ы, из которой выходили итальянские и немецкие солдаты вперемежку. Один возничий стучал в дверь с дикой силой, его мул убежал, таща за собой груженые сани. Было слышно, как стреляет пулемет на противоположной стороне дороги. Офицер не знал ни о 8-м, ни о 9-м полках альпийских стрелков, «Свинские вооруженные силы», – ответил он.
Мы вернулись на дорогу снова. Три, четыре, десять и более попыток сориентироваться в потоке людей и машин. Никаких новостей от 8-го и 9-го полков. Постоянно попадался встречный поток. Мы отклоняемся вновь от дороги, ищем среди изб; машину временно пришлось оставить в снегу. Проходившие альпийские стрелки помогли нам вытащить машину. Такие случаи повторялись много раз, но находили всегда добровольцев, готовых толкать ее. Меня мучила мысль, что когда машина сломается, придется бросить ее и пешком идти с приказом в кармане.
В одной избе нашли, наконец, штаб батальона «Пьеве ди Теко» из дивизии «Кунеэнзе». Командир, Кармело Катанозо сидел за столом и рассматривал топографическую карту при свете керосиновой лампы. Мы давно знали Катанозо, с которым у меня была взаимная симпатия. «У меня нет идей, где они могут находиться, – говорил мне Катанозо, – но, если встреча будет, сообщите мне». Лицо и глаза офицера выражали грусть и теплоту. На выходе встретили автомашину, в которой сидел капеллан. «Я знаю, – сказал капеллан, – где штаб 8-го полка альпийских стрелков. В четырех или пяти сотнях метров отсюда».
Можно было доехать на автомашине за пару минут, если не потеряться в ночи, в этой путанице. Но наша машина глубоко застряла в снегу, и мы потеряли путеводную нить. «Бог мой, – говорили мы, – что теперь делать?» Но нам улыбнулась удача, и в одной избе встретили командира 9-го полка Лавиццари. Это было, как найти две иголки в стоге сена, но делать было нечего. Двигались вперед, возвращались назад, двигались снова вперед, постоянно спрашивали от избы к избе. На одном перекрестке попали под обстрел. Пули пролетели далеко от нас, но две продырявили темный кузов нашей машины. Видели нескольких убитых, лежавших на снегу, потом проехали какой-то мост, затем какие-то избы рядами. «Здесь семьдесят шестая рота». И дверь захлопнулась со злобой, кричали: «Здесь двенадцатая!» «Здесь четырнадцатая батарея!» «Здесь девятое Отделение снабжения!» «Здесь немецкие гренадеры триста восемьдесят пятой дивизии!» «Здесь двадцать седьмая танковая дивизия!» «Здесь острейтеры[15]!». Острейтеры – казаки, служившие немцам. Они сражались против русских с особой жестокостью.
Двадцать один час, двадцать два часа. У меня нарастало отчаяние, мне казалось, что конверты с приказами мне жгут карман. Двадцать три часа. Над нашими головами пролетали артиллерийские снаряды или снаряды «катюш», которые производили страшный грохот, стартуя с десятков направляющих их рельс, раскаты грохота. Двадцать три часа пятнадцать минут. Мой друг и боевой товарищ Нонино был спокоен. «Мы были почти везде, – говорил он, – что мы можем сделать еще?». У меня не было больше сил, я очень устал. Начинаем дрожать. На пороге одной избы стоял мул, запряженный в сани. Мул пил из ведра, которое держал альпийский стрелок. Ведро было полное коньяка.
Читаю в одном итальянском военном рапорте, что штаб 8-го полка альпийских стрелков получил приказ на отступление в час ночи 19 января и, что 9-й полк альпийских стрелков получил приказ в час тридцать. Пусть будет так, но Нонино и я доставили оба приказа немного раньше часа, указанного в рапорте. В два полковых штаба мы добрались на час раньше, но их части были еще на марше, далеко позади, без какой-либо связи или даже временного контакта. В избе 9-го полка было темно. Горела одна лампада. Достал конверт из кармана мундира и передал его с огромным облегчением.
/…/
Дорога на Подгорное стала более загромождена, чем раньше. Все транспортные средства двигались очень медленно, плотной массой, постоянно останавливаясь. Автомашины, которые были повреждены или замерзли и задерживали проезд, опрокидывали с дороги с нетерпением другие автомашины, которые следовали за ними. Некоторым машинам удавалось ехать вперед вне дороги, по снегу. Другие застревали, их бросали и грабили полностью. В прерывистом свете ракет видели группы альпийских стрелков и немцев, которые рылись среди грузов в поисках продовольствия и одежды. Мешки, раскрытые ящики, разбросанные по земле медикаменты и противогазы. Эти инциденты продолжали вспыхивать постоянно. Бросали тысячи меховых одежд, уже замерзших, которые хранили и берегли до самого конца, до этого момента, а также обувь, шерстяные вязаные вещи, сотни тонн съестных припасов, груженые вагоны.
Позднее, около двух с половиной часов ночи, дорога была полностью блокирована. Впереди, кажется, был разрушен мост. Или, может быть, шел бой, громыхали артиллерийские и минометные выстрелы, шум слышался с севера. Нонино и я решили покинуть машину и идти вперед пешком. Подгорное должно быть теперь уже на расстоянии не более пяти или шести километров. С помощью нескольких альпийских стрелков, столкнули машину с дороги, в глубокий снег. Жаль было такую прекрасную машину, что стоила только ее прекрасная приборная панель из экзотического дерева. Открыли багажник, прострелили бензобак. К струйке бензина поднесли огонь. Машина вспыхнула небольшим пожаром, от которого альпийские стрелки в какой-то момент согревались. Позже неожиданно встретили три десятка саней, какой-то капеллан переходил от одних саней к другим, раздавая галеты раненым.
Дальше попали в пробку. Поблизости нашли несколько изб, в которых были пьяные альпийские стрелки. Они нашли граппу и моментально опьянели от усталости и холода. Все они лежали, спали, храпели на полу с винтовками под головой или с автоматами сбоку. Несмотря на сильную взбучку, они не просыпались. У некоторых были широко раскрытые глаза, неподвижные, они были полностью одуревшими. Стрелки расслабились после страшного месяца на фронте.
Когда мы прибыли в Подгорное, было еще темно. Все горело, с дороги слышалась стрельба и какие-то взрывы. Около станции сжигали склады горючего и нефтебазу, в воздух регулярно взлетали бочки бензина. «В течение получаса хочу отсюда уехать», – сказал Риканьо. Он бежал от криков нескольких сотен тяжело раненых и обмороженных, которых оставят в Подгорном, в нашем госпитале, под присмотром двух или трех медиков. Так было сделано. Позднее это подтвердилось.
Мы уехали на рассвете. /…/ Восточнее Подгорного образовалась большая пробка у подножья холмов, наша дорога извивалась среди этих холмов. Нас атаковали, вокруг начали свистеть пули партизан. Немецкий взвод, который был с нами, ушел вправо, взвод альпийских стрелков слева. Потом альпийские стрелки и немцы разместили пулеметы и начали стрелять. Риканьо шел пешком во главе нашей колонны. Когда сани ехали быстро, дорога стала свободнее, автомобили бросили, их поджигали, потому что они не могли преодолеть этот склон. Были оставлены ящики с боеприпасами и в большом количестве различные документы и карты, которые все сожгли. На дороге были видны воронки от минометного обстрела и убитые альпийские стрелки, которые уже покрылись льдом.
Я расположился в хвосте колонны, перед последней дюжиной саней, перевозивших боеприпасы, оружие и съестные припасы. Дивизия «Тридентина», мы знали, была впереди на час пути. Также штаб XXIV корпуса находился впереди. /…/
/…/
Мы бежали по снегу выше колен, и запыхались от бега, пробежали, возможно, целый километр. Потом появились танки. Русские. Кажется, три или, может быть, четыре. Двигались они очень быстро, подпрыгивая на кочках. Снова увидел в нескольких шагах от себя Альберто Крочи, который с трудом стрелял голыми, трясущимися руками. Танки были в двухстах метрах, в ста пятидесяти, в ста. Я был поблизости от двух или трех противотанковых орудий 47-мм снаряды, которых не причиняли танкам никакого вреда и танки продвигались беспрепятственно по направлению к нам. Вновь слышу ужасные ругательства альпийских стрелков, я недалеко от них, у меня рот полон снега, тем временем танк наехал на 47-мм орудие, совсем рядом с нами, оно разбито, а танк продолжает путь. Я подбежал к саням, где находились лошади и мулы, стоявшие на дороге. Танк повернулся, вернулся назад, почти наткнулся на меня, я бросился в кювет. Как щенок. Других танков больше не видел. Этот танк прошел от меня в каком-то метре. Из своего укрытия я вытянул шею, наблюдая за проходящим танком. На броне танка была белая надпись поанглийски «This vehicle must be filled…» («Эта машина должна воевать…»). И больше ничего не написано. Это был американский танк «Шерман». Может быть, его подбили, или, может быть, сломался. Остановился в тридцати шагах от меня. Мы стучали по броне автоматами. «Выходите», – кричали. «Нет», – отвечали русские изнутри хриплыми голосами. Мы были опьянены гордостью и гневом одновременно.
Потом собрали охапки соломы вокруг танка и подожгли их. В танке был худощавый офицер небольшого роста, он дрожал, как осиновый лист. Меня переполняло бешенство, я хотел наказания за всех. Вспоминал наших раненых, раздавленных танками. /…/ Я долго рассматривал надпись на английском языке, на танке, которая запомнилась мне навсегда. Все эти жуткие воспоминания беспокоили меня месяц за месяцем, особенно во сне, до содрогания в кровати. В начале постоянно. Потом реже, все реже и реже. Потом это прекратилось. За много лет не видел больше этого во сне.
Собирались в спешке. Полковник Вогера приказал мне уничтожить шифровальные машины, которые находились запертыми в его сундуке на санях. Они были серого цвета марки «Оливетти». Несколько раз я видел, как они работают, если нажать букву «А» печатается буква «Б» или цифра и так далее. Мне пришлось их выгрузить из саней, из сундука и разбить, потом сжечь вместе с сундуком. Потом сжимал в кулаке снег и ел его нехотя, чтобы как-то утолить жажду.
/…/
Наступил вечер, на небе были лиловые отблески, мы начали движение. Никто из нас не спал уже два или три дня. Мы сделали первые шаги, когда темная масса альпийских стрелков позади запела песню хором. Песню «На мосту Перати черное знамя». Это грустная песня, медленная, похоронная и горестная. Так это было.