Бедные мои родители, они уже со всем смирились, но каждый раз, встречаясь с ними, я видела недовольство в глазах отца и бесконечную грусть — в материнских. Брат Эрнцо женился очень удачно, у него уже трое маленьких ангелочков-херувимчиков. Младшая сестра Орнелла — тоже сделала удачную партию. Ее муж банкир, у них уже двое детей. И похоже, останавливаться они не собираются.
Я понимаю, что я принадлежу уже веку ушедшему, веку яростному, жесткому…
Но вернусь к родителям. Их смерть разом положила конец всем обидам и недомолвкам. Да и какие обиды могут быть между теми, кто жив, и теми, кто покинул нашу бренную землю? Я не смогла вырваться на похороны отца, а на похороны матери — опоздала. Не знаю, есть ли мне прощение, или мои бесконечно любимые и любящие нас, своих детей, родители уже давно нам все простили. Я приехала, когда мать уже опускали в могилу. И вид крышки гроба привел меня в состояние исступления. Мне хотелось кинуться на него и рыдать, я вдруг с ясным ужасом поняла, что все мы смертны. Мысль расхожая. Но ведь ее надо прочувствовать до конца, а не воспринимать умозрительно.
На могилах отца и матери были посажены розы, и каждый раз, когда я навещала их, я срывала лепестки и засушивала в тетради — казалось, что так частица моих дорогих родителей будет со мной.
После их смерти я сорвалась… Я меняла города, отели. Мужчин. Все они были и разными, и вместе с тем одинаковыми. Я не запоминала их имен, а, переспав, расставалась без сожаления. Привыкать я ни к кому не хотела, и зачем мне их имена? Ничто не могло утолить мою боль, я понимала, что лучшая часть жизни осталась позади. Иногда я смотрелась в зеркало и не узнавала женщину, которая была когда-то мной. Яркую, красивую Даниэлу, которой прочили такое блестящее будущее. Передо мной были открыты все дороги. Родители выполнили бы любой мой каприз. Я могла выйти замуж, могла уехать в Париж и стать художницей, могла поступить в университет и выучиться на философа или историка. Я могла выбрать все пути. А выбрала один — Любовь. И она повела меня горними узкими тропами. И жалила немилосердно, и колола, и жгла. Куст терновый, но и радости были великие. Любовь искупает все…
Мои странствия продолжались. Однажды в пьяном виде я упала с лестницы и повредила ногу. Это было в Берлине. Я попала в больницу, и здесь судьба смилостивилась надо мной…
Когда я училась заново ходить, в садике рядом со мной оказался молодой человек, навещавший своего брата, работавшего в советском торгпредстве.
Это был молодой восторженный юноша, ему было где-то около тридцати. Мы познакомились, и он стал отныне приходить не только к брату, но и ко мне… А когда он уехал, я поняла, что соскучилась по нему. Но еще — и я боялась в этом признаться себе, — я скучала по Москве. Похоже, что есть места, которые мы не выбираем. Но которые дарит нам судьба…
Я снова стала работать корреспондентом в Москве, Леонид, так звали молодого человека, был страшно рад моему приезду. Между нами завязался роман, и через пару месяцев он попросил моей руки. Я долго колебалась: говорить ли ему обо мне всю правду, не ляжет ли моя жизнь и судьба на него тяжелым бременем. Мужчины — слабые существа, и всегда нужно помнить об этом, и не взваливать на них ношу, непосильную для их плеч. Я смолчала. Он знал только, что я итальянка. И все.
Леонид был инженером. Талантливым, способным, он участвовал в крупных проектах. Строительстве мостов, правительственных зданий, часто выезжал в командировки в другие города…
И наступил такой момент, когда дорога назад оказалась отрезанной. Я не могла подвергать опасности ни себя, ни мужа, ни маленькую нашу девочку. Я стала Дарьей Андреевной Шевардиной.
Муж участвовал в проектировании метро. И однажды сказал с легкой грустью: «Я был бы рад назвать станцию метро твоим именем». Я со смехом возразила: «Когда-то будет в Москве станция, которой дадут название «Итальянская» или «Римская». Он улыбнулся и назвал меня «фантазеркой».
Следующие письма внушили Вере чувство тревоги. Она подумала, что их обязательно надо показать в историко-консультационный центр «Клио», и решила, что завтра сразу с утра поедет в Москву. Но чтобы не терять времени — она стала переводить их. С итальянского на русский.
Флоренция. Наши дни
Тучи встали над городом: грозно, неподвижно, воздух налился духотой и напряжением. Даниэла подумала, что зонтика у нее нет. И неизвестно: успеет ли она добежать до дома, не попав под дождь. Зря она попросила таксиста остановиться где-нибудь в центре, а не доехала до дома. Даниэла прилетела во Флоренцию, и в аэропорту выяснилось, что ее багаж улетел в непонятном направлении. Это была еще одна кара небес за ее поведение.
Вдали протяжно громыхнуло. И вскоре крупные тяжелые капли забарабанили по брусчатке. Даниэла забежала под навес какого-то магазинчика сувениров и встала около порога, как завороженная, глядя на разбушевавшуюся стихию. Пожилой синьор выглянул из-за прилавка и осведомился: нужны ли ей его услуги. Но, узнав Даниэлу, заулыбался. Она улыбнулась в ответ и насмешливо покачала головой.
— Не надо меня принимать за одну из туристок, скупающих все подряд.
— Без них мы бы не выжили, — философски заметил старичок.
Дождь лил стеной, за серой пеленой расплывались люди, здания, божественная архитектура…
— Синьора Орбини, наверное, лучше закрыть дверь, а то дождь зальет лавку.
Даниэла стояла, словно не слыша его. В душе было отчаянье. Она подумала, что оттолкнула единственного друга, щедро и бескорыстно помогавшего ей. Она законченная эгоистка, и нет ей прощения. Как будто бы она не могла сдержаться и промолчать…
Даниэла сердито тряхнула головой.
— Синьора! — встревоженно повторил старичок. — Дождь.
И тогда она, не оборачиваясь, шагнула прямо туда — в обжигающе холодную стихию, платье мгновенно прилипло к телу. Она шлепала по лужам и, наверное, со стороны напоминала какую-нибудь героиню древнего эпоса, в отчаянье бредущую в никуда. Но, сказать по правде, ей было все равно. Проходя мимо одной из витрин, она бросила на себя взгляд — спутанные волосы, вода стекает с нее ручьем. Даниэла уже мечтала о горячем душе и стакане вина и о чистой простыне, на которой она с удовольствием растянется, а потом сядет в кресло и будет смотреть какой-нибудь фильм — словом, расслабится. А затем, если повезет, уснет, и блаженный сон немного восстановит ее силы и нервы…
Подходя к дому, Даниэла увидела, что под козырьком подъезда стоит какой-то человек. За серой стеной дождя она не могла рассмотреть, кто это, и только подойдя совсем близко — ахнула. Это был Витторио!
— Ты! — воскликнула она.
И схватила его за руку. Мужская рука была неожиданно горячей. А ее — холодной, и она невольно смутилась.
— Я промокла, — сказала она, констатируя факт. — А ты?
— Не успел. Я дошел сюда и начался дождь. Так что я всего лишь немножко забрызгался. А тебе нужно поскорее согреться, — обеспокоенно проговорил Витторио.
Даниэла, улыбаясь, потянула его за собой, вверх по лестнице.
— Я уже боялась… — Но чего она боялась, так и недоговорила.
Квартира поражала своей пустынностью, выглядела как будто заброшенной, словно хозяйка отсутствовала не несколько дней, а по меньшей мере — пару месяцев. Комнаты приобрели какой-то нежилой вид. Посуда, сваленная в раковине, напоминала о поспешном бегстве. А засохший цветок у окна — о небрежности.
— Только купила. И на тебе! — вздохнула Даниэла.
Она купила эту герань в ответ на глупые слова одного поклонника, что она не способна ни о ком заботиться — даже о цветах или домашних животных. Собаку Даниэла завести не решилась. А вот цветок — собиралась предъявить со смехом этому идиоту. Но, похоже, сделать это не удастся. Она и впрямь сухая и черствая, не способная позаботиться даже о цветке. Оставила его без полива под палящими лучами солнца.
Витторио стоял рядом, и Даниэле показалось, что сейчас он повернется и уйдет. Она резко повернулась к нему, взмахнув волосами. Мокрые пряди взвились в воздухе, и брызги упали на лицо Витторио.
— Ой, прости меня! — воскликнула девушка.
— Ничего… Это благодатный дождь, — улыбнулся Витторио. Она смутилась еще больше.
Даниэла не узнавала себя: даже ее движения были робкими и неуверенными.
— Тебе нужен глинтвейн и душ, — сказал Витторио. — Ты же промокла.
— Побудь в гостиной. Я — мигом.
Даниэла метнулась в спальню, поспешно стянула одежду и встала под душ. Она все время прислушивалась, ей почему-то казалось, что Витторио в любой момент может уйти. И она снова останется одна в этой нежилой квартире.
Душ у нее занял не больше пяти минут, Даниэла растерлась полотенцем, накинула халат и прошла на кухню.
Витторио колдовал у плиты.
— Хотел сделать ужин, но в холодильнике ничего не оказалось.
Даниэла рывком распахнула холодильник.
Так и есть! Засохшая морковь, кусок недоеденной пиццы и жалкое яйцо, притаившееся в недрах белого гиганта. Хозяюшка!
— Вина у тебя тоже нет?
— Есть.
Даниэла открыла бар и на миг устыдилась ровной батарее бутылок.
Что о ней подумает Витторио! Что она хлещет спиртное как лимонад?
В отчаянии Даниэла упала в кресло и закрыла лицо руками.
— Ох, как мне стыдно, — пробормотала она.
А Витторио погладил ее по голове, как ребенка, и сказал:
— Успокойся! Я уже все заказал.
Он гладил ее по волосам, и Даниэла поймала себя на том, что ей хочется урчать от удовольствия… У нее возникло желание поцеловать руку Витторио, и она с трудом удержалась от этого.
В дверь раздался звонок.
— Это нам еду принесли.
Курьер доставил дымящуюся пиццу, сыр, оливки, теплый хлеб, мороженое.
— Ох, спасибо! — жалобно протянула Даниэла. — Я такая голодная…
— Я так и подумал.
Витторио расплатился с курьером и принялся выкладывать пиццу на блюдо. Глядя на него — высокого, гибкого, Даниэла думала: как же он не похож на ее знакомых — цепких, жадных до примитивных наслаждений. Витторио напоминал музыканта — тонкого, одухотворенного.