— Тридцать лет, Паскуале, я носила твой сердолик… и одному богу известно, как не хотела я расставаться с ним! Да что поделать, Паскуале, — родина явилась!
С того дня в деревне стало шумно: местная знать, напялив черные рубахи и собрав вокруг себя ремесленный люд — портных, сапожников, цирюльников, марширует с развернутыми знаменами по улочкам, горланя вовсю; и не поймешь — то ли они веселятся, то ли чем-то недовольны.
Крестьяне смотрят на них с порога, а ребятишкам — забава, и они кричат, подражая демонстрантам; одной Мартине не до них, в сердце ее теснятся невеселые мысли.
Некоторые из тех, кто был на войне, уже вернулись; двое таких живут в переулке по соседству с Мартининым. До армии оба были портными, а теперь они чиновники — судебные исполнители — и занимаются описью имущества у тех, кто неисправно платит налоги.
А когда в деревню приезжают на мотоцикле гости в военной форме, не кто иной, как они водят их по крестьянским домам, и все им надо знать: есть ли у тебя зерно, есть ли масло, — видать, у правительства нужда в них приспела.
Одного из них зовут Пьетро Станга, другого — Луиджи Праццели; оба парни проворные, веселые, всегда сыплют шутками и всяческими новостями; а когда зайдут в крестьянский дом — с пустыми руками ни за что не уйдут. Крестьяне их уважают, и есть за что: им ведь все начальство знакомо, каждый день в городской управе бывают, все новости знают и никогда не откажут тебе в добром совете, а случится кому мудреный документ выправить — так и напишут сами. Пьетро Станга недаром говорит — не будь его, давно бы всем их крестьянам на каторге мыкаться.
— Ты старые порядки забудь! — говорит Пьетро. — Пришел указ налог платить — плати! Указ на зерно — давай зерно! На масло — вынь да положь! Да чтобы все было в срок, без задержки! Иначе — что? Приедут на мотоциклах солдаты и оберут тебя как липку! А ежели ты, скажем, дашь, да не в полной мере — пеняй на себя: приедут на дом — все начисто отберут!
Пьетро Станга смеется, человек он веселый и любит подшутить над Мартиной, постращать ее дурными вестями, которые выдумывает не сходя с места.
Да только Мартина не смеется, ее добродушным видом не возьмешь; она знает, что Станга и Праццели не прочь поживиться за счет бедняков, вот они и бродят с утра до вечера по домам, точно монахи-попрошайки, и морочат людям голову своей болтовней. Языком молоть — не поле полоть, рук не натрудишь.
Мартина отвечает на их шутки едко, с насмешкой; оба делают вид, будто это их забавляет, хоть и чувствуют за словами старой женщины откровенную неприязнь.
Перепалки разгораются, по обыкновению, под вечер у кого-нибудь в доме или у порога, на завалинке; крестьяне тоже не прочь подзадорить Мартину выдумками Пьетро и Луиджи, а после со смехом передавать друг другу ее потешные ответы.
В последние годы мотоциклы стали наведываться все чаще; а господь бог, как на грех, вот уж вторую весну не посылает на их иссохшие поля ни единой капельки; чахлые всходы получали водицу лишь в конце мая, и земля, не ко времени напитавшись от нежданной щедрости неба, давала раздолье сорнякам, а колосья рождались сухие и тонкие, точно былинки.
Люди все ждали, чтобы скудный урожай дозрел, и жили, добирая по горсточкам последнее зерно со дна своих опустевших рундуков.
Земля высыхала, медленно отдавая накопленную влагу, и подернутое дымкой июньское небо висело низко, точно в октябре. Поля лежали в безмолвии, и если в те дни в деревню ехал мотоцикл, спускавшийся на проселок от моста Гравеллина, треск его разрывал сонную тишь давно наступившего утра. Остаток зерна люди собрали в мешки и готовы были в любую минуту унести их подальше, опасаясь, что слова Пьетро окажутся правдой и в один прекрасный день солдаты нагрянут к ним в дом.
У Мартины тоже был небольшой мешочек муки, и она держала его возле кровати. Просыпаясь по ночам, она тянулась к нему рукой, проверяя, все ли он на месте, и, затаив дыхание, прислушивалась, не раздастся ли в ночной тиши тот устрашающий звук — треск мотора.
Однажды ночью в ее дверь кто-то постучал и торопливым задыхающимся голосом прокричал:
— Мотоциклы!
Мартина вскочила с постели; мигом оделась, зажгла лампу, вскинула мешок на спину и выскочила на улицу; сквозь мрак, едва разбавленный слабым светом молодого месяца, она увидела, что все уже были в сборе; соседские ослики стояли навьюченные зерном и овощами.
Люди держались молча, окликая друг друга легким посвистом; чтобы заглушить стук копыт, ноги у животных были обмотаны тряпками. Один из соседей освободил Мартину от ноши, погрузив ее мешок на своего осла. Потом сказал:
— Они будут завтра утром чуть свет. Так Пьетро сказал; мы свезем все на хутор… Только без шума… скинь башмаки… мы все босиком…
И они направились вдоль по переулку, который вел к Торретте; у главных ворот они повстречались с другими; все ослики и мулы были навьючены и с тряпками на ногах. Стук копыт едва слышался; казалось, будто это топчется по соломе запертая в стойлах скотина.
Добравшись до выселок, все рассыпались кто куда и прождали в своих убежищах до рассвета. А на рассвете и впрямь прибыли солдаты, но сколько ни шарили по домам — так ничего и не нашли. Кто-то, однако, подкараулил крестьян, и солдаты узнали, что зерно спрятано на выселках; и, ругаясь на чем свет стоит, пригрозили — завтра же прочесать выселки вдоль и поперек. А вечером, дождавшись, когда стемнело, крестьяне снова навьючили ослов и отвезли зерно обратно в деревню.
Всю дорогу в оба конца Мартина проделала пешком; и вдобавок на обратном пути ни один черт не догадался поднести ее мешок, и ей пришлось тащить его на голове. Когда она вернулась домой — шея у нее болела, затекшие руки не гнулись. Почти не раздеваясь, бухнулась она в постель, и всю ночь ей снились тревожные сны.
А под утро картины сновидений чудеснейшим образом объяснили ей суть происшедшего; ей привиделись солдаты; вот они заправляют моторы мотоциклов зерном; зерно вспыхивает, на ходу разлетается во все стороны снопами красно-зеленых искр, освещая ноги с копытами, хвосты и адски сверкающие глаза.
По обе стороны мотоциклов, точно гончие псы, высунув язык, бежали Пьетро Станга и Луиджи Праццели…
Проснувшись, Мартина поняла: выслеживали Луиджи и Пьетро; а вечером, заглянув в дом к соседу, рассказала свой сон; и все, кто там был, — человек двадцать народу — мужчин, женщин и детей, — все, после долгих раздумий, поняли: кроме Луиджи и Пьетро, шпионить было некому. Весть быстро разнеслась, и с того дня оба, хоть и продолжали ходить по домам, ничего не получали от крестьян, отвечавших на их хвастливую болтовню лишь холодной враждебностью; тех это бесило и не на шутку тревожило: времена были тяжелые, и без великодушной щедрости крестьян, без их почтительных подношений им бы не прокормиться.
Но вскоре они тоже узнали о Мартинином сне и теперь, встречаясь с нею, злобно косились на нее и заводили странные разговоры, в которых все чаще слышались такие слова, как «правительство», «изменники родины», «каторга».
Мартина перебирала в памяти все, что случилось с ней за последние годы, вспоминала с тревогой их угрозы и подолгу не могла заснуть.
Однажды среди ночи, едва задремав, она услышала торопливый, настойчивый стук в дверь, а затем снизу, из кошачьей лазейки, кто-то приглушенно прокричал:
— Мартина, мотоциклы едут! Теперь все заберут! Беги, Мартина!
Бедная вдова кубарем скатилась с постели, закинула за плечи мешок с мукой, стремглав спустилась с невысокого крылечка, влетела в хлев, растолкала сладко спавшего поросенка и вернулась на улицу.
Вокруг не было ни души; тогда Мартина принялась стучать во все двери и кричать в кошачьи лазейки:
— Проснитесь, родина едет!
Подождав немного и не услышав в ответ ни звука, Мартина решила, что все давно убежали, оставив ее одну. И, не теряя больше ни минуты, бегом пустилась по улочке, волоча за собой поросенка.
Только добравшись до околицы, она заметила, что в небе хмуро и беспокойно; в сторону моря, один за другим гася редкие звездные островки, неслись тяжелые черные тучи.
По деревне время от времени пробегали порывы сырого гулкого ветра; деревья шумели; хлеба ходили волнами, выгибаясь, как спина хищного зверя.
До Мартины доносились какие-то голоса, свист, оклики; она то и дело испуганно оборачивалась, мучительно вглядываясь во мрак.
Но, кроме тьмы и далеких молний, ничего не видела; слышала завывание ветра, а за спиной — чье-то осторожное топанье по камням тропинки.
Поросенок пел себя неспокойно, то заставляя тащить себя, упираясь и визжа, то забегая вперед, норовя вырваться из рук. Но Мартина крепко держала в кулаке веревку и время от времени ласково звала его.
Она никого не встречала; все, должно быть, убежали намного раньше нее.
Мартина глядит на небо; она чувствует — в воздухе становится тише; а спадет ветер — жди дождя; тогда вся мука в мешке намокнет, и Мартина надолго останется без хлеба.
Ей бы добежать до знакомого хутора, думает Мартина, дорога как раз туда ведет; она надеется, что господь бог еще попридержит дождь и позволит ей добраться. Но господь бог разразился таким ужасающим грохотом, что вся долина Трапуры загудела, заходила ходуном и дождь хлынул как из ведра. Обезумевший от страха поросенок с сердитым визгом рванулся вперед и потащил за собой Мартину; за их спиной время от времени слышалось частое шарканье ног, как будто разбегались перепуганные ведьмы.
Мартина бежала из последних сил, взывая ко всем святым и ангелам и нежным голосом стараясь успокоить обезумевшего поросенка.
Когда они оказались возле Мартининого поля, поросенок решительно потащил ее в ту сторону. Мартина встала под грушу; привязав поросенка к стволу, отыскала под густой кроной сухое местечко, пристроила туда муку, расправила зонтом свои широченные юбки и села на мешок.
На голову ей упало всего несколько капель; остальную ниспосланную небом водицу выпила могучая груша; высушенные полуденным зноем листья широко расправились и непроницаемой завесой укрыли вдовью муку.