Сомнения, возникшие относительно правдивости услышанного от тюремщиков, нимало не способствовали, впрочем, устранению тех, кои внушены были рассказом Вивальди. Напротив, подозрительность членов трибунала только возрастала по мере того, как увеличивалось их недоумение; каждая новая подробность, ничуть не проливая света на истину, все более запутывала общую картину. Мало доверяя ни с чем не сообразным утверждениям Вивальди, глава трибунала уведомил его: если при дальнейшем расследовании дела вскроется, что он позволил себе злоупотребить доверчивостью судей, за подобную дерзость его ждет самое суровое наказание; с другой стороны, буде обнаружатся свидетельства, уличающие стражников в небрежении долгом, каковое попустительство позволило пробраться под покровом ночи в тюрьму неизвестному лицу, судебное разбирательство примет в таком случае иной оборот.
Вивальди, поняв, что, если он хочет доверия, повествование его должно быть возможно более обстоятельным, описал со скрупулезной тщательностью внешность и фигуру монаха, не упомянув, однако, о вынутом из складок одеяния кинжале. Глубочайшее безмолвие царило вокруг в продолжение рассказа юноши; он чувствовал, что собравшиеся полны не только напряженного внимания, но и небывалого изумления. Сам Вивальди испытывал нечто вроде благоговейного трепета; завершив свою речь, он с замиранием сердца ожидал услышать голос монаха — гневный, угрожающий местью, но мертвую тишину нарушил только голос инквизитора, ведшего первый допрос; он произнес:
— Мы со вниманием выслушали твой рассказ и рассмотрим дело самым тщательным образом. Некоторые из приведенных тобой подробностей не могли не вызвать у нас крайнего недоумения; они нуждаются в особом рассмотрении. Возвращайся туда, откуда ты пришел, и спи эту ночь, отбросив все страхи: вскорости ты узнаешь больше.
Затем Вивальди немедля вывели из зала и, по-прежнему с повязкой на глазах, препроводили обратно в каме-РУ — туда, куда ему, как он предполагал, не назначено было более вернуться. Когда накидку с него сняли, он увидел, что охранник у двери сменен другим.
Вновь оказавшись в тишине камеры, Вивальди восстановил в памяти все, что произошло в зале суда: задававшиеся ему вопросы; различные повадки инквизиторов; внезапно звучавший голос монаха; сходство, замеченное им между голосом монаха и голосом инквизитора, особенно когда тот произнес слово «трепещи»; однако сопоставление всех этих обстоятельств нимало не помогло ему выйти из недоумения. Временами он склонялся к мысли, что один из инквизиторов и есть тот самый монах, поскольку голос не однажды доносился со стороны трибунала, но тут же ему припоминалось, как монах шептал свои речи едва не в самое его ухо; между тем Вивальди отлично знал, что членам трибунала не дозволяется на всем протяжении допроса покидать свое место, и если бы даже кто-то из них решился на подобное нарушение правил, вследствие особого облачения членов трибунала, оно немедленно бросилось бы в глаза всем окружающим и, несомненно, показалось бы подозрительным в ту минуту, когда Вивальди воскликнул, что слышит голос осведомителя.
Постоянно — и не без удивления — возвращался Вивальди мыслями к последним словам главного своего до-прашивателя, инквизитора, обращенным к нему в самом конце судебного заседания. Слова эти тем более удивляли, что были первыми, в которых можно было усмотреть желание утешить и успокоить испуганного узника; Вивальди даже вообразил, будто в них содержалось предуведомление о том, что ночной покой его не нарушит явление страшного гостя. Он откинул бы всякую боязнь в ожидании посетителя, если бы ему позволили зажечь свечу и иметь при себе оружие, — при условии, что незнакомец принадлежит к тем, кто вынужден опасаться оружия; однако, для того чтобы бесстрашно предаться власти таинственного могучего существа, намеренно им оскорбленного, требовалось либо необыкновенное мужество, либо необыкновенное безрассудство.
Глава 7
Он грянул над душой как гром, Когда издалека внезапный гул Слух поражает… А теперь — к суду.
«Карактак»
Вследствие обстоятельств, вскрывшихся на последнем допросе Вивальди, главному исповеднику Ансальдо, а также отцу Скедони было предписано предстать перед высоким судом инквизиции.
Скедони задержали по дороге в Рим, куца он направлялся частным образом с целью предпринять дальнейшие усилия ради освобождения Вивальди; вызволить юношу из темницы оказалось труднее, чем туда засадить; ибо особа, на чье содействие Скедони полагался в первую голову, либо переоценила из хвастовства меру подлинного своего влияния, либо из осторожности воздерживалась употребить таковое. Скедони жаждал добиться скорейшего освобождения Вивальди, пока слух о происшедшем не достиг его семейства, вопреки всем предосторожностям, обычно принимаемым для того, чтобы окутать покровом непроницаемой тайны судьбы несчастных жертв инквизиционного трибунала и навсегда оставить друзей и родных в неведении относительно их участи. Скедони опасался также, что преждевременное известие о положении Вивальди повлечет за собой разоблачение обвинителя, а вслед за тем — гнев и месть разгневанного семейства, которое он сильнее, нежели когда-либо прежде, желал к себе расположить. Согласно планам Скедони, брачная церемония должна была совершиться без всякой огласки сразу же, как только пленник окажется на воле; даже если бы у того и были основания видеть в Скедони своего недавнего гонителя, в его интересах будет навсегда скрыть все подозрения; враждебных действий с его стороны опасаться было нечего.
Мог ли Вивальди предвидеть, что, передавая инквизиторам требование монаха вызвать на суд трибунала отца Скедони, он надолго оттягивал — а возможно, и делал несбыточной — собственную женитьбу на Эллене ди Ро-зальба! Как мало знал он и о дальнейших последствиях разоблачения, которого потребовали от него особенности его положения; однако, если бы он догадался о том, чем все это обернется в дальнейшем, он стоически бросил бы вызов всем ужасам трибунала — и даже самой смерти, лишь бы не принудить себя к раскаянию в содеянном.
Между тем Скедони был арестован; причину ареста ему не объявляли, и он не имел о ней никакого понятия; он решил, что трибуналу сделалась известна его роль как обвинителя Вивальди. Последнее обстоятельство он приписывал собственной неосмотрительности, поскольку, желая доказать презрение, питаемое Вивальди к Католической церкви, указал, что юноша оскорбил священника в то самое время, как тот нес покаяние в церкви Спирито-Сан-то. Каким, однако, образом трибунал доискался, что названным священником — а равно и автором доноса — был он сам, Скедони не в состоянии был себе представить. Он желал верить, что арестовали его единственно с целью получить доказательства вины Вивальди; духовник надеялся, что сумеет повести себя на допросе так, чтобы совершенно обелить узника, от которого, после необходимых объяснений, не придется ожидать недовольства за прошлое. И все же Скедони было не по себе: возможно, известие о заключении Вивальди вследствие стараний Скедони в подвалы инквизиции уже дошло до родственников юноши, в результате чего последовал и его собственный арест. Такой поворот дела исповедник полагал, впрочем, маловероятным; чем долее он размышлял об этом, тем неправдоподобнее представлялось ему это предположение.
Вивальди не вызывали на допросы до тех пор, пока в зал, где заседали члены трибунала, не явились вместе Скедони и отец Ансальдо. Их обоих уже допросили порознь — и Ан-сальдо изложил подробно признания, услышанные им в канун праздника святого Марка; за раскрытие тайны исповеди ему было заведомо даровано полное прощение. Содержание этого допроса не разглашалось, однако при вторичном дознании от отца Ансальдо потребовали вновь рассказать о предмете и обстоятельствах этой исповеди. Вероятно, имелось в виду проследить действие этого рассказа на Скедони и на Вивальди, что помогло бы трибуналу составить более определенное мнение о виновности духовника и о правдивости свидетельства узника.
В тот вечер самым придирчивым образом опросили всех получивших разрешение присутствовать в зале, где происходило судилище; должностных лиц, чье присутствие не являлось обязательным для хода расследования, попросили удалиться, а равно и других посторонних — служителей инквизиции, не связанных прямо с судебной процедурой. По окончании расследования ввели заключенных, стражникам же велено было удалиться. В зале на некоторое время воцарилась тишина; как ни различны были мысли пленников, всех их обуревало общее чувство тревожного ожидания.
Главный инквизитор обменялся негромкими фразами со своим соседом слева, и инквизитор поднялся с места:
— Если в зале находится тот, кто известен под именем отца Скедони, принадлежащего к доминиканскому братству монастыря Спирито-Санто в Неаполе, пусть предстанет перед трибуналом!
В ответ на этот призыв Скедони твердым шагом выступил вперед, перекрестился и, поклонившись судьям, молча стал дожидаться дальнейших распоряжений.
Затем вызвали исповедника Ансальдо. Вивальди заметил, что держался он не слишком уверенно, но выказывал судьям гораздо больше почтения, нежели Скедони. Настала очередь Вивальди; лицо его было спокойно, чуждо уныния, исполнено достоинства, выражало искренность и силу чувства.
Скедони и Ансальдо впервые встретились теперь лицом к лицу. Что бы ни испытывал Скедони, глядя на исповедника церкви Санта дель Пьянто, он ничем не выдавал своих переживаний.
Допрос начал сам главный инквизитор:
— Вы, отец Скедони из церкви Спирито-Санто, ответьте и скажите, известен ли вам стоящий перед вами человек, носящий звание главного исповедника монашеского ордена кающихся, облаченных в черное и возглавляющий монастырь Санта-Мария дель Пьянто?
На этот вопрос Скедони без малейшего колебания ответил отрицательно.
— И до сего дня вам никогда не доводилось с ним встречаться?
— Никогда!
— Приведите его к присяге, — распорядился главный инквизитор.