Около 11 часов 16 декабря 1942 года штаб дивизии «Юлия» получил по телефону предупреждение: «Держать в готовности группу быстрого реагирования для немедленного движения». Группа быстрого реагирования была сформирована из двух батальонов второго эшелона («Толмеццо» и «Акуила») с 13-й и 34-й батареями из 3-го полка альпийской артиллерии с 83-й ротой орудий, 45-й ротой ПВО и с одной ротой из батальона «Монте Червино», из резерва армейского корпуса. Этой группой командовал полковник Аттилио Актис Капорале. Группа быстрого реагирования начала движение на автомашинах днем 16 декабря, другие ее части (одна рота из «Монте Червино», 13-я и 34-я батареи) были перед Ивановкой вечером 18 декабря. В двадцать часов 16 декабря штаб Альпийского армейского корпуса приказал переместиться всей дивизии «Юлия» в сектор фронта II корпуса, потому что ситуация ухудшилась. Перемещение основных сил «Юлия» с фронта на Дону, из района Калитвы осуществлялось пешком, вне дорог. Автомашин не хватало. Но даже, если бы машин было в изобилии, их использование было бы затруднительным, так как единственная дорога, которая соединяла нас с новым фронтом, была забита разбитыми автомашинами. Различные части из дивизии «Юлия» передвигались пешком два дня при низкой температуре, пройдя расстояние от семидесяти до восьмидесяти километров. Когда авангард дивизии «Юлия» прибыл в зону боевых действий, силы группы быстрого реагирования были на пределе. Несколько часов они сдерживали наступление русских, препятствуя им продвинуться дальше.
17 декабря 1942 года вошли в Талый, пожары в городе подтверждали наши мысли об обширной военной катастрофе, которая уже началась накануне. Мы не знали, что два дня спустя судьба дивизий «Равенна» и «Коссерия» будет решаться немного восточнее, где были дивизии «Торино» и «Пасубио» вместе с одной немецкой дивизией из состава XXXV итальянского армейского корпуса. Представляли себе, что «Юлия» скорее затыкала прорыв слева. В общем, полагали, что «Юлия» направилась остановить прорыв русских. В действительности дивизия «Юлия» перекрывала не только прорыв, но и фланг справа от прорыва. Мы еще не знали, что «Юлии» придется сражаться целый месяц, сдерживая прорыв русских, которые действовали на нашем правом фланге. Фронт удерживали тридцать безумных дней и ночей в открытой степи на снегу, в непрекращающихся, тяжелых сражениях дивизия «Юлия» оставалась месяц, не отступая ни на один метр. Правда, об истории этого месяца во всей книге советского генерала Самсонова не сказано ни слова.
Я не знал больше ничего, находясь в Талом. Корради был частицей среди других сотен тысяч частиц пострадавших тогда. Мы не знали (германские сообщения все замалчивали), что Сталинград уже окружен с конца ноября. Мы не знали всего этого, но имели мрачные предчувствия. За несколько дней до этого, при свете моей масляной лампы в Куреном, я вспоминал одного итальянского офицера из Модены, Филиппо Пизани, который участвовал в 1812 году в отступлении Наполеона из России. Пламя, окутывающее Талый, отражаясь на обледеневшем снегу, напоминало мне описание боев и сражений под Москвой, Малоярославцем, Смоленском и на Березине. Эти дни напомнили мне перипетии Пезани сто тридцать лет назад, которые теперь стали уже историей и, к сожалению, касались меня.
В какой-то избе, оставшейся целой в Талом, находились раненые и обмороженные, нагроможденные друг на друга, в полной темноте. Когда открылась дверь этой избы, я услышал неистовые крики: «Закрой! Закрой!». В этой избе была ужасная вонь, обмороженные конечности издавали скверный запах, когда распространялась гангрена.
Кто-то сообщил мне, что штаб II корпуса покинул Талый по направлению к Кантемировке, которая находилась в тридцати пяти километрах впереди. После долгих поисков мы нашли выезд на дорогу к Кантемировке. Она была отмечена обычными высокими столбами. Через некоторое время, мы вынуждены были оставить автомашину и идти вперед пешком.
Добрались до Кантемировки ночью пешком. Улицы были забиты различными транспортными средствами и, кроме того, беспорядок усиливался толпами людей, сбившихся и отставших, которые двигались на север и на запад. В одной избе на койке сидел офицер, тщетно пытаясь говорить по телефону. «Штаба II корпуса там больше нет», говорил он. Потом вошли другие высшие офицеры, изнуренные и замерзшие. «Штаб II-го корпуса, – говорили они, – должен быть в Митрофановке, в пятидесяти километрах на северо-запад». Но дорога к Митрофановке, как сообщали офицеры, была блокирована. Советские самолеты обстреливали из пулеметов колонны автомашин на марше. На протяжении десятков километров дорога была забита неподвижными автомашинами, брошенными из-за мороза или из-за нехватки горючего. Стали рассматривать имеющуюся карту. Чтобы добраться до Митрофановки из Талого надо было найти перекресток дорог, и потом искать за ним. Но Талый, (через несколько часов) мог оказаться в руках русских; правда, дорогу мы отыскали.
Прошло двадцать лет, но я помню эту дорогу Кантемировка – Талый. Она была полностью очищена для движения, сверкающий лед, который блестел на солнце. Широкая, почти в десять метров, но на ней были опрокинутые автомобили, воронки от взрывов, кучи мертвых тел, разбитые ящики, в которых были различные боеприпасы, а также дым погасших пожаров стелился по дороге. Были также убитые итальянские и немецкие солдаты. Были группы убитых вне дороги, лежащих ничком по направлению на восток, они были поражены пулеметными очередями сверху. На дороге труппы были раздавлены и разбиты, смешаны со льдом и снегом. Один из этих мертвецов на дороге был нетронут, он стоял на коленях, нагнувшись вперед, почти на четвереньках. Мы были близко от него, когда остановили машину на несколько минут, несколько русских самолетов пролетали над нами достаточно низко. Его фигура притягивала внимание своей странной позой и особенно головой, она была большая и полностью лысая, блестела на солнце. По нашивкам на форме мы определили, что это был чернорубашечник.
В одной деревне, по которой проходила убогая дорога, полсотни русских женщин, закутанных в платки, подметали снег. Увидев нашу машину, они начали кричать, поднимая вверх метлы. Кричали с насмешкой, возбужденно «Тикай! Тикай!». «Тикай» – это русское слово, означает убегай; или означает просто бегство. Немцам, я думаю, они не кричали «Тикай» – или кричали им один раз и все. Женщины подметали дорогу, чтобы облегчить проход русских войск, это они хорошо понимали. «Тикай» кричали мне, как оскорбление, но не слишком сильное; и казалось напротив приемлемым для этих событий, ожидая от русского гражданского населения их радости. /…/ Позднее за нашей спиной, на расстоянии пяти сотен метров увидели движущиеся пять или шесть русских танков, которые шли прямо на восток. Они конечно должны были заметить нас. Нас или перепутали с русскими, или они имели более срочные задачи.
Митрофановка, когда мы туда прибыли, была ужасна. Было около девяти часов утра 18 декабря. Город горел во многих местах и подвергался атакам русских истребителей. Истребителей было полдюжины, и они летали на бреющем полете, обстреливая из пулеметов, мы видели большие красные звезды на фюзеляжах. Дороги все внутри населенного пункта были заполнены бежавшими солдатами. Почти все эти солдаты (не знаю, возможно, были из дивизии «Равенна», или из дивизии «Коссерия», или из смешанных частей) имели одеяла на голове для защиты от холода и двигались под пулеметными обстрелами, оставляя на снегу кровавые следы. Некоторые шли с намотанными одеялами на ногах, поддерживая друг друга. Они шли без конца, как нескончаемое стадо. Многие заворачивали одеялами голову полностью, оставляя открытыми только глаза, как арабы. Эти одеяла у меня стоят перед глазами до сих пор.
В Митрофановке находился штаб II корпуса. Там был также генерал Риканьо, он рассматривал карты, разложенные на столе вместе с другими офицерами II корпуса. «Хорошо, хорошо, – говорил мне Риканьо, – объясни, что видел около Талого». Я объяснил. «Прибыла группа быстрого реагирования, – добавил Риканьо. – Ими будешь командовать ты». Как сказано в одном военном рапорте, «в Митрофановке, около полудня, офицер штаба дивизии «Юлия» получил приказ встать во главе группы быстрого реагирования в населенном пункте Криничная – перекресток Ивановки». Этим офицером был я, да, был я.
/…/
На улице были альпийские стрелки, первые из группы быстрого реагирования. Черт возьми, радостное ощущение. Некоторые из них ввалились в избу, другая часть оставалась на автомашинах. Мне казалось, что я в безопасности. Слышал громкие голоса, видно было полированное оружие. Я сел в первую машину впереди, и наша небольшая колонна двинулась в путь. Наконец-то альпийские стрелки. С ними мне не страшно. Наоборот, очень спокойно.
/…/
Вот было мое задание, этой ночью ожидать и направлять вперед другие части из группы быстрого реагирования. Но часы проходили, а никто не прибывал. Прошло много времени, разожгли огонь, немного поспал; отдаленные взрывы заставили задрожать стекла в избе. Кончилась граппа, которая была у меня, в бутылке была кварта граппы, которую выпили за два дня, и мне казалось, она была как водичка, едва обжигала. На юге, на горизонте был слышен слабый гром и видно красноватое зарево. Поблизости всюду вспыхивали ракеты.
/…/
Ночью проснулся от шума моторов. Это были немцы, которые вернулись. Остановились, заполнили мою избу. Ели большие куски белого свиного сала, потом уехали. «Русские?», – спрашивал я их. «Везде, со всех сторон», – отвечали мне, показывая вокруг рукой. «Были впереди?», «Прибыли», – говорили они.
Ночью начали прибывать части батальона альпийских стрелков «Акуила», одновременно прибыли с запада отставшие из дивизии «Коссерия». У некоторых из «Коссерия» были мулы. «Даю тебе галеты, – говорил один офицер из «Акуила» солдатам из «Коссерия», – а ты мне мула». Солдаты взяли коробки галет, и отдали мулов без разговоров. Прибыли другие отступавшие немцы, избы постепенно заполнялись. На рассвете прибыли остальные альпийские стрелки из «Акуила». /…/.