Не говорю о «Юлия», потому что после месяца сражений, которые она выдержала вместе с 24-м немецким армейским корпусом и после первых боев, происшедших в окружении, она имела сокращенный состав, но «Кунеэнзе» понесла необъяснимые потери…
Было бы напрасным говорить тебе о наших страданиях, лишениях, трудностях со снабжением в этом эпическом отступлении, ты, конечно понимаешь, что все, включая офицеров имели потери в своих рядах; не говорю тебе о сильном холоде (температура достигала – 39 градусов), утомительная дорога, которую мы должны преодолеть для спасения от действий танков, нехватка продовольствия и боеприпасов: но я всегда был уверен, что нам это удастся преодолеть, потому что я знаю своих альпийских стрелков/…/. Когда, после пятнадцати дней напряжения, нам удалось добраться до линии обороны союзников, мы верили что найдем там воинские эшелоны и автомашины, чтобы отправиться к месту переформирования, однако, напротив, мы должны были продолжить пеший переход еще на шестьсот километров и только через несколько дней произошла встреча с автомашинами и несколькими воинскими эшелонами /…/.
«Твой Наши»
А вот воспоминания простого сержанта альпийских войск Марио Ригони Стерн, вернувшегося из России:
/…/ То немногое, что должны были делать, мы делали. К сожалению, это можно охарактеризовать фрагментом одной песни «мы поехали туда и немного задержались». Многие из нас остались в степях России. И когда мы пошли на первый штурм для прорыва окружения у Постоялый, чтобы вновь соединиться с Альпийским армейским корпусом, мы поднялись вместе с другими батальонами из дивизии «Тридентина», артиллеристы должны были поддерживать наши действия по прорыву и я помню, что патронные сумки опустошали и делили боеприпасы, как говорится: на возьми, земляк, стреляй также за нас, откроем дорогу. И мы шли и шли домой. Мы не сражались против русских или за «Ось», или за еще что-то; мы сражались, потому, что теперь уже понимали, что единственно возможная цель: вернуться домой. И мы приняли участие в первом сражении. Первое, о котором говорили – оно должно быть единственным, напротив это было первым из пятнадцати или шестнадцати, а последнее было в Николаевке 26 января, где был бой, более трагический, который вызвал наиболее высокие потери в наших частях, собственно потери были ужасными. Это сражение, как и предыдущие, проходили при нехватке боеприпасов, танков, не хватало, в общем, всего; мы сражались только с отчаянием, с безнадежностью, с верой в возвращение домой.
Но это было после, 26 января, часть, можно сказать, прекратила свое существование. Почти все мои друзья были кто ранен, кто обморожен, кто умер в снегу. Мы снова уходили от разгрома в ночь с 26 на 27 января. Мы больше не существовали как часть, сил не было никаких, теперь уже мы были в такой степени обессилены голодом, морозом, боями, в которых принимали участие, что шли вперед по инерции, тащились вперед пешком, искали картофельные очистки в какой-нибудь избе, горсть снега. Так изо дня в день.
До тех пор пока мы не вышли. Мы вышли поблизости от Харькова, где позже были сделаны вывески, указывающие: 6-й полк альпийских стрелков; батальон «Вестоне»; 5-й полк альпийских стрелков; батальон «Тирано»; 2-й полк альпийской артиллерии; группа «Виченца; группа «Бергамо» и стрелки указывали, где находится часть, в одной небольшой группке изб. И одна за другой располагались части, которые насчитывали в начале пятьсот, триста человек, роты по триста пятьдесят человек, теперь вернулись численностью в двадцать, пятнадцать человек. Из моего взвода осталось трое. Нас было тридцать четыре человека, теперь осталось трое или четверо и смотрели друг на друга, как будто вернулись из мертвых. В последние дни в окружении не существовало больше никого; также отсутствовала человеческая природа, солидарность, теперь все это было уничтожено, двигались, искали, тащились вперед только за счет духа, шли почти скелеты, какое там! Не существовало больше дома, не существовало больше ничего, шли без каких-либо чувств, просто по направлению на запад. Почему? Может быть потому, что мы все были в ожидании встречи с домом и продолжали идти за счет последних сил, по инерции…
В одном местечке нашли убитых и хотели сделать мессу. Говорили: «Марио мертв, не вернется больше, те, кто остались в России, больше не вернутся». У меня дома моя мама была больна, все понимали, что исключительно это убило мою мать.
В своей книге Марио Ригони Стерн приводит следующие воспоминания тех трагических для итальянцев в России событий:
/…/ Это было 26 января 1943 года /…/. Было еще темно, но в деревне стоял невообразимый шум. Раненые стонали на снегу и в избах. Я теперь ни о чем не думал, даже о родном доме. Я был как камень в горном потоке, и как камень двигался вместе с водой. Я не стремился найти товарищей и даже не очень торопился. Как камень в горном потоке! Ничто меня не трогало и не волновало… Мои ботинки порвались, я скрепил их проволокой и обрывками тряпок. Кожа на ногах потрескалась, и образовались открытые раны. Колени болели и при каждом шаге похрустывали. У меня дизентерия. Я шел вперед, не говоря ни с кем ни слова.
/…/ Солнце на безоблачном небе светит и согревает наши окоченевшие члены, а мы все идем вперед. Какое сегодня число? И где мы находимся? Дат и названий больше не существует. Существуем только мы. Проходя по какой-то деревне, мы видим трупы у входа в избу. Это женщины и дети. Может быть, их застали во время сна, потому что все они в рубашках. Обнаженные руки и ноги белее снега. Они напоминают лепестки лилий на алтаре. Одна женщина лежит на снегу, совсем обнаженная, а около нее снег розовый. Я не хочу смотреть на это, но трупы все равно стоят у меня перед глазами, даже когда я отворачиваюсь. У одной женщины лицо закрыто белым платком. Зачем это? И кто это сделал? Мы продолжаем шагать вперед.
/…/ (Как-то в поисках пищи М. Ригони зашел в одну избу)
Я вижу там русских солдат. Пленные? Нет. Они вооружены. На шапках у них красные звезды! У меня в руках винтовка. Окаменев, я смотрю на них. Они сидят вокруг стола и едят. Они едят суп из одной большой миски. И смотрят на меня с ложками, застывшими в воздухе.
«Мне хочется есть», – говорю я.
В комнате находятся также женщины. Одна из них берет тарелку, наполняет ее супом из общей миски и протягивает ее мне. Я делаю шаг вперед, закидываю винтовку за плечи и ем. Русские солдаты смотрят на меня. Женщины и дети тоже смотрят на меня. Никто не двигается. Слышен только стук ложки в моей тарелке. И звук каждого глотка.
«Спасибо», – говорю я, закончив есть.
Женщина берет тарелку из моих рук.
«Пожалуйста», – отвечает она.
Солдаты смотрят, как я направляюсь к выходу, не двигаясь с места…
Так это было. Сейчас, когда я вспоминаю, я не вижу в этом ничего странного. Наоборот, я нахожу это совершенно естественным. После первого мгновенья все мои действия были естественными, я не чувствовал никакого стеснения, никакого желания нападать или защищаться. Все это было очень просто. Русские чувствовали то же, что и я. И я это знал. В этой избе между мной, русским солдатами, женщинами и детьми возникло понимание, которое было чем-то большим, чем перемирие. Случилось так, что обстоятельства заставили людей остаться людьми.
/…/ До тех пор пока мы будем живы, мы все будем помнить об этом, о том, как мы себя вели…
Из книги Марио Ригони Стерн «Пять тысяч километров в снегах»:
Когда объявили войну, мы находились в Валь д’Аоста, уже в долине. Оставалось несколько дней, после которых мы отправимся на передовую. Мне было восемнадцать лет и я уже был капралом, вестовым, и я помню, что поддерживал связь с альпийской артиллерией и с другими батальонами, которые были впереди и бегал постоянно и днем, и ночью. Только одна ночь была потрачена даром, прошла только в ожидании. Да мне было восемнадцать лет.
Потом я прошел всю Албанию, а позже Россию. И не потому, что был молодым, а был уверенным в данный момент, мы все были людьми, разве нет? Я никогда не ощущал холодного выстрела или штыковую атаку против конкретного человека, протыкая его, кровь холодеет. Когда находился на достаточной дистанции, закрывал глаза и нажимал на спусковой крючок; в бою я делал так. И когда был на Дону, мы видели русских, выходивших утром к реке набрать воды, мы не стреляли в них и также поступали они: мы спускались вниз к реке набрать воды приготовить кофе и видели русских, выходивших наружу из своих укрытий и наблюдавших спокойно. Однако ночью, когда действовали патрули, все было по-другому, потому что в это время война была важнее мира. Такие случаи были каждый день, разве нет? Один взял воды для умывания или для приготовления еды, другой выбирался наружу и искал вшей на солнышке, тогда мы были в этом мире. Мы делали также кукурузную кашу. Потом, ночью, когда приходили патрули, все менялось, докучали нам, ища дорогу к сторожевому посту, или бросали ручную гранату, в то время мы возвращались в войну.
Много раз слушали пение русских. Я помню, когда мы были в убежище, весь вечер в полголоса начинали петь. Медленно штопали носки, некоторые делали кукурузную кашу, некоторые ловили вшей; но все, сколько было объединились в один хор и могли прекрасно петь, так что русские слышали эти голоса. Шло время, были периоды, когда звучали однообразные песни. Я помню, что было время, когда мы пели постоянно «О рыбак из Гарды, иди лови рыбу больше этой» и все вечера: «О рыбак из Гарды, иди лови рыбу больше этой, лови кольцо, которое пропало в море», и потом парень говорит: «Сто золотых монет мне не надо, а нужен только один любимый водоем», и так далее и тому подобное, и все вечера пели эту песню. Но потом каждая часть, каждая группа, имела свою собственную песню, и я помню в то время в батальоне «Червино» пели всегда пьемонтские песни, или абрузские песни, потому что был один унтер-офицер, который сейчас работает проводником на Монблане, ему нравилась «Вола, вола лу кардилле» и на поезде из Италии в Россию он пел всегда эту песню.