощрения, то это не слабость, а, напротив, добродетель.
— Пусть будет так, — холодно ответствовал Скедони, — допускаю, что оказался в данном случае пристрастным судией. Не думайте об этом долее, разве что только затем, чтобы извинить мое неуместное рвение.
— За свое участие вы достойны не прощения, а благодарности, более того — награды. Досточтимый отец, я надеюсь, время докажет искренность моих слов.
Духовник склонил голову.
— Могу заверить, что оказанные мне услуги не останутся без вознаграждения — я не говорю «щедрого» лишь потому, что никакая награда не покажется щедрой в сопоставлении с теми воистину бесценными свидетельствами преданности моему семейству, о каких мне, возможно, придется вас просить! Чего стоят все знаки признательности, когда речь идет о спасении чести старинного рода!
— Мои слова благодарности, а равно и заслуги, меркнут радом с вашей добротой. — Скедони произнес это и вновь замолк.
Маркиза желала бы вернуться к той теме, от которой недавно увела нить беседы, духовник же, по всей видимости, твердо решил предоставить ей самой сделать первый шаг. Она раздумывала и колебалась. До сих пор она не знала тяжелой вины, и преступление, предложенное Скедони, несколько пугало ее. Она боялась думать, а еще более — упоминать о нем вслух, но уязвленная гордость, беспредельное негодование, страстное стремление насытить свою мстительность делали свое дело: разум маркизы кипел как бурливый океан, и волны злобы грозили унести последние остатки человечности из ее сердца. Скедони наблюдал борения ее чувств; подобно укрывшемуся в засаде злобному тигру, он был готов при первой благоприятной возможности совершить прыжок.
— Итак, вы советуете, отец мой… — заговорила маркиза после долгой паузы, — по вашему мнению… Эллену…
Маркиза помедлила в надежде, что Скедони предварит ее слова, но тот предпочел пощадить не ее чувства, а свои.
— Так вы полагаете, что дерзкая интриганка заслуживает… — Она снова остановилась.
Не прерывая паузы, Скедони с напускным смирением ожидал дальнейших слов маркизы.
— Повторяю, отец мой, вы утверждали, что девушка заслуживает сурового наказания…
— Вне всякого сомнения, — отвечал Скедони. — Вы этого не разделяете?
— Каре надлежит быть предельно строгой? Справедливость наряду с целесообразностью требуют смерти преступницы? Таково ваше суждение?
— Простите меня, быть может, я заблуждался; таково было мое мнение, но не породила ли его излишняя пылкость? Как сохранить холодной голову, когда сердце в огне?
— Так, значит, ваше суждение вовсе не таково, святой отец, — с неудовольствием заключила маркиза.
— Этого я не утверждаю. Предоставляю вам решать, насколько оно справедливо.
С этими словами духовник поднялся и выказал намерение удалиться. Маркиза в смятении и тревоге просила его повременить с уходом, но он в свое извинение сослался на необходимость поспешить к мессе.