товы к решающему штурму Гориции, и трубы городской коммуны звали жителей прятаться в укрытия. Но для нас этот сигнал звучал как гимн радости.
— Спорю, что на этот раз итальянцы победят, — сказал я. И я был горд, что сердце мое бьется сильнее, что какие-то часы тикают у меня в груди и в запястье. Над колокольнями церквей кружили черные птицы. С востока донесся гул морского прибоя, гул ширился, нарастал.
— Мне страшно, — прошептала Эмилиетта.
— Надо скорее удирать, — сказал Борис. — Если начнется атака, тут все начисто сметут.
Мы затрусили рысцой, изображая из себя то лошадок, то волчат, то петушков. Так, снова увлеченные игрой, мы с веселым смехом спустились с холма. В домах на виа Гастелло и виа Монаке открывались двери, взрослые выбегали на улицу и что-то кричали в соседние окна. Темнело. Гул морского прибоя рос, приближался. На виа Догана люди спешили куда-то, освещая себе путь фонариками. Казалось, они только что вышли из церкви. В небе замяукали огромные коты, и какое-то странное животное с горящими глазами шлепнулось почти рядом с нами.
— Прячьтесь скорее, малыши! — крикнула нам какая-то женщина.
Это была шрапнель, — объяснил Борис.
Эмилиетта обернулась.
— А у этой шрапнели клюв есть? — спросила она.
— Бум, бум, брум. — Новые животные шлепнулись на булыжную мостовую. Казалось, улица стукнулась о холм, и тот от удара раскололся.
— Скорее, скорее, малыши!
До чего же смешным стало здание Муниципалитета, обложенное целыми горами мешков. Эмилиетта впервые увидела его таким и громко захохотала. А что в этих мешках? Сахар, вата? Хорошо было бы взобраться на них и поиграть в ковбоев.
Но толпа поволокла нас за собой и стащила по ступенькам в темный погреб, слабо освещенный факелами.
— Теперь мы под землей, — объявил Борис.
Эмилиетта испугалась.
— Под землей? Я не хочу под землю… — чуть не плача пролепетала она.
— Молчи, дурочка, — сказал Борис, — Так нужно. Ведь итальянцы наступают, чтобы победить, они стреляют вовсю.
— Под землей очень интересно, — добавил я. — На Дальнем Западе у всех есть подземные дома, куда все прячутся от набегов краснокожих.
Но мне самому казалось очень странным, что есть такие огромные подвалы и бесконечные подземные галереи, по которым можно добраться даже на край света. По ним можно прийти в Америку и на Дальний Запад, если только ты не боишься шагать вперед. Но сколько дней подряд? И как легче переплыть Океан? Впрочем, под землей, может быть, нет океанов. Особенно же меня удивляло, что взрослые, настоящие взрослые, такие, как мой отец, выкопали все эти галереи.
— Не хочу сидеть в темноте, — захныкала Эмилиетта.
— Нет, надо, — сердито ответил Борис, — Если снаряды увидят свет, они ворвутся сюда и сожгут тебя. Хочешь сгореть, да?
Слова Бориса, похоже, убедили Эмилиетту. Мы втроем взялись за руки и пробрались к группе людей, примостившихся вокруг горящей свечи. Какие удивительные истории рассказывали они! В дом одного из этих людей угодила бомба и мгновенно убила бабушку, сидевшую за швейной машинкой. Мы несказанно поразились, что кого-то могло убить когда он колдовал над этой таинственной машинкой. Другие рассказывали, что большущий снаряд разорвался в Театральном кафе. Мы выпучили глаза от удивления. Конечно, мы знали, что в этом кафе с опущенными жалюзи часто сидели всякие люди, но как мог попасть туда снаряд, пусть даже шрапнельный? Потом какой-то синьор в очках заговорил о новом наступлении, и все сказали, что уж на этот раз итальянцы победят. И если они хотят, чтобы Гориция уцелела, пусть поторопятся.
А снаружи шум нарастал с каждой минутой; хлопали железные двери, со звоном раскачивались колокола, с грохотом проносились по железным мостам поезда, с лязганьем падали разбитые жалюзи. Казалось, будто это гиганты сражаются на улицах. Может, итальянцы уже ворвались в город?
— Как долго тянется время, — пробормотал один.
— Да, тянется просто бесконечно, — поддержал другой.
— Хорошо бы сюда граммофон, — сказала пожилая синьора.
— Граммофон нужен, граммофон, — эти слова передавались из уст в уста, и спустя примерно полчаса люди принялись дружно хлопать. У нас в самом деле появился граммофон.
— Слава графу Дондини! — крикнул кто-то по-немецки.
Пластинки были только немецкие с записями венских песенок и танцев. Веселые мелодии звучали несколько часов подряд, но никто не поднялся, чтобы потанцевать. Хриплая граммофонная музыка не в силах была заглушить грохот урагана. Под эту веселую танцевальную музыку мы трое, наконец, заснули, счастливые и обессилевшие под грузом необычайных приключений. Впрочем, возможно, заснул я один.
Сон мой был глубоким и коротким, как это бывает в поезде. И я потом каждый раз, когда путешествовал ночью, неизменно вспоминал этот сон в убежище. Внезапно я проснулся оттого, что у меня окоченели ноги, и с изумлением обнаружил, что Эмилиетга положила голову мне на колени.
Должно быть, уже рассвело, сквозь неплотно прикрытую дверь пробивался голубоватый свет, граммофон молчал. У всех в руках были резиновые маски.
— На случай газовой атаки, — объяснили нам.
— И мы хотим, — объявил Борис.
Конечно, и нам должны их дать. Дома мы их наденем и будем играть в войну в настоящих масках. Вот здорово-то!
— Дай мне маску, — неожиданно сказала Эмилиетта, вскочив на ноги. Какой-то синьор засмеялся и кинул ей свой противогаз.
Мы были так рады этому подарку, что уже не пытались раздобыть другие маски.
— Все равно от них никакого прока, — объяснил великодушный синьор.
— А если начнется газовая атака? — спросил кто-то.
— Э, тогда и они не помогут.
Пришли солдаты и принесли кофе в железных ведрах.
— А вам, ребятишки? — крикнул нам сержант.
У нас не было посуды, и мы подставили сложенные лодочкой ладони. Но кофе пахло магнезией.
— Похоже, бой кончился, — сказал Борис. — Давайте вылезем и посмотрим, — предложил он.
Мы осторожно, мелкими шажками прошли через коридор, где повсюду лежали люди на носилках. «Должно быть, больные», — подумал я.
Далматинцы в серых шинелях сидели в ряд прямо на земле. Губернатор о чем-то яростно спорил с несколькими офицерами, где-то рядом отчаянно звонил телефон. Никто нас не заметил, и мы вышли прямо к раскрытым воротам. Воздух был теплый, чуть беловатый, небо казалось зеленым, как листья. Ураган бушевал теперь далеко-далеко; в горах, молчаливые, словно падающие звезды, проносились снаряды, вой сирен раздирал город. Примчался улан на коне:
— Что происходит? Что же происходит?
Во дворе громко закукарекали фанфары. На улицу с криком выбежали люди.
— Итальянцы форсировали мост. Они уже в городе… Урра, урра! — Мы помчались к мосту.
— Осторожнее, чуть что — в подъезд прячьтесь. Берегитесь шальных пуль, — неслось им вдогонку.
Снова запели фанфары, эти боевые петухи. Рота запасных солдат с развевавшимися, как плюмажи, знаменами, двинулась вверх по виа Догана.
Не знаю, что было потом. Помню лишь, что листья в аллее и в садах ярко сверкали, а полдень слепил глаза. «Итальянцы — очень смешные солдаты», — подумал я. Они были в зеленых шинелях и тоже писали мелом на стенах, как и мы, мальчишки.
Я был счастлив, что они пришли, — ведь теперь на улицах все время были слышны их крики и песни. Они все казались мне генералами: каждый блистал галунами и медалями, и все командовали громким голосом. А может быть, они тоже играли в войну.
Зато во всех подробностях, час за часом, помню я отъезд из Гориции, само путешествие, Флоренцию, где навсегда закончилось мое фронтовое детство. Отец появился внезапно. И когда он в жаркий полдень будто случайно вырос передо мной возле Театрального кафе, я на миг его возненавидел. Этот небритый дядька с белесыми глазами взял меня на руки и поцеловал, но мне показалось, что он хочет меня наказать и побить за весь этот год безделья.
— Видишь, я все же тебя поймал, — сказал он.
Дедушка сразу узнал отца и очень здраво рассказал ему про все наши невзгоды. Спросил, нет ли каких вестей от дядюшки Одоардо, не видел ли его отец среди итальянских солдат, но отец ничего не знал. Потом заговорили об отъезде. Решено было, что дедушка, Эмилиетта и Борис переедут жить во Флоренцию к тетушке Маргерите, а меня отец брал с собой в Сицилию. Тут отец стал рассказывать мне о маме, о моих братьях, о зарослях кактусов, о собачке, которую звали Триест.
Вечером мы вместе с другими горожанами, которые отправлялись в Италию, выехали на грузовике.
Над белой-пребелой дорогой вдоль реки светила луна, и впервые не было слышно грохота пушек. Лишь цикады стрекотали вдали. Иногда до нас доносились приглушенные звуки песен, да встречались солдаты на марше, не обращавшие на нас ни малейшего внимания.
Мы проезжали мимо разрушенных, спаленных селений, пересекали высохшие ручьи и, наконец, прибыли в темный город, полный шума и гомона толпы, которая никак не хотела идти спать.
Я знал, что город этот называется Удине, потому что наши попутчики не раз упоминали о нем в пути.
— Удине, мы приехали в Удине.
Свет луны заливал весь город, падал на белые каменные плиты, и я решил, что Удине, как и Венеция, стоит на лагуне.
— Сейчас мы увидим гондолы, — шепнул я Эмилиетте.
Отец услышал и с упреком сказал, что я круглый невежда.
— Придется тебе потрудиться, сынок, — сказал он. — Ведь ты уже не маленький. И не стыдно тебе быть неучем?
Я понял, что мое вольное житье кончилось навсегда. Кончилась война, лунные ночи, и мне захотелось умереть… Стать одним из тех загадочных существ, которых я так часто видел в Гориции. Они лежали плашмя на тротуарах, устремив к небу улыбающиеся лица. «Куда же они деваются, когда встают? При такой яркой луне, как нынче, — думал я, — голубые, счастливые…»
После мы долго мчались в темном вагоне, битком набитом людьми, мимо серебристо-белых полей. Стоя у окна, я следил, как паровозный дымок тенью ложится на сверкающую равнину, и прислушивался к пыхтенью локомотива… В Порденоне я задремал. Проснулся я в другом поезде, когда уже светало. Поезд пронесся мимо маленькой розовой станции. Небо тоже было бледно-розовым. А земля казалась зеленой, как летняя трава… Потом я увидел большущую станцию с высоким навесом. Мне вспомнилось, что несколько лет назад я уже видел ее, и тогда я понял, как далеко теперь Гориция.