— Тебе следует помнить, что в этом месте ты не вправе чего бы то ни было требовать, а также — и это общеизвестно — что имя осведомителя хранится в строжайшей тайне от обвиняемого. Кто бы решился исполнить свой долг, когда бы подвергал себя при этом опасности мщения со стороны разоблаченного им злодея? Обвинитель появляется на процессе лишь в исключительных случаях.
— А имена свидетелей?
— Их разоблачения правосудие также не допускает.
— Что же тогда остается обвиняемому? Одно лишь осуждение и приговор? Ни увидеть истца и свидетелей, ни возразить им он не вправе?
— Я слышу чересчур много вопросов и слишком мало ответов. Осведомитель и истец — не одно и то же лицо; Святая Палата, получив донос, выступает в качестве истца, а одновременно и исполнителя правосудия; ее гласный обвинитель излагает перед судом обстоятельства дела и показания свидетелей. Но об этом довольно.
— Как? — вскричал Винченцио. — Священный трибунал совмещает в себе и истца, и свидетелей, и судью? Подобная палата правосудия является не чем иным, как воплощенной мечтой недоброжелателя, вознамерившегося сгубить своего недруга. Вот оружие, поражающее невинность надежнее, чем стилет убийцы! Теперь я понимаю: невиновность мне ничуть не поможет, если для погибели достаточно иметь одного-единственного врага.
— Так у тебя есть враг? — осведомился инквизитор.
Вивальди в этом нисколько не сомневался, однако
прямыми доказательствами того, что врагом его является отец Скедони, не располагал. Арест Эллены заставлял заподозрить еще одно лицо, приписав ему по меньшей мере второстепенную роль в заговоре, главой которого являлся Скедони, но разум Винченцио в ужасе отвергал мысль о том, что его мать, способная на сколь угодно безжалостный поступок в отношении вставшей на ее пути девушки, под влиянием гнева могла предать инквизиции своего собственного сына.
— Так у тебя есть враг? — повторил инквизитор.
— Одно то, что я нахожусь здесь, служит сему доказательством. Но я никому не враг — и потому не знаю, кого должен считать своим врагом.
— Из этого следует, что врагов у тебя нет, — заметил коварный инквизитор, — а обвинение исходит от честного правдолюбца, превыше всего пекущегося об интересах Рима.
Вивальди был поражен изощренным коварством, с каким инквизитор выманил у него на первый взгляд безобидное признание, которое против него же с жестокой ловкостью обратил. Не дождавшись иного ответа, кроме высокомерного и презрительного молчания, чиновник тем не менее, судя по его улыбке, поздравлял себя с триумфом, благо жизнь ближнего представляла в его глазах куда меньшую ценность, нежели удовлетворение собственным искусством — искусством его профессии.
Инквизитор продолжал:
— Итак, ты отказываешься открыть правду? — Ответа не последовало, и он снова заговорил: — Согласно твоим собственным показаниям, у тебя нет врагов, которые могли бы донести на тебя из личной неприязни; помимо того, судя по твоему поведению, тебе известно многое, о чем ты не пожелал говорить; стало быть, выдвинутое обвинение не имеет ничего общего со злостной клеветой. Посему я призываю и заклинаю нашей святой верой: признай чистосердечно свои проступки и тем избавь себя от мер воздействия, кои в противном случае неизбежно будут применены для получения признания до начала суда. Правдивость, и только она, дает надежду на милость нашего праведного трибунала!
Вивальди на сей раз счел необходимым ответить и вновь торжественно удостоверил свою непричастность к вменяемому ему преступлению, равно как и к любому иному правонарушению, подсудному Святой Палате.
Инквизитор снова спросил, в каком преступлении он обвиняется, а вслед за тем приказал секретарю внести его слова в протокол; в это время Вивальди уловил в его чертах некое злорадное удовлетворение, однако не знал, чему его приписать. Когда секретарь закончил работу, Винчен-цио было велено скрепить показания своим именем и званием, чему он и повиновался.
Инквизитор призвал его внять полученному предупреждению и назавтра быть готовым либо к признанию, либо к допросу с пристрастием. По окончании речи он подал знак, и в комнату тотчас вошел тот самый служитель, который привел Вивальди сюда.
— Инструкции тебе известны, — сказал ему инквизитор, — заключенный поступает в твое распоряжение, выполняй свой долг.
Служитель поклонился, и Вивальди в унылом молчании последовал за ним.
Глава 7
Дух Океана призови; пусть он Поднимет бурю! Волны накипают, Вздымаясь в пене, белые валы Бегут по темной зыби; мощный гул Борений слышен. Из полночных туч Покров накинув, Ужас замышляет Преступные деянья. Смутный образ Подобен Смерти, чей таится призрак Во мраке склепа, погружен в раздумья Безмолвные… Смерть выслала гонцов! Доносятся пронзительные клики —
И эхом отозвалось побережье.
Тем временем Эллена, когда ее вынесли из часовни Сан-Себастьян, вынуждена была сесть на лошадь и в сопровождении двоих из похитителей отправиться в поездку, которая, с короткими перерывами, продлилась две ночи и два дня. Определить, куда ее увозят, не было никакой возможности; девушка тщетно вслушивалась, надеясь уловить за спиной топот лошадиных копыт или услышать голос Вивальди, следовавшего, как ее уверяли, той же дорогой.
Лишь изредка тишину нарушали шаги путников; обычно это были селяне, трудившиеся неподалеку на виноградниках или в оливковых рощах; некоторые из встречных направлялись в соседний город на ярмарку. Кавалькада спустилась с гор на обширные низины Апулии, а Эллена по-прежнему ничего не знала о том, что ее ожидает. Небольшую долину, где очутились путешественники, с севера и востока затеняла горная цепь Гаргано, вдающийся в Адриатику апеннинский отрог; пейзаж оживлял раскинутый на долине лагерь, но не военный, а пастушеский: здесь останавливались пастухи, которые вели свои стада в горы Абруццо.
Пастухи своим дикарским обликом мало чем отличались от стражников, сопровождавших Эллену, однако нежное звучание их сельских инструментов — флажолетов и барабанов — свидетельствовало о нравах более цивилизованных. Стражники сделали привал, чтобы подкрепиться козьим молоком, ячменными лепешками и миндалем, и Эллена убедилась, что, как и все встреченные ею ранее горные жители, пастухи гораздо приветливей, чем можно было ожидать по их виду.
Когда идиллический отдых на лоне природы подошел к концу, путь Эллены и ее спутников на протяжении нескольких лиг пролегал в безлюдной глуши; лишь там и сям попадались давние следы человеческого присутствия — башни разрушенных крепостей; полускрытые среди зарослей, они высились на пологих склонах, к которым приближались странники. На исходе второго дня путешествия стражники направили лошадей к лесу, который Эллена давно уже заметила издалека; он одевал кручи горного отрога Гаргано. Путники стали углубляться в лес по тропинке (названия «дорога» она не заслуживала), которую обступали дубы и гигантские — вековые, судя по всему, — каштаны; их тесно переплетенные ветви образовывали почти что сплошной полог. Царивший здесь сумрак и разросшиеся под тенистым покровом подладанник, можжевельник и мастиковое дерево придавали чащобе вид дикий и пугающий.
С возвышенности, где деревья росли не так густо, Эллена увидела, что лес покрывает все вокруг, взбираясь на холмы и спускаясь в долины, и простирается до самого побережья Адриатики, замыкающей горизонт. Берег, крутой и скалистый, изгибался, образуя залив. У края вод вставали горные вершины, густо поросшие лесом, и огромные нагие мраморные утесы, внушавшие трепет даже издалека; они вторгались в глубь залива, противостоя неиссякаемой ярости волн. За полосой берега, насколько хватал глаз, громоздились, одна другой выше, остроконечные горы, темные от листвы. При виде этих пустынных просторов Эллене представилось, что отныне она навеки отторгнута от общества себе подобных. Она была спокойна, но не потому, что смирилась, — она просто устала горевать. Мысли о прошлом, равно как и о будущем, вызывали в ней притупившееся, потерявшее уже остроту отчаяние.
Путь через чащу продолжался уже несколько миль; лишь изредка то один, то другой стражник, прервав молчание, обращался к своему товарищу с вопросом или указывал на перемены, происшедшие со времени их последней поездки. Наконец начали сгущаться сумерки.
Только рокот бившихся о скалистые берега волн сказал Эллене о том, что близко море; достигнув возвышенного места, которое служило, однако, всего лишь подножием двух тесно соседствовавших лесистых гор, Эллена с трудом разглядела внизу темно-серые воды залива. Тут она осмелилась спросить, далеко ли еще добираться и не предстоит ли ей продолжить путешествие на одном из суденышек — по всей видимости, рыболовных, — что стояли у берега на якоре.
— Теперь недалеко, — ответил один из стражников угрюмо, — уже близок конец ваших странствий и отдых.
Путники спустились к берегу и неожиданно оказались вблизи одинокого жилища, стоявшего у самой кромки воды, так что оставалось удивляться, как его не смоет волнами. Из-за оконных решеток не пробивалось ни огонька, безмолвный дом казался необитаемым. Охранники Эллены имели, вероятно, основания думать иначе; они остановились у двери и принялись громко кого-то звать. На их крик, однако, никто не отозвался; пока стражники продолжали попытки разбудить обитателей дома, Эллена тревожно разглядывала его во всех подробностях — насколько позволяли ей сгустившиеся сумерки. Это оказалось древнее и очень своеобразное строение, не усадьба, но и не крестьянская хижина.
Высокие стены, сложенные из неотесанных каменных блоков, были укреплены бастионами, на углах здания виднелись башенки; последние, а также портик и наклонная крыша являли взору многочисленные признаки упадка и разрушения. Весь дом в целом, его темные окна и молчаливые переходы навевали острое чувство затерянности и одиночества. Высокая стена окружала двор дома; она некогда служила дому защитой, но теперь одна из створок ворот давно упала с петель и лежала на земле, едва различимая в зарослях сорной травы, а вторая со скрипом раскачивалась, угрожая при очередном порыве ветра разделить участь первой.