к, не пришло наконец позволение переменить место послушания — и оно-то вызвало у ревнивой настоятельницы столь неистовый взрыв гнева, что Оливия должна была уехать немедленно.
Оливия уже на протяжении многих лет тяготилась своей жизнью в монастыре Сан-Стефано, но, весьма возможно, так бы и окончила свои дни там, если бы озлобленная вражда аббатисы не подтолкнула ее к действиям, которые рассеяли уныние, застившее ей свет.
Эллена настойчиво выпытывала у Оливии, не подвергся ли карам кто-нибудь из обитателей монастыря за оказанную ей поддержку, однако выяснилось, что никого, кроме Оливии, не заподозрили в дружеском сочувствии к ней; так она узнала, что почтенный монах, не побоявшийся отпереть ворота и выпустить ее вместе с Вивальди на свободу, не пострадал из-за своего добросердечия.
— Перемена обители, — заключила Оливия, — дело непростое и не совсем обычное, но, как ты хорошо понимаешь, решилась я на это только под сильнейшим давлением обстоятельств. Жестокое обращение, возможно, показалось мне столь непереносимым именно потому, что я слышала твой рассказ о жизни в монастыре Скорбящей Пресвятой Девы и уповала на твое присутствие здесь. По прибытии сюда обнаружилось, что надежды мои меня не обманули, и мне не терпелось поскорее вновь с тобой увидеться; едва только церемония представления настоятельнице была окончена, я попросила, чтобы меня проводили к тебе; поиски привели меня сюда, в эту аллею, где мы наконец и встретились. Мне незачем убеждать тебя в том, какую радость я испытываю от нашей встречи, но если бы только ты могла представить, насколько воодушевил меня, судя по первому впечатлению, облик нашей аббатисы, насколько расположили меня к себе сестры! Мрак, давно сгустившийся над моим будущим, рассеялся — и впереди блеснул просвет, который обещает мне мирный спокойный вечер после бурного дня моей жизни.
Оливия умолкла и, казалось, собиралась с силами; впервые за все время она прямо заговорила о своих несчастьях; и пока Эллена безмолвно наблюдала за горестным унынием, проступившим на выразительном лице монахини, ей хотелось вновь навести разговор на тайные переживания старшей подруги, однако сделать это она не отваживалась.
Отогнав мучительные воспоминания, Оливия со слабой улыбкой произнесла:
— Теперь, когда я все тебе рассказала и вполне удовлетворила свое себялюбие, поведай мне, моя юная подруга, о приключениях, выпавших на твою долю с тех пор, как мы скорбно распрощались в садах Сан-Стефано.
Но к такому рассказу Эллена, хотя и приободренная присутствием Оливии, еще не была готова. Время еще не задернуло туманным покровом картины постигших девушку бедствий; краски еще были слишком свежи и ярки для ее потрясенного взора, а предмет беседы слишком тесно связан с ее нынешними тревогами; прошлого нельзя было коснуться без чувства печали. Эллена поэтому попросила Оливию не ждать от нее подробностей, вспоминать о которых ей было крайне тягостно; добросовестно следуя предписанию Скедони, она лишь вскользь упомянула о разлуке с Вивальди на берегах Челано и о множестве грустных обстоятельств, сопутствовавших ей, прежде чем она очутилась в обители делла Пьета.
Оливия безошибочно догадывалась, какого рода настроений пытается избежать Эллена, и не принуждала ее возвращаться к ним в воспоминаниях; она питала слишком глубокое сочувствие к страданиям подруги и, желая ее утешить, прибегла к утонченным уловкам, незаметным со стороны, но словно волшебством зачаровывавшим истомленную ударами судьбы душу.
Подруги продолжали беседовать, покуда колокольный звон из монастырской часовни не призвал их к вечерне; по окончании же службы Оливия и Эллена разошлись на ночь по своим кельям.
В обществе сестер Санта делла Пьета Оливия обрела приют, о котором еще недавно не смела и мечтать, но всякий раз, восторженно отзываясь о своей новой жизни, с трудом могла удержаться от слез — и спустя несколько дней
Эллена, с удивлением и не без разочарования, заметила, что облачко меланхолии вновь омрачает чело подруги.
Однако вскоре более насущный интерес перенес внимание Эллены от Оливии к Вивальди; когда порог ее кельи переступила ее старая служанка Беатриче, Эллену охватило предчувствие того, что та пришла поведать о каком-то необыкновенном и, вероятно, несчастливом событии. Отлично зная об осмотрительности Скедони, Эллена и мысли не допускала, что Беатриче явилась по его поручению; но поскольку она не переставала волноваться из-за неопределенности положения Вивальди, то и заключила немедля, что служанка сообщит ей сейчас о нем нечто недоброе. Заболел ли он или угодил в застенки инквизиции, что, как Эллена в последнее время опасалась, не было простой угрозой для Вивальди, хотя для нее самой такое заключение и оказалось всего лишь угрозой, а может быть, служанка принесла весть о его смерти — смерти в тюрьме! Одна мысль о такой возможности лишила Эллену дара речи, и она не сразу сумела осведомиться у Беатриче, что за причина привела ее сюда.
Старая служанка, бледная, дрожащая, — не то изнуренная ходьбой, не то подавленная ужасной новостью, — молча уселась на стул, и прошло еще несколько минут, прежде чем она, отдышавшись, смогла заговорить в ответ на настойчивые расспросы Эллены:
— О синьора! Знали бы вы, каково весь этот долгий путь взбираться в гору, и это в мои-то лета! Но да сохранит вас Небо, надеюсь, вы никогда и не узнаете.
— Ты, кажется, принесла дурные вести, — сказала Эллена. — Я к ним готова, и потому не бойся, рассказывай все, что знаешь.
— Святой Марк! — воскликнула Беатриче. — Если весть о смерти — дурная весть, то вы угадали, синьора, именно ее-то я вам и принесла. Но откуда, госпожа, вы об этом прослышали? Должно быть, меня опередили, хотя давно уже я так не торопилась вскарабкаться вверх по склону, как сейчас, — лишь бы только поскорее доложить вам о том, что случилось.
Старуха умолкла, заметив, как переменилась в лице Эллена, прерывистым голосом умолявшая ее объяснить без проволочки, что же произошло, кто именно умер, и без дальнейших отлагательств поведать все подробности.
— Вы сказали, будто ко всему готовы, синьора, но вид ваш говорит об ином.
— О чем ты собираешься мне сообщить? — выдохнула Эллена почти беззвучно. — Когда это случилось? Скажи в двух словах…
— Когда это случилось, синьора, я в точности не знаю, но сама я об этом услышала от слуги маркиза.
— От слуги маркиза? — дрогнувшим голосом переспросила Эллена.
— Да, госпожа; можно сказать, я узнала новость из первых рук.
— Смерть! В доме маркиза! — воскликнула Эллена.
— Да, синьора. Мне об этом сообщил его собственный слуга. Он как раз проходил мимо ворот сада, когда я стояла там и разговаривала с продавцом макарон… Госпожа, да вы совсем больны!
— Я прекрасно себя чувствую, ты только продолжай, прошу тебя, — слабым голосом отозвалась Эллена, не сводя глаз с Беатриче, словно бы пытаясь взглядом придать больший вес своим словам.
— «Давненько же мы с вами не виделись, почтенная», — сказал он мне, — продолжала Беатриче. — «Ах, — ответила я, — это и вправду прискорбно… О старухе кто теперь вспомнит? В наши дни с глаз долой — из сердца вон».
— Не отвлекайся, заклинаю тебя! — перебила Эллена. — О чьей смерти тебе сообщили?
Произнести вслух имя Вивальди она не отважилась.
— Не спешите, не спешите, синьора, вы все узнаете по порядку. Слуга, я гляжу, какой-то сам не свой; вот я и спрашиваю, как там у них дела во дворце. «Плохи дела, синьора Беатриче, — говорит он мне, — хуже некуда, да неужто вы не слышали?» — «Ничего я не слышала, — отвечаю я ему. — А что я должна была услышать?» — «Ну как же, — говорит он. — Не слышали разве, что случилось у нас в доме?»
— О небо! — вскричала Эллена. — Он умер. Вивальди умер!
— Вы обо всем узнаете, синьора, — твердила Беатриче.
— Рассказывай покороче! Ответь мне просто: да или нет.
— Не могу, пока не доберусь до нужного места. Наберитесь терпения, синьора, и вы обо всем узнаете. Не подгоняйте меня, а то вы только меня собьете.
— Господи, даруй мне выдержки! — молвила Эллена, стараясь взять себя в руки.
— Тогда, синьора, я попросила слугу зайти в дом передохнуть и рассказать мне все от начала до конца. Он ответил, что очень спешит и не может задержаться ни на одну минуту, и все такое прочее; но уж я-то, синьора, зная, что все события в их семье непременно имеют касательство к вам, не отпустила его так просто: я предложила ему освежиться стаканчиком холодного лимонада, и он тут же забыл, что очень занят, и мы с ним очень долго болтали.
Беатриче теперь могла кружить вокруг да около сколько ей вздумается, ибо Эллена, не в силах более задавать какие-либо вопросы, едва воспринимала услышанное. Она не говорила и не плакала: призрак мертвого Вивальди стоял перед ней и, словно завороженная этим видением, она пребывала в полном оцепенении.
— Я опять спросила его, — продолжала Беатриче, — что там у них стряслось, и тогда он охотно мне обо всем рассказал. «Уже месяц прошел, — начал он, — как с ней впервые случился приступ, и маркиза была…»
— Маркиза? — встрепенулась Эллена, как если бы это одно-единственное слово разом рассеяло оцепенение ужаса. — Маркиза!
— Ну да, синьора, конечно же маркиза. О ком же еще я говорю?
— Дальше, дальше, Беатриче! Так что же маркиза?
— Чему это вы вдруг обрадовались, синьора? Я как раз решила, что вас очень огорчит эта новость. Ах да! Ручаюсь, вы подумали о молодом господине, синьоре Вивальди.
— Дальше! — повторила Эллена.
— Так вот, оказывается, с тех пор как маркизу впервые прихватило, по словам слуги, прошел уже целый месяц. Долгое время она выглядела очень плохо, а после conversazione 1 во дворце ди Вольо вернулась домой совершенно больная. Здоровье у нее и раньше, считалось, было неважное, но близкого конца никто не ожидал; созвали докторов, и тогда сомнений больше не осталось. Врачи нашли, что маркиза давно уже опасно больна, хотя никто об этом и не подозревал; врачу ее вменили в вину, что он проглядел ее болезнь. «Но врач этот, — добавил плуг, — питал к госпоже большое расположение. К тому же он отличался редким упрямством и едва ли не до самого конца уверял, будто опасности нет ни малейшей, хотя всем было ясней ясного, что и как. Предсказания других докторов вскоре подтвердились — и моя госпожа скончалась».