— Папа, так, значит, мы разбогатели? — спросил Микелино, — Нам хватит этой еды на целый год!
— Назад! Скорее! Не приближайтесь к кассе! — вскричал Марковальдо, повернувшись налево кругом и прячась вместе со всем своим добром за прилавок; потом он помчался без оглядки, согнувшись чуть ли не до земли, словно под огнем противника, спеша вновь укрыться в отделах магазина. За его спиной гремело и грохотало; обернувшись, он увидел все свое семейство, которое, толкая перед собой тележки, галопом неслось за ним следом, как вагоны за паровозом.
— Скорей, не то нас заставят заплатить целый миллион!
Супер-маркет был очень большой и запутанный, как лабиринт: там можно было ходить часами. С такими запасами провизии Марковальдо и его семья могли бы, не выходя, провести там целую зиму. Но репродукторы уже перестали передавать веселую музыку и грозно вещали:
— Внимание! Через четверть часа супер-маркет закрывается! Покупателей просят поспешить к кассе!
Пора было избавляться от груза — сейчас или никогда. Едва раздался призыв репродуктора, толпу покупателей охватила лихорадочная, яростная спешка, словно это были последние минуты последнего супер-маркета на земле. Люди в этой спешке уже не понимали, то ли им надо хватать все, что есть в магазине, то ли, наоборот, надо все оставить; одним словом, у прилавков поднялась страшная толкотня, и Марковальдо с Домитиллой и дети воспользовались этим, чтобы положить все взятое ими обратно на прилавки или незаметно опустить в тележки других покупателей. Это возвращение товаров, однако, носило случайный характер: липучку для мух они положили на прилавок с ветчиной, а кочан капусты — среди тортов. Не заметив, что какая-то дама везет не тележку, а коляску с ребенком, они сунули в нее большую, оплетенную соломой бутылку красного вина…
Лишаться всех этих вкусных вещей, даже не попробовав их, было так мучительно, так больно, что хоть плачь. И поэтому, если в ту минуту, когда они ставили обратно какую-нибудь баночку майонеза, им под руку попадалась гроздь бананов, они ее брали; то же самое происходило с нейлоновой щеткой, место которой тотчас занимала жареная курица. При такой системе их тележки чем быстрее опорожнялись, тем быстрее наполнялись вновь.
Так семейство Марковальдо со всеми своими запасами поднималось и спускалось по эскалаторам, и на каждом этаже, в какую сторону ни глянь, в конце проходов, кроме которых не было другого пути, маячила, словно часовой, кассирша, нацелившая свою стрекочущую, как пулемет, кассу на всех, кто собирался уйти. Чем дольше кружили Марковальдо и его семья по отделам и этажам магазина, тем больше походили они на зверей, которые мечутся в клетке, или на заключенных в тюрьме, пусть даже светлой и чистой, со стенами, выложенными разноцветными плитками.
В одном месте кафельные плитки на стене были сняты, и в открывшемся проломе виднелась приставленная снаружи деревянная лестница; рядом валялись молотки и разные инструменты плотников и каменщиков. Какая-то строительная фирма вела работы по расширению супер-маркета. Рабочий день кончился, и строители ушли, ничего не убрав. Марковальдо, по-прежнему толкая перед собой тележку с продуктами, прошел сквозь пролом в стене. Там было темно, но он пошел дальше. А за ним двинулось все семейство со своими тележками.
Обтянутые резиной колеса тележек запрыгали, словно на немощеной дороге, по слою земли, кучам песка, потом по шаткому деревянному настилу. Марковальдо, с трудом сохраняя равновесие, продолжал путь по узкой доске, остальные следовали за ним. Вдруг они увидели перед собой и позади себя, сверху и снизу море далеких огней, а вокруг — зияющую пустоту.
Оказывается, они катили тележки по мосткам строительных лесов, вровень с крышами семиэтажных зданий.
Город лежал у их ног, сверкая освещенными окнами, яркими светящимися вывесками и снопами электрических искр, сыплющихся из-под трамвайных дуг, а вверху, у них над головами, простерлось небо, усыпанное сияющими звездами и красными лампочками радиобашен. Доски лесов прогибались под тяжестью переполнявшего тележки груза, и казалось, все они вот-вот упадут.
Микелино заплакал:
— Я боюсь!
Из темноты вдруг выступила тень. Это была огромная беззубая пасть, которая медленно раскрывалась, вытянувшись на длинной металлической шее. Подъемный кран! Он опускался откуда-то сверху, но на их высоте остановился, нижняя его челюсть находилась как раз на уровне мостков, где они стояли. Марковальдо нагнул тележку, вывалил все ее содержимое в разверзнутую железную пасть и шагнул вперед. Домитилла сделала то же самое. Дети последовали примеру родителей. Кран захлопнул пасть со всей добычей, захваченной в супермаркете, и, с глухим скрежетом повернув шею, отодвинулся в сторону. А внизу зажигались, гасли и мигали разноцветные светящиеся надписи, призывавшие покупать товары только в этом огромном супер-маркете.
Преследование
Машина, которая меня преследует, быстроходнее моей. В ней сидит всего один человек, вооруженный пистолетом; он хороший стрелок, — это видно хотя бы по тому, что, стреляя в меня, он промахнулся всего на какой-нибудь сантиметр.
Спасаясь бегством, я направился в центр города. Это меня выручило: преследователь неотступно мчится за мной, но нас разделяют несколько машин. Сейчас мы остановились у светофора в бесконечной веренице автомобилей. Светофор устроен так, что с нашей стороны красный свет длится сто восемьдесят секунд, а зеленый — сто двадцать; сделано это, очевидно, с тем расчетом, что на поперечной улице движение более интенсивное и одновременно более медленное. Но расчет этот неверен. Я посчитал, что с поперечной улицы, когда включают зеленый свет, успевают проскочить через светофор вдвое больше машин, чем из нашей длиннющей колонны. Это не означает, что по той улице машины несутся вовсю. В сущности, они тоже двигаются удручающе медленно, и о скорости здесь можно говорить лишь в сравнении с нашими машинами, которые фактически стоят на месте и при зеленом и при красном свете. Собственно, именно из-за того, что те машины едут более чем медленно, нам не удается продвинуться вперед: ведь когда зеленый свет гаснет с их стороны и зажигается с нашей, на перекрестке застревает множество машин, не успевших миновать светофор, и по меньшей мере тридцать секунд из ста двадцати пропадают впустую, прежде чем мы успеваем продвинуться хоть на метр. Должен сказать, что хотя поток машин с поперечной улицы отнимает у нас драгоценные секунды, но расплата наступает незамедлительно: противоположная сторона, когда для нее зажигают зеленый свет, простаивает по сорок, а то и по шестьдесят секунд: ведь наши машины ползут со скоростью черепахи, и на перекрестке, естественно, образуется огромный затор.
Но эта потеря времени для них не приносит никакой выгоды нам: ведь чем больше задерживается конец движения одних, задерживая начало движения других, тем больше задерживается и конец движения вторых, задерживая начало движения первых. Все это происходит в возрастающей пропорции, и для обеих сторон при зеленом свете остается все меньше времени на то, чтобы проскочить через перекресток. В конечном счете мы проигрываем от этого больше, чем они.
Странно, но во всех своих рассуждениях я противопоставляю «нас» — «им», подразумевая под «нами» и моего врага, который преследует меня, чтобы убить. Получается так, что граница вражды пролегает не между мной и им, а между нашей колонной машин и колонной с поперечной улицы. Но у всех, кто зажат в одной и другой застывшей колонне и нетерпеливо нажимает на педаль сцепления, движение мыслей и чувств целиком и полностью определяется движением транспортных потоков. Поэтому будет вполне логично предположить, что стремления мои и моего преследователя совпадают, хотя я мечтаю удрать от погони, а он надеется, что повторится такой же удобный случай, как тогда на окраинной улице, когда ему удалось дважды выстрелить в меня, и я лишь чудом избежал смерти — одна пуля вонзилась в левое боковое стекло, другая — в крышу.
Впрочем, слово «мы» объединяет лишь мнимую общность: на деле моя враждебность распространяется как на машины, пересекающие нам путь, так и на машины моей колонны. Но внутри своей колонны я испытываю большую враждебность к машинам передо мной, не позволяющим мне продвинуться вперед, чем к машинам, едущим сзади, так как эти последние могут стать моими врагами лишь в том случае, если попытаются меня обогнать, что является делом весьма сложным, если учесть чрезвычайную плотность движения, из-за которой каждая машина, зажатая другими, имеет лишь минимальные возможности для маневра.
Словом, мой теперешний главный враг фактически теряется среди множества твердых тел, а мой страх и ненависть обращены уже против всех их и раздроблены. Одновременно вся ярость моего преследователя — убийцы, хотя и направлена только против меня, невольно распыляется, распространяясь на промежуточные объекты. Совершенно ясно, что и он в своих одновременных со мной расчетах называет «мы» — нашу колонну и «они» — колонну с поперечной улицы, и столь же очевидно, что, хотя мы оба преследуем совершенно противоположные цели, в наших расчетах много общего.
Я хотел бы, чтобы наша колонна двигалась сначала быстро, а затем очень медленно, иными словами, чтобы машины передо мной вдруг ринулись вперед, и я мог бы последним проскочить перекресток, двинувшись за ними на зеленый свет, а потом, едва я проеду, — чтобы, колонна замерла у светофора и простояла достаточно долго, и я мог бы свернуть на глухую улочку и исчезнуть. По всей вероятности, мой враг в своих расчетах пытается угадать, удастся ли ему миновать светофор сразу же следом за мной и не отстать до тех пор, пока разделяющие нас машины не свернут и число их не уменьшится настолько, что он сможет пристроиться за моей машиной или же мчаться рядом и, скажем, у следующего светофора из удобной позиции всадить в меня все пули своего пистолета (я безоружен) секундой раньше, чем зажжется зеленый свет, который позволит ему спастись бегством.