Со словами: «О чем это ты опять?» — Скедони пробудился от обычных своих раздумий, от которых его до сих пор бессильны были отвлечь даже шум и суета ярмарки. Монах велел крестьянину помолчать, но тот чересчур упивался всем вокруг, чтобы послушаться, и продолжал изливать свои чувства все время, пока путешественники медленно продвигались сквозь толпу. На каждом шагу проводнику попадалось что-нибудь новенькое, и, нимало не сомневаясь в том, что его восхищение разделяет каждый, он без устали указывал мрачному, высокомерному монаху на весьма банальные предметы своего восторга.
— Смотрите, синьор, это Пульчинелла; видите, как он глотает горячие макароны! А там, синьор! Там фокусник! О синьор, ну пожалуйста, давайте поглядим хоть минутку на его шутки. Смотрите, вот он уже и обратил монаха в черта — я и глазом не успел моргнуть!
— Тише! И не останавливайся, — распорядился Скедони.
— И я о том же, синьор, потише бы не помешало, в этом шуме мне вас совсем не слышно… Эй вы, тише!
— Слышишь ты или нет, но твой ответ попал в самую точку, — заметила Эллена.
— Ах, синьора, ну разве здесь не лучше, чем там, в потемках, среди гор и лесов? Но что это? Взгляните, синьор, какая красота!
Тут путники попали в плотную толпу, окружившую подмостки, на которых давали представление несколько актеров в причудливых одеяниях, и принуждены были остановиться у подножия помоста. По замыслу пьесе, вероятно, надлежало быть трагедией, но странные жесты, нелепая декламация и ни с чем не сообразные физиономии актеров обратили ее в комедию.
Во время вынужденной остановки Скедони не обращал взгляда на сцену, Эллена нехотя согласилась посмотреть представление, крестьянин же, открыв рот и выпучив глаза, стоял неподвижно как изваяние, хотя никак не мог решить, смеяться ему или плакать; внезапно он обернулся к исповеднику, оказавшемуся из-за тесноты в близком с ним соседстве, схватил его за руку и, указывая на сцену, выкрикнул:
— Глядите, глядите, синьор! Каков негодяй, ну и мерзавец! Смотрите, он убил собственную дочь!
При этих ужасающих словах в душе Скедони, вытеснив гнев, вскипели иные страсти; он обратился к сцене и обнаружил, что актеры разыгрывают историю Виргинии. Как раз в ту минуту Виргиния умирала на руках отца, а он все еще сжимал в руке кинжал, которым убил ее. То, что пережил в этот миг Скедони, послужило едва не достаточным воздаянием за его преступный замысел.
Элле ну также взволновало увиденное — прежде всего разительный, как ей казалось, контраст между поступком персонажа и недавним поведением Скедони; но когда Эллена подняла на него исполненный нежности взгляд, она с удивлением обнаружила, как быстро и непостижимо сменяются его чувства и выражение лица. Уязвленный в самое сердце, исповедник бешено вонзил шпоры в бока лошади, желая убраться подальше от сцены, но бедному измученному животному не под силу было проложить путь через толпу. Проводник, который едва ли не впервые за всю жизнь познал странное упоение разыгрываемой на сцене трагедией, был крайне разочарован необходимостью ехать дальше; к тому же он не мог равнодушно наблюдать, как дурно обращаются с животным, вверенным его заботам; поэтому, издав протестующий возглас, селянин схватил лошадь Скедони под уздцы; тот же, придя в еще большую ярость, принялся хлестать проводника по плечам плеткой. В это время толпа внезапно подалась назад, путь освободился, и вскоре странники без дальнейших приключений оказались у дверей гостиницы.
Скедони пребывал не в том расположении духа, чтобы с легкостью выносить жизненные тяготы; менее всего ему улыбалось с бою добывать себе место в переполненной постояльцами гостинице, но, хотя и не без хлопот, ночлег он все же получил. Селянин, в свою очередь, был озабочен тем, чтобы обеспечить всем необходимым лошадей; Эллена слышала, как он заявлял, что бедная скотина, натерпевшаяся от шпор бессердечного исповедника, должна получить двойную порцию корма и толстенную соломенную подстилку, пусть даже ему самому придется обойтись без постели; девушка воспользовалась первым же удобным случаем, чтобы тайком от Скедони сунуть в руку проводнику единственный оставшийся у нее дукат.
Глава 2
Коль ты боишься худшее услышать, Будь неуслышанным тогда сражен.
Шекспир
Скедони провел ночь без сна. После вчерашнего вечера его вновь стали терзать муки совести, оскорбленной гордости и страха. В обращении с ним проводника Скедони усматривал нечто не вполне понятное, но достаточно подозрительное, чтобы ввергнуть его в состояние крайнего волнения. С самым простодушным видом крестьянин заговорил о Спалатро, не скрывая, что немало о нем знает, и даже намекнул, что ему небезызвестно, у кого тот состоит на службе, но в то же время словно бы и не подозревал, что действиями негодяя управляет именно Скедони. Иногда же в его неведении приходилось усомниться: некоторые упомянутые им обстоятельства могли быть известны лишь человеку, знавшему, кто такой Скедони; это ясно проявилось в его поведении, в особенности тогда, когда исповедник прервал его рассказ о Спалатро и он попытался оправдать себя тем, что не намеревался задеть Скедони; нечистая совесть монаха подсказывала ему также, что восклицание проводника во время представления о Виргинии оказалось столь метким отнюдь не случайно. Более всего исповедник желал бы немедленно отослать своего спутника прочь, но прежде необходимо было выяснить, что ему известно, и только после этого решать, какие необходимо принять меры. Трудно было, однако, повести расспросы, не выдавая при этом своей обеспокоенности, а она могла бы раскрыть проводнику глаза, меж тем как ныне он, быть может, лишь смутно догадывался об истине. Не легче было решить, как следует поступить с ним, если выяснится, что он подозревает Спалатро, — привезти его в Неаполь значило бы доставить с собой обличителя. Почти столь же опасным представлялось отпустить его домой: ведь теперь он, вероятно, знает, где обретается Скедони. Тайна останется тайной, только если проводник умрет.
Наутро после ночи, проведенной в смятении чувств, исповедник призвал крестьянина к себе и почти без предисловия объявил, что не нуждается более в его услугах, а затем небрежно посоветовал остерегаться на обратном пути Спалатро, который, быть может, устроил там засаду, дабы поквитаться за свое ранение.
— Судя по твоим словам, он очень опасен, — прибавил Скедони, — но ты ведь можешь и ошибаться.
Проводник принялся сердито возражать, а Скедони попытался незаметно вытянуть из него все, что ему было известно. Но то ли его самолюбие было уязвлено прежним с ним обхождением, то ли для сдержанности у проводника имелись иные основания, однако поначалу он был гораздо менее расположен к общению, чем накануне.
— Своими вчерашними словами об этом человеке ты пробудил мое любопытство, — сказал Скедони. — Я сейчас ничем не занят, так что, если хочешь, можешь изложить до конца свою удивительную историю.
— Но она длинная, синьор, — устанете слушать, а кроме того, вы уж простите, не больно-то мне нравится, когда меня перебивают!
— Где жил этот человек? Ты упомянул как будто дом на побережье?
— Ах, синьор, у дома этого тоже странная история, а прежний ваш попутчик, как я уже говорил, появился там нежданно-негаданно, невесть откуда; дом тогда стоял запертый, с тех пор как маркиз…
— Маркиз? — холодно переспросил Скедони. — Что еще за маркиз, приятель?
— Не маркиз, синьор, а барон — барон Камбруска. Я сам собирался вам об этом сказать, если бы вы меня послушали. Так вот, дом стоял запертый и покинутый, с тех пор как барон… На этом, кажется, я остановился.
— Я думал, что барона нет в живых.
— Так-то оно так, синьор, — ответил крестьянин, внимательно вглядываясь в Скедони, — но только какое это имеет отношение к тому, о чем я рассказываю? Он умер позже.
Это неожиданное замечание смутило исповедника, так что он даже не стал возражать против развязного тона проводника.
— Выходит, этот человек, Спалатро, был связан с бароном Камбруска?
— Многие так думали, синьор.
— Как? Думали? Не более того?
— Да, но барону и это бы не пришлось по вкусу, могу поручиться. Он уж очень старался спрятать концы в воду, и это было с его стороны вполне разумно, а то бы ему несдобровать. Но я вам собирался рассказать историю, синьор.
— Какие были основания считать, что Спалатро состоял при бароне Камбруска?
— Я думал, что вы хотели послушать мою историю, синьор.
— В свое время, но сперва ответь, какие у тебя были основания так считать?
— Даже одного было бы достаточно, синьор, и если бы вы позволили мне говорить без помех, то успели бы уже об этом узнать.
В ответ на дерзость собеседника Скедони ограничился тем, что нахмурил брови.
— Дело в том, синьор, что, кроме барона Камбруска, это злодеяние совершить было некому; другого такого нечестивца в наших краях не водилось. Достаточно вам этого основания, синьор? Что это вы так смотрите на меня? Так бы, наверное, и сам барон на меня глядел, если бы послушал, что я говорю.
— Рассказывай короче, — потребовал Скедони, едва сдерживаясь.
— Ну что ж, синьор, начну сначала. С тех пор как Марко впервые появился у нас в городе, минуло уже немало лет. И вот как-то ночью, когда бушевала буря…
— Об этом можешь не рассказывать, не трудись, — вмешался Скедони. — Приходилось ли тебе, друг мой, самому видеть барона, о котором шла речь?
— Ну вот, к чему было просить рассказать вам эту историю, синьор, если вы ее уже знаете? И зачем это я тогда здесь сижу зря!
— Как странно! — сказал коварный Скедони, не обращая внимания на слова собеседника. — Если все знали, что этот Спалатро такой негодяй, то почему же никто не попытался привлечь его к суду? Как это произошло? Видно, это все же одни досужие разговоры.
— Ну, вы знаете, синьор, как бывает: это касалось всех — или никого; никто ничего не мог доказать, и хотя все поверили в правдивость этой истории, как будто видели все собственными глазами, но дойди дело до су