Здесь Скедони, уже без всяких опасений, что его услышит Эллена, возобновил свои уговоры, но, как он ни увещевал, чем ни грозил, все было тщетно: Спалатро упорно отказывался и вернуться к лестнице, и оставаться в одиночестве в каком бы то ни было из помещений. Так продолжалось, пока вино, в изобилии предложенное Скедони, не помогло этой жертве собственного воображения понемногу справиться с ужасом. Набравшись храбрости, Спалатро согласился вновь занять свой пост у подножия лестницы и оставаться там, пока не совершит свое страшное деяние Скедони; условившись таким образом, сообщники вскоре вернулись на прежнее место. Снова оказавшись вблизи Эл-лены, Скедони обнаружил, что вино, к которому он и сам счел нужным прибегнуть, дабы укрепить свой дух, не спасло его от мучительного волнения; однако он собрал все силы, чтобы овладеть собой, и потребовал у Спалатро кинжал.
— Он уже у вас, синьор, — ответил тот.
— Да, верно. Поднимайся осторожно, чтобы не разбудить ее.
— Вы говорили, чтобы я ждал внизу, пока вы не…
— Да, да, хорошо, — пробормотал исповедник и стал подниматься, но подручный окликнул его:
— Вы забыли лампу, синьор. У меня есть другая.
Скедони молча в раздражении взял лампу и преодолел
несколько ступеней, но заколебался и снова застыл на месте. «Свет ее потревожит, — подумал он, — лучше обойтись без лампы. Но тогда…» Поразмыслив, монах решил, что в потемках не сможет нанести удар точно, и оставил лампу при себе, но все же спустился, чтобы приказать Спалатро не сходить с места, пока не дождется сигнала, но, когда раздастся зов, тотчас подняться наверх.
— Я послушаюсь вас, синьор, но обещайте, что не позовете меня, пока все не будет кончено.
— Обещаю. А теперь помолчи!
Монах взошел по лестнице и приник ухом к двери: в комнате было так тихо, словно смерть уже ступила за ее порог. Открыть дверь, к которой давно уже никто не притрагивался, оказалось нелегко; в прежние времена дверца открывалась бесшумно, но теперь приходилось опасаться, что стоит ее задеть — и она заскрипит. Не без усилий Скедони все же проник в помещение и убедился по царившей там тишине, что Эллена не проснулась. Несколько мгновений монах, пряча лампу за дверцей, оглядывал комнату, затем осмелился шагнуть вперед; лампу он прикрывал своим темным одеянием.
Приблизившись к постели, Скедони по едва слышному дыханию Эллены удостоверился, что девушка спит; мгновение — и монах уже стоял с нею рядом. Вероятно, глубокий, мирный сон охватил девушку, когда она прилегла на матрас, изнуренная горестями: на ее сомкнутых дремотой веках все еще поблескивала влага.
Внезапно Скедони заметил, что непорочное лицо Эллены озарила слабая улыбка. «Она улыбается прямо в лицо своему убийце! — с содроганием сказал себе монах. — Я должен спешить».
Скедони нащупал кинжал; несколько минут ушло на то, чтобы трясущейся рукой высвободить его из складок одежды; вслед за тем монах снова подошел ближе, готовясь нанести удар, но тут ему пришло в голову, что платье девушки может стать помехой, и он склонился, чтобы посмотреть, нельзя ли сдвинуть материю в сторону, не разбудив при этом будущую жертву. На лицо Эллены упал свет, и монах заметил, что улыбка исчезла — прежние видения сменились новыми, под ресницами выступили слезы и по чертам пробежала легкая судорога. Эллена что-то сказала! Скедони, опасаясь, что ее потревожил свет, резко отпрянул; решимость вновь покинула его, он прикрыл лампу, спрятался за пологом и стал прислушиваться. Но слова звучали глухо и невнятно, и стало ясно, что Эллена по-прежнему дремлет.
С каждым мигом отсрочки Скедони все больше овладевала тревога и отвращение к тому, что он задумал совершить. Всякий раз, как он намеревался вонзить в грудь девушки кинжал, невыразимый ужас удерживал его руку. Подобных чувств он от себя не ожидал; возмущаясь своей жалкой трусостью, он счел необходимым подкрепить свою решимость вескими резонами, и в его голове пронеслись следующие мысли: «Разве не сознаю я необходимости того, что предстоит совершить? Разве мое возвышение — а оно мне дороже жизни — не зависит от того, свершу ли я задуманное? Разве не ее любит этот юнец Вивальди? Неужели я позабыл церковь Спирито-Санто?» Эти соображения оживили его, мстительные помыслы укрепили его руку; откинув с груди жертвы батистовый покров, он уже занес кинжал для удара, но через мгновение, пораженный ужасом, застыл как статуя. Из груди его вырывалось затрудненное, хриплое дыхание, на лбу выступили холодные капли; казалось, монаху изменил разум. Немного придя в себя, Скедони наклонился, чтобы пристальней рассмотреть миниатюру, скрытую ранее под батистом. Один взгляд — и у Скедони почти не осталось сомнений в ужасной истине; в нетерпеливом стремлении узнать все до конца исповедник не подумал о том, сколь неосмотрительно он поступит, если покажется пленнице здесь, среди ночи, да к тому же с кинжалом в руке, и вскричал:
— Проснись! Вставай! Скажи, как твое имя? Говори же, быстро говори!
Эллена, пробужденная звуками мужского голоса, резко приподнялась и затем, обнаружив при тусклом свете лампы изможденный лик и дикий взгляд своего гонителя, вскрикнула и откинулась на подушку. Сознание не оставило девушку: решив, что настал ее смертный час, она собрала все силы, чтобы взмолиться о пощаде. Энергия ее чувства помогла ей подняться и броситься монаху в ноги.
— Смилуйтесь, о отец, смилуйтесь! — воскликнула Эл-лена дрожащим голосом.
— Отец? — взволнованно прервал Эллену Скедони, сделав видимое усилие, чтобы сдержать себя, а затем добавил с неподдельным изумлением в голосе: — Почему ты так испугалась?
Поглощенный новыми заботами и ощущениями, Скедони забыл и думать о злых намерениях, что привели его сюда, а заодно и о необычности своего поведения.
— Чего ты боишься? — повторил он.
— Сжальтесь, святой отец! — молила Эллена в отчаянии.
— Почему ты не говоришь мне, чей это портрет? — произнес монах, не сознавая, что задает этот вопрос впервые. — Чей это портрет? — повторил он громче.
— Портрет? — отозвалась Эллена в крайнем изумлении.
— Как он к тебе попал? Говори же быстрей — с кого он написан?
— Но для чего вам это знать?
— Отвечай на вопрос, — повторил Скедони с неожиданной суровостью.
— Я не могу отдать его, святой отец. — Эллена прижала портрет к груди. — Не отнимайте его у меня!
— От тебя не добьешься ответа! — воскликнул монах вне себя от волнения и отвернулся. — Похоже, ты от страха совсем потеряла голову.
Вслед за тем Скедони снова обратился к Эллене, сжал ее запястье и тоном отчаяния вновь задал тот же вопрос.
— Увы, он мертв, не то бы я сейчас так не нуждалась в защите! — Эллена отшатнулась и залилась слезами.
— Ты шутишь, — произнес Скедони, уставив на Эллену дикий взгляд. — Я требую ответа: чей это портрет?
Эллена взглянула на медальон, прижала его к губам и прошептала:
— Это мой отец.
— Твой отец, — глухо повторил монах, — твой отец! — И, содрогаясь, отвернулся.
Эллена глядела на него в изумлении.
— Я никогда не знала отцовской заботы и лишь недавно поняла, как я в ней нуждаюсь. Но теперь…
— Его имя? — перебил ее исповедник.
— Но теперь, — продолжала Эллена, — если вы не замените мне отца, к кому еще мне прибегнуть за покровительством?
— Его имя?
— Оно священно, ибо он был страдалец!
— Его имя? — в ярости повторил Скедони.
— Я поклялась никому не открывать его, отец.
— Говори, или ты умрешь, я этого требую — говори!
Эллена, вся дрожа, молчала; взглядом она молила монаха прекратить допрос, но Скедони не отступался.
— Его звали Маринелла, — произнесла Эллена наконец.
Скедони застонал и отвернулся; прошло несколько секунд, и он, едва справляясь с волнением, от которого его била лихорадка, поднял Эллену с колен.
— Где он обитал? — спросил монах.
— Отсюда неблизко.
Монах потребовал более ясного ответа, и Эллене пришлось нехотя дать его.
Скедони, как и прежде, с тяжким стоном отвернулся и стал молча ходить по комнате; тогда Эллена, в свой черед, пожелала знать, к чему клонятся эти расспросы и в чем причина его волнения. Монах, однако, не обращал на ее слова никакого внимания; всецело предавшись чувствам, он погрузился в глубокое молчание; он продолжал размеренно шагать взад и вперед по комнате, лицо его, наполовину скрытое капюшоном, было обращено долу.
Испуг Эллены постепенно уступал место удивлению, которое усилилось, когда Скедони приблизился к ней и она увидела слезы, накипавшие в его устремленных на нее глазах, и смягчившееся выражение его лица. Он уступил наконец зову сердца — Скедони, суровый Скедони лил слезы и вздыхал! Исповедник сел на матрас рядом с Эл-леной, взял ее руку, которую она в страхе пыталась отнять, и, овладев своим голосом, сказал:
— Несчастное дитя, перед тобой твой вдвойне несчастный отец! — Речь монаха перешла в стенания; он надвинул на лицо капюшон.
— Мой отец? — вскричала Эллена, не веря собственным ушам. — Мой отец? — Она устремила на монаха пристальный взгляд.
Скедони вначале не отозвался, но мгновение спустя поднял голову и произнес пристыженно:
— Зачем ты смотришь на меня с таким укором?
— Укорять вас? Укорять своего отца! — повторила Эллена, и в голосе ее зазвучала нежность. — За что же мне укорять своего отца!
— За что? — воскликнул Скедони, вскакивая на ноги. — Боже всемогущий!
Сделав движение, он споткнулся о кинжал, брошенный подле матраса, и в сердце его клинком вонзилась боль. Он быстро оттолкнул кинжал подальше с глаз. Эллена не заметила его, но от нее не укрылось затрудненное дыхание, смятение во взоре, поспешность, с какой Скедони принялся ходить по комнате; тоном, исполненным нежнейшего сострадания и тревоги, Эллена осведомилась, что его огорчило, и попыталась смягчить его муки. Душевные терзания монаха, казалось, лишь возрастали по мере того, как она старалась рассеять их; он то останавливался, чтобы посмотреть на