Те старые книги внушали мысли о высоком, вечном, но жизнь, реальная жизнь, могла пройти мимо.
Я только что подумала — не была ли моя любовь к Максу и вся жизнь — неким протестом против заданности судьбы, стремлением выйти за ее пределы?
Но я отвлеклась…
Возвращаясь к Агате Кристи, могу сказать, что она перевернула представление о детективах. Смерть ходила рядом и часто принимала обличье самых близких людей, не надо было искать загадочные заговоры и убийц ниоткуда… Все самые пугающие и ясные мотивы лежали на поверхности — нужно было только иметь мужество взглянуть правде в лицо, и тогда все вставало на свои места. Но у многих ли людей хватит мужества?
Итак, Максим, питавший зависть к отцу. Нужно назвать вещи своими именами. Вернуться к корням высоких трагедий. Есть комплекс Электры, но есть и древний и вечный сюжет — сын убивает своего отца. Новомодные течения психоанализа вполне объясняют этот архетип. Сын, убивающий отца, чтобы начать новую жизнь. Разорвать пуповину, которая его связывает, не дает жить и действовать самостоятельно… Чем плох этот сюжет? А если еще отец знаменит и имеет все? К тому же посягнул на его жену…
Я хватаюсь за сердце. «Дани, куда тебя занесло с этим психоанализом! — говорю я себе почти сердито. — Что ты копаешься в чужом грязном белье? Остановись!» Но кто-то внутри меня — более пытливый и дотошный продолжает исследовать мотивы и копаться.
А может быть, слова Макса: «Меня скоро убьют. И ты знаешь — кто…» — пеплом стынут на моих губах и не дают покоя. Помимо любовницы и матери его ребенка, разве я не была ему другом, настоящим другом? Как и он мне. Между нами были нежность, и тепло, и доверие. Разве это не дорогого стоит? И почему я не могу отдать последнюю дань этой дружбы и тепла Максу?
Именно эта правда и не дает мне покоя. Я должна быть беспристрастной, чтобы установить истину.
Сын умер. Но разве он косвенно не виноват в смерти отца?
Хотя свою часть плана он уже выполнил — заставив отца вернуться в СССР, что и стало причиной его гибели.
А в основе всего — его чувство к Тимоше, любимой женщине, жене, которую он обожал и боготворил. Интересно, что именно это страстное, болезненное, исступленное обожание чаще всего встречается у слабых людей, для которых оно — и якорь в бушующем море житейских страстей, и единственное утешение…
…Не знаю, станет ли это мое письмо последним — что-то я себя плохо чувствую. Не хотелось бы так думать, но увы! Никто не знает — где и когда мы встретим свой смертный час.
Если подводить итог прожитой жизни — то, что можно сказать?
Моей второй родиной стала Россия, Советский Союз, и я могу здесь процитировать великого русского поэта Пушкина:
«Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана…».
И все же Пушкин сам и отвечает на этот вопрос:
«И сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь…».
Это и составляет саму жизнь: божество, то есть вера, слезы — наше страдание, горести и болезни. И Любовь!
«Любовь, что движет солнце и светила». Это уже мой сумрачный земляк. Данте.
Так переплелись для меня Россия и Италия — неразрывно, воедино.
Я полюбила Россию, полюбила Москву, но все же сейчас я чаще всего вспоминаю свою семью, прекрасную и нежную Флоренцию и тот миг на Капри, когда я впервые встретилась с Максом и вверила ему свою судьбу…
На земле уже нет моих родителей, Макса, моего дорогого мужа Леонида, он погиб в годы войны. Нет Екатерины Пешковой, Марии Андреевой, но жива Тимоша, и жива… Живее всех живых — Мура Будберг. Можно ли любить своих соперников? Врагов? Или перед лицом вечности сердце примиряется со многим? И уже нет в нем ненависти, остается только примирение и утешение, а в конце концов — одна любовь. Любовь, очищенная от примесей страсти, волнений, сердечных бурь. Тихая и кроткая, милосердная и согревающая.
Как ни странно, сейчас я хотела бы видеть только Муру. Нам нечего теперь делить. Все осталось в прошлом. Макса уже нет. И мне очень бы хотелось побеседовать с баронессой Будберг за чашкой чая или чего-нибудь покрепче. Баронесса всегда любила крепкие напитки и вряд ли изменила своей привычке. Я знаю только, что она жива, и все… А ведь нам есть что сказать другу другу, и беседа была бы долгой и занятной. Трудно сказать — где могла бы пройти эта воображаемая беседа. Может быть, в Лондоне, где теперь обитает баронесса, у камина в туманный лондонский день. Или у нас в фамильном палаццо во Флоренции, где так хороши Тициан и Пиранези, Карпаччо и Тинторетто… Или наша беседа состоялась бы в Москве, городе, где завязались наши судьбы, да таким крепким узлом, что его не разрубит даже смерть. Ведь смерти нет, пока есть наши воспоминания о минувшем. Ее нет и после, ведь будут жить люди, помнившие нас… И пока жива память — мы все живы.
Подрастает Люсенька. Как сладко мне иногда звать ее Лючией, звать безмолвно — про себя, но что от этого меняется?
Люсенька хороша необыкновенно — волосы светлые, а глаза карие. И на нее уже засматриваются. После войны так мало молодых людей осталось, война их выкосила, страна только-только приходит в себя после страшных ужасов… Я ни на что не жалуюсь. Мне приходилось, как и всем, голодать в годы войны, испытывать нужду и холод. И знал бы кто из моих блистательнейших предков, что наследница старинного рода Орбини нуждается в куске хлеба. Но я выжила! Кровь есть кровь! И так просто от нее не отмахнешься. Живучая кровь древнего рода помогала мне во всех испытаниях!
Моя Люся. Мой ангел, моя Лючия. Сейчас только она предмет моих забот и волнений. И я не могу умереть раньше, чем отдам ее в другие теплые руки. А все остальное… Я прожила яркую насыщенную жизнь и ни о чем не жалею. Ни разу. Никогда.
— Ну что? — сказал Вася, отложив письмо и глядя на Анну.
Анна взяла в руки карандаш и блокнот, приготовившись записывать.
— Приступим к Тимоше. — Вася сделала паузу, повертел головой, поднял глаза к потолку, словно увидел там что-то интересное, а вновь потом посмотрел на Анну: — Что об этом скажешь?
Анна откашлялась.
— Тимоша, то есть Надежда Пешкова, — женщина загадочная. Ее судьба яркая и трагичная одновременно. Родилась она в Томске, отец — преуспевающий врач, семья переехала в Москву и поселилась на Патриарших прудах, купив там деревянный двухэтажный дом. В семье было восемь детей. С будущим мужем Максимом Надежда познакомилась на катке.
Вася ее прервал:
— А что тебе бросилось в глаза при изучении характера?
Анна задумалась и честно призналась:
— Не знаю. Жизнерадостность?
Вася потер переносицу.
— Рыжикова, ты, конечно, гений наоборот…
Анна уже собралась обидеться, но Вася широко улыбнулся.
— Прости!
— Постараюсь.
— Я, конечно, бываю тираном и деспотом.
— И частенько, — поддакнула Анна.
— Ну это ты преувеличиваешь!
— Ничуть!
Но Вася отмахнулся от нее.
— Оставим внутренние перебранки, дело житейское, нас ждет вечность.
— Точно, точно, дожидается!
Вася подозрительно посмотрел на нее, но ничего не ответил.
— Жизнерадостность, да. То есть умение привлекать людей. Смотри, какая получается интересная картина… Когда Максим Горький стал слабеть в силу своей старости, именно Тимоша взяла на себя роль магнита, который группировал вокруг Горького людей. Кто только не был в нее влюблен! От Ягоды до Алексея Толстого. И все эти люди бывали у Горького в доме. Их можно было наблюдать, изучать, делать выводы…
Так, Алексей Толстой серьезно хотел сделать Надежду Пешкову своей женой и присматривал на роль супруги при живой-то Наталье Карандиевской. Но он уже твердо решил заменить ее более молодой женой. Что он в конце концов и сделал. Но его новой супругой стала не Тима.
Говорят, что к Тимоше сватался и сам Сталин. И это тоже вероятно! Во всяком случае к Горькому он всегда приезжал с букетами для Тимоши.
— Но она дорого заплатила за свою прошлую жизнь, — тихо сказала Анна.
— Да. Это точно!
За окном темнело, рабочий день давно закончился, и они разошлись по домам, договорившись завтра с утра снова приступить к этому делу.
Утро началось с большой чашки кофе и бодрой музыки. Данила сказал, что скоро приедет, и Анна была на седьмом небе от счастья. Она не шла, а летела на работу, словно на крыльях. Вася сидел и уже ждал ее. Как только Анна переступила порог, через десять минут перед ней дымилась чашка фирменного Васиного кофе. Ну что ж, начнем с того, на чем закончились эти письма? — решительно заявил Вася Курочкин.
Анна улыбнулась краешком губ. Как же ей было приятно, что Вася напоминает прежнего Васю — веселого, пытливого, стремящегося во всем дойти до конца, до сути явления. Ничего не оставляя на полдороге.
Кажется, Вася выздоравливает окончательно. В конце концов, школьный друг в Америке — это мираж на горизонте. Чем ближе придвигаешься, тем дальше отдаляешься. У каждого своя жизнь. В чужие проблемы не влезешь, а они есть у всех, и немалые. И бывает, что у тех, кто сияет глянцем на фото, в реальности проблем вагон и маленькая тележка.
Главное — жить своей жизнью. В ней всегда можно отыскать и радость, и надежду, и приятные труды. Анна усмехнулась про себя, надо же как высокопарно и извилисто она стала выражаться.
— Ты меня слушаешь? — раздалось сквозь толщу ее мыслей.
— Да, Вася, слушаю, — тихо откликнулась она. — И внимательно.
— Рад! — выдохнул Вася. — Давно у меня не было благодарной слушательницы.
Анна хотела было возмутиться. Но вовремя осеклась. Вася просто дурачится. Он в хорошем настроении. И слава богу!
— Одним из основных желаний Даниэлы — Дарьи Андреевны Шевардиной было желание увидеть Муру Будберг. Она знала только одно: что Мура — жива. И больше никаких известий. Баронесса — действительно была живее всех живых. Прямо-таки непотопляемый авианосец! Да, она старела, но хватки своей не теряла. Она умела использовать людей, и в этом ей не было равных. Людей, заметь, разных. И по профессиям. И по складу характера. А это значит, что Мура владела неким универсальным ключом, харизмой, которая притягивала окружающих.