Это казалось безумием. Подполковник-скотина подтвердил приказ.
Мы пробовали, я и Гранди, вмешиваться: кричали, что Торелли прекрасный офицер, что произошла ошибка, заблуждение, что никогда Торелли ни на кого не поднимал руку, ни на раненого солдата или на раненого офицера. Но полковник, не доверяя больше Гранди, приказал подполковнику – этой скотине, немедленно расстрелять Торелли. Полковники вошли в наш чулан. Сейчас это было безумие. Смотрели на них, как на помешанных, мы были настроены решительно, защищаться любой ценой, и были готовы стрелять.
Снаружи закричали. Шумели, что тревога, что идут русские. Общее движение, полковники бросились наружу, как ошпаренные.
Безумный подполковник альпийских стрелков обнаружил нечто вроде противотанковой батареи. Направил орудие и приказал стрелять по русским. Сам в сильном возбуждении управлял стрельбой. Рукой указывал, где русские части, которые наступают в сражении.
«Стреляйте, – кричал, – стреляйте быстрее». Злился, потому что не было долго первого выстрела, кусал кулаки, потому что второй выстрел попал почти в цель. Капитан, который дал пощечину Торелли, дрожал как лист. От каждого выстрела противотанковых орудий он вздрагивал. Не понимаю, если это тактический бой или отступление, что ожидать от артиллерии.
Еще два выстрела и… русские начинали волноваться. Очевидно, подошла какая-то наша часть. Кто-то крикнул, что это батальон «Морбеньо». Но подполковник альпийских стрелков не сдавался. Он кричал, чтобы установили два пулемета, хотел организовать сектора обстрела для приближающегося сражения. Многие, более хитрые, вернулись в избы. Искали майора, который сопровождал полковника. Все дрожали. Меня схватили за рукав, и спрашивали, уверены ли мы, что русские не рядом.
Теперь уже батальон «Морбеньо» подходил к деревне. «Морбеньо» был частью арьергарда, а полковник командовал всем арьергардом, но полковник артиллерии не только забыл это, но и взялся их обстреливать.
В то время, как полковник вернулся в избу, мы решили переместиться и исчезнуть. Потому что существовала опасность, что они вернутся к разговору о расстреле: не удалось сделать это с батальоном «Морбеньо», так захотят расстрелять хотя бы одного из «Тирано».
/…/
Прибыл полковник, командир одного пехотного полка со своими офицерами. Позже прибыли раненые из его же части. Необходимо было выселяться. Вошли другие раненые, которые стонали и кричали. Я собрал свои лохмотья, нашел вещевой мешок, разделил с Де Филипписом две пары кальсон, которые там были.
Деревня почти освободилась, собрались в другой избе. Группа альпийских стрелков «забрала» в округе какие-то соты, мы жадно поели пчел вместе с медом. С нами были офицеры из штабной роты батальона. Только прилег, сразу заснул. Меня разбудили, хотелось поесть немного мяса. Сушил кальсоны, намазал ноги жиром против мороза. Мы устали, обессилены. Каждое наше движение было медленным и требовало труда. Мы двигались только за счет силы воли.
/…/ Быстрый марш. Идем маленькими группками, замедляя шаг. Отставшие и сбившиеся более комфортно путешествовали на санях и мулах. На горизонте необъятное черное пятно. Колонна остановилась. Шли вплотную друг к другу, чтобы немного согреться. Остановились, думая и рассуждая, кого пошлют в эту неизвестную пустоту впереди. Прибывали колонны, нас пропускали, потому что батальон «Тирано» будет впереди, как обычно, для сражения.
Прибываем на блокпост. Генерал Мартинат задерживал все колонны, хотел вперед пустить только дивизию «Тридентина». Как всегда, за нашей спиной огромная масса, десятки тысяч сбившихся с пути и отставших, нажимали, для того, чтобы пройти: итальянцы, венгры, немцы. Немцы были более властными. Один капрал, который вел колонну саней, кричал: «Это командир!» («их коммандант» – понемецки) и ехал вперед. Генерал Мартинат схватил за вожжи жеребцов, задержал их в один момент и вышел победителем в этом соревновании. Один наш более приличный пулемет наводил порядок в иерархии среди союзников.
Мы шли в колонне со штабной ротой и батальоном «Эдоло» и двигались только по «Армеештрассе» (армейской дороге). Мороз ниже 30 градусов.
Пронесся слух, что скоро выйдем к немецкой линии обороны. Другие говорили, что идем вперед для новых сражений. Снег не падал, казалось он несся. Местность вокруг вся ровная, ужасно одинаковая. Мы шли, согнувшись вдвое, с узлами из одеял вокруг ног, как если бы встречались с препятствиями на каждом шагу.
/…/
Наступила ночь. Сожженные и брошенные грузовики. Это были последние, которые встретились нам. В лучах пожаров, рядом с грузовиками горы ящиков пустых и разбитых. Вот один ящик галет. Альпийские стрелки бросились как голодные волки. Кричали, что есть сахар среди пустых ящиков на снегу. Собирали пригоршнями снег и пробовали, но не было ничего кроме снега и снега.
Колонна шла вперед. Чтобы догнать бежали, бросаясь из стороны в сторону, толкались с широко раскрытыми глазами. Что-то появилось вдалеке. Кричу колонне. Возможно это деревня, возможно линия немецкой обороны. Добрались до первых домов. Батальоны «Вестоне» и «Верона» вышли, они шли в бой, чтобы занять одну деревню недалеко отсюда. Как и в Постоялом говорили, что 6-й полк альпийских стрелков уже вышел из окружения!
В деревне проходили среди альпийских стрелков дивизии «Кунеэнзе». Слышали, как кричали пьемонтцы.
Не могу больше идти, сел на сани 109-й роты. Свирепый холод, 40 градусов ниже нуля. Теперь остановились. Макканьо указал на ряд изб, крикнул, что они пустые и что мы должны их занять. Макканьо был здесь много времени, он с утра искал батальон.
Один бедный итальянский солдат без жакета, без рукавиц, без ботинок, почти голый в такой мороз. Просунулся на половину к нам и стал громко кричать: «Мне нужен итальянский офицер, дайте мне итальянского офицера». Он сошел с ума. Катался по земле и вскакивал на ноги, падал на спину, кричал как раненый зверь. Кто-то дразнил его, смеясь над ним, другие толкали его, выбросили наружу.
Двинулись по направлению к месту назначения. Ни одна коморка не была свободна. Все избы заняли части дивизии «Кунеэнзе» и штабы армейского корпуса и дивизии «Тридентина». Мы обходили все дома – бесполезно.
/…/
22 января 1943
/…/
После трех часов марша по бесконечной равнине, замедлили движение. Мы остановились вне дороги, в то время как колонны продолжали идти. В двух шагах от нас пожилой капитан протягивал к нам руки, как если бы просил милостыню. Он дрожал, плакал, просил: «Спасите меня ради моих детей, для моих ребятишек, спасите меня». Мы испытываем сострадание, но как же сострадания для других? Тысячи людей, проходивших рядом, игнорировали его. Наш медик доктор Кьяппа, устроил его на одни сани.
На остановке батальону «Тирано» вновь удалось войти в колонну. Вне дороги никто больше не двигался. Макканьо пытался арестовать немцев, за их постоянное самоуправство. Один пулемет решает проблемы, вместе с неутомимым Перего это большая сила. Так нам удалось, наконец, двинуться в путь.
На левом фланге встретили один оазис из нескольких изб, там стояли четыре немецких танка, только орудия танков прикрывали необъятную отступающую колонну. Далеко к горизонту простирается низина. Говорили, что за низиной, наверху, немецкая линия обороны, и мы надеялись. Всегда так: когда появлялось отдаленное плоскогорье или долина, появлялась надежда. Это повторялось на протяжении сотен километров.
Больше других надеялись самые безнадежные: с гангреной ног, с глазами, закрытыми от обморожения, с пулями и осколками в ногах и руках, шли вперед согнутые вдвое, руки опущенные, тащились по снегу, падали и приподнимались, но шли вперед, потому что надеялись на немецкую линию обороны.
Здесь, где нет ничего, где все мертвы на каждом шагу, где понос и остановки, желание жить безгранично. Когда идешь – ты еще живой, остановился – уже мертвый. Тысячи были вдоль дороги, обессиленные, израненные, никому не нужные и мертвые среди них. Живых немного больше, они были еще живые, но колонна проходила по направлению к свободе, и многие пробовали следовать за ней хотя бы ползком, как будто немецкая линия обороны находится в четырех шагах.
Немногие, только немногие отчаявшиеся прибыли, в конце концов, в одну деревню и там остановились, ожидая прибытия русских. Поднимут руки и будут спасены. Позже мы узнали, что русские не убивают итальянцев. Несколько альпийских стрелков из 46-й роты, захваченных танковым патрулем, пришли обратно безоружными. «Итальянские хорош, тикай», – кричали русские, указывая дорогу на запад. И альпийские стрелки вернулись в часть. Для немцев наоборот, не было никакого сострадания.
/…/
««Тирано», вперед!» – как обычно. Крик пронесся вдоль колонны. Сбившиеся и отставшие кричали: ««Тирано», вперед!». Как обычно, хитрые шагали с нами только для того, чтобы быстрее пройти, но не воевать.
46-я рота, как всегда, должна будет идти впереди, как «гарибальдийцы», в неизвестность. Мы должны будем двигаться вперед бегом, чтобы быстрее занять Шелякино. Макканьо кричал Гранди, что все надо делать быстрее, так как генерал ждет. Гранди протестовал: почему дергают всегда нас?
Выдвинулись на правый фланг. Но пришел контрприказ: никаких сражений, мы должны сдерживать продвижение тридцати тысяч, которые постоянно давили. Только лишь кадровые части из «Тридентина» могли наступать по дороге.
Мы держали оборону на фронте в семьсот метров со стрелками через определенный интервал, с пулеметами и пулеметчиками, как на настоящей линии обороны. За нашей спиной было Шелякино. Перед фронтом мы имели тридцать тысяч тех, кто ожидал наших действий.
Отставшие и кадровые части других дивизий пытались пробиться; но один выстрел их остановил.
/…/
Тридцать тысяч человек двигались вперед, кричали, ругались – эта безоружная масса не хотела воевать, но хотела идти вперед. Более деспотичные только немцы: сбившиеся, отставшие или собранные в организованные колонны, немцы сохраняли чувство силы и превосходства. Они не сражались, не умирали в бою, но кричали и чувствовали себя хозяевами. У немцев было два самоходных орудия и четыре танка, которые сопровождали только их колонны; а мы здесь себя чувствовали мельчайшими частицами этой огромной войны.