— Нет, ты вовсе не материалист, я ошибся. И ты ошибаешься…
Пьеро взглянул на меня как-то косо.
— Такие разговоры не для моего ума, — сказал он под конец. — Ты учитель, а я всего лишь простой рабочий.
В воскресенье яростно завывал ледяной ветер. У меня не было ни малейшего желания выходить из дома. Удобно устроившись в кресле, я намеревался почитать и с удовольствием думал о вечернем чае и, пожалуй, даже о картах. Из подобного расположения духа меня мигом вывел отец, заметив:
— Полагаю, сегодня-то ты никуда не уйдешь… Такая погода…
Я тут же заявил, что все равно уйду, и через десять минут был на улице.
Мне следовало бы простить невинный эгоизм моего отца, который, не желая терять четвертого игрока, делал вид, будто бы его беспокоит плохая погода. Но квиетизм моих родителей порой заставлял меня делать глупости.
Я направился к единственному прибежищу. В Борги ветер со свистом носился между старенькими домишками, иногда с чьей-нибудь крыши срывалась черепица. У Баба мне сказали, что я найду его в «Головорезе». По-видимому, хозяин «Головореза» знал меня, хотя я с ним не был знаком. Едва я вошел, как он тут же провел меня в заднюю комнату, где уже сидели Баба, Момми и Нэлло.
Стоящая на столе фьяска с вином была почти пуста. Обычно я выпивал за вечер не больше стакана, но остальные пили порядком. Пить их заставлял холод. А также, как мне кажется, алебастровая пыль, которой они дышали в течение всей недели.
Вошел Пьеро, встреченный общими восклицаниями. Следом за ним пришел Васко и устроился в сторонке. Мне были оказаны всяческие знаки внимания, и меня усадили на самое почетное место. Рядом со мной сел Баба.
Потом пришел молодой паренек. Я его знал, но не как коммуниста, а как футболиста.
— Теперь весь комитет в сборе, — заявил Момми.
— Вот и я так считаю, — засмеялся вновь прибывший, но, заметив меня, смутился.
Я встал и протянул ему руку.
— Очень приятно, — пробормотал он, натыкаясь на табуретку. В конце концов он примостился между Момми и Пьеро.
— Я болел за вас, — сказал я ему. — Когда вы играли в футбол.
— А… — произнес он.
— Кьодо был асом, — заявил Момми, обнимая его за плечи.
— Еще бы, — сказал я, — Он был классным игроком.
— А ты знаешь, — спросил, обращаясь ко мне, Момми, — что его чуть-чуть не купила «Ювентус»?
— «Ювентус»? — удивленно переспросил Васко.
— Во вторую команду, — уточнил Момми. — А там, дальше — больше… Сейчас бы у тебя была куча денег.
— Вполне возможно, — заметил Кьодо. — Но, пожалуй, к лучшему, что этого не случилось. По крайней мере, я столько повидал… Лучше быть бедным, — заключил он.
— Неплохо бы сейчас навернуть ветчины, колбасы с хлебом… — начал Баба.
— Завел, — перебил его Пьеро.
Из присутствующих двое были осуждены на процессе тридцатого года: Баба и Нэлло. Пьеро выступал тогда свидетелем защиты. Он рассказывал:
— Помню, как я вошел в зал суда, а ты, — он повернулся к Нэлло, — говоришь другим: «Глянь-ка, вон Пьеро…» Конечно, я был тогда мальчишкой, но признаюсь, как увидел вас на скамье подсудимых, так у меня даже ноги отнялись от страха… А вы шутили и смеялись, как ни в чем не бывало.
— К тому времени мы уже пообвыкли, — объяснил Баба. — А сперва мы тоже боялись. Помню, перевозили нас в Пизу; фургон остановился, бедняга Амато хочет помочиться, а не может.
— От страха, — объяснил Нэлло. — Страх выкидывает и не такие фокусы.
— После вынесения приговора, — продолжал Пьеро, — ты, Нэлло, говоришь мне: «Передай маме, пусть не беспокоится», — а Баба сказал: «Привет всем». Однако тогда уж и вы волновались.
— Еще бы, — отозвался Баба.
— Постой, — спросил Момми у Пьеро, — значит, ты смог с ними поговорить после вынесения приговора?
— Конечно. Только не в зале суда, — ответил Пьеро, — потому что сразу же после прочтения приговора они запели и их вывели. Мне удалось на какую-то минуту увидать их в коридоре.
— Что они пели? — спросил я, но тут же понял — что.
— «Интернационал», — в один голос ответили мне Баба, Пьеро и Нэлло.
— «Интернационал»? — воскликнул Кьодо. — Вот это Здорово… Представляю, какие рожи сделались у судей! — И он расхохотался.
Момми запел вполголоса. Мы подхватили. Когда мы Начали припев, Баба знаком руки попросил нас петь потише.
— Хорошая песня «Интернационал», — сказал Моими, когда мы кончили.
— Она еще лучше по-французски, — заметил Баба. — Я говорю о словах.
C’est la lutte finale
Groupons-nous et demain
L’ Internationale
Sera le genre humain.
— Переведи им, Баба, — попросил Нэлло, — ведь кто не был в тюрьме, не поймет.
— Мы не понимаем, — тут же возразил Пьеро, — потому что не знаем французского.
— Это самое я и имел в виду, — сказал Нэлло, и мне показалось, что он немного обиделся.
Баба перевел, иногда обращаясь ко мне за помощью.
— Я был тогда совсем маленьким, — сказал Моими, — но я очень хорошо помню аресты, суд… — Видно было, что ему очень хочется что-то сказать, но он не нашел подходящих слов и замолчал.
— В тот вечер, — начал Баба, — мы устроили хороший ужин… Ну, да. Потому что вечером после вынесения приговора разрешается есть, пить, а потом спать, сколько влезет.
— Да, пока не забыл, — сказал Кьодо и положил на стол книгу. Это был «Разум Ленина» Курцио Малапарте.
— Ты знаешь эту книгу? — спросил меня Баба.
Я уже собирался неблагоприятно отозваться об этом произведении Малапарте, хотя я его и не читал, но, по счастью, меня опередил Пьеро. Он взял книгу, открыл ее на главе «Чернь и толпа» и заявил, что она привела его в полнейший восторг.
Когда кто-то из присутствующих признался, что не читал Малапарте, он решительно заявил:
— Ну, так я вам прочту, — И начал взволнованно читать эти велеречивые страницы. Все слушали очень внимательно, за исключением Баба, который всячески старался не показаться «сентиментальным».
«Народ России, темный плебс, бесхребетная масса, рабочие — победили. Берегись же!» — кончил Пьеро.
Всем понравилось.
— Здорово написано, — степенно заявил Нэлло.
— Теперь, когда прочел Пьеро, мне тоже понравилось, — сказал Кьодо.
После семи я стал прощаться. Они никак не хотели, чтобы я заплатил свою долю. Вдобавок мне пришлось взять Малапарте.
Когда я уходил, хозяин вносил новую фьяску.
Встреча была назначена в каштановой роще. По дороге я ни о чем не расспрашивал Момми.
— Это он, — сказал Момми, когда мы были еще совсем далеко.
Он сидел на обочине и, казалось, был чем-то очень занят. Приблизившись, мы увидели, что он мелко рвет листочки травы. Он поздоровался с нами. На меня он даже не взглянул.
— Где расположимся? — спросил он у Момми.
Момми с сомнением огляделся вокруг.
— Мне не хотелось бы, чтобы какая-нибудь из этих компаний, что устраивают пикники…
— В ваших краях устраивают пикники? — спросил он. — Тогда поднимемся выше, — предложил он, указывая на ясеневый лесок.
Когда мы поднялись наверх, он выбрал место, где можно было удобно усесться, и затем обратился к Момми:
— Ну как, по-твоему, найдет нас здесь кто-нибудь?
И, впервые взглянув на меня, он улыбнулся.
— Найдет, — ответил Момми, — влюбленная парочка.
— А, да. Влюбленная парочка. Для влюбленной парочки место здесь самое подходящее. Это что — проводник? — спросил он, указывая на меня.
— Нет, это тот учитель…
— Вот как! Совсем из головы вон. О стольком приходится думать. Чему же ты учишь?
Я сказал.
— Смотри ты!
У него были гладкие белесые волосы и цветущее лицо с мягкими чертами; на его подбородке пробивалась борода, но щеки у него были гладкие и лоснящиеся. Я не мог бы сказать, сколько ему лет. Говорил он с северным акцентом, но мне не удалось определить, откуда он родом.
Момми протянул ему записку от «Марио». Вчера вечером ее принес проводник. Он вполголоса прочел записку и покачал головой, то ли в знак одобрения, то ли выражая этим свое недовольство. Потом сказал:
— Марио придется дать мне во многом отчет. Я хочу задать ему ряд вопросов, на которые ему нелегко будет ответить. Кстати, почему вы сразу же не сожгли записку? Давайте спички, живо.
Мы немедленно дали ему спичечный коробок, но я никак не мог понять, к чему вдруг такая спешка; ведь он же сам заявил, что тут нас никто не найдет.
— И с именами тоже, — продолжал он, разгорячившись, — Никогда нельзя называть настоящие имена. Никому. Почему ты сказал мне свое настоящее имя? — спросил он меня. — Я мог бы оказаться шпиком. Никому нельзя доверять. Даже родному отцу. Впредь ты будешь зваться «Мышонок», — сказал он Момми. — А ты «Счастливчик». И запомните, что меня зовут Джино.
«Так вот он — Джино», — подумал я, вспомнив, что услышал это имя от мраморщика у Баба.
— А если нас схватят, — закончил он, — то я пришел купить дров, а вы — посредники.
Я подумал, что глупо выдавать себя за посредника там, где все меня знают с детства. Но я промолчал.
Я принес с собой топографическую карту района, в котором действовали партизаны, и показал ее Джино.
— Вот — Монте Вольтрайо, — сказал он, — Тут шестьсот гектаров леса.
В округлых горных вершинах мне видится что-то спокойное и милое, а вот остроконечные пики вселяют в меня беспокойство и страх. Монте Вольтрайо имела, как назло, форму пирамиды. В темноте я пялил глаза, но ничего не различил. Не видя, куда я ставлю ноги, я то и дело спотыкался и один раз упал. В какой-то момент перед нами возникли контуры горы: она вырисовывалась постепенно; то казалось, что она расширяется, то суживается. Я молчал. Черное пятно было похоже на громадную раскрытую пасть. Мы продолжали идти вперед. Потом гора, распластавшись, скользнула вдаль, и вершина ее расплющилась.
Рассвет принес с собой новые заботы. Он застиг нас на открытом месте. Мы изо всех сил старались поскорее добраться до леса, чтобы углубиться в чащу и не беспокоиться, что нас кто-то увидит.