е хорошо, смерть немцам». Мы его хорошо понимаем. В избе старика не было ничего поесть, по крайней мере, мы ничего не нашли. Пошли к ближайшей избе, дверь открыл ребенок. Мы вошли. Вокруг стола сидели пять или шесть стариков, женщин и детей. Они ели. У каждого в руке деревянная ложка и черпали из одной суповой миски, поставленной в центре стола. Смотрели на нас потрясенные с ложками, застывшими в воздухе, суповая миска дымилась на столе, все сидели неподвижно. Мы в одно мгновение, вырвали из их рук ложки и стали черпать из суповой миски, поднося ко рту картофельный бульон, стоя на ногах среди них сидящих, в одной руке оружие и в другой ложка, которая двигалась непрерывно туда и обратно, расплескивая суп.
Минуту назад, возможно, эта сцена показалась бы смешной. Но этот хороший горячий суп! Ничего больше. Потом взрыв, другой, третий ручных гранат вместе со взрывами противотанковых снарядов, и шквальный огонь рядом, и глухие очереди русских автоматов. Я опустил ложку на стол между сотрапезников, схватил с полки горшок молока, который успел заметить. Выскочил на дорогу и вижу, как во сне, крышу избы и как один мул от взрыва подлетел на метр, русские солдаты бегут, пригнувшись между избами, как странно. Показываю рукой и кричу: «Там!» Там был бронеавтомобиль белого цвета, который медленно поворачивался и стрелял, около колодца по середине дороги, за которой было несколько укрывшихся альпийских стрелков. Смотрю краем глаза, как ломается на тысячи осколков блестящий лед у колодца, слышу выстрелы за спиной и скорее бегу вперед, со всей силы прильнул к стене, позади одной избы. Из-за угла избы вижу ствол автомата, который стрелял, подпрыгивая от выстрелов. Горшок, который держал в руках, поставил на снег. Подошли три альпийских стрелка, также как я прильнули к стене. Из четырех или пяти ручных гранат, которые мы бросили за угол, взорвались две, остальные не сработали. Перекресток, похоже, освободился. Снова схватил горшок, прыгнули почти все вместе, с громким криком. Мы удираем по дорожке среди изб зигзагом, я с горшком молока, прижимая его к груди левой рукой.
Это молоко. Мы бежали по глубокому снегу, отдельно друг от друга, как-то неуклюже. За последней избой была замерзшая канава и длинный ряд деревьев. На бегу, горшок всегда прижимал к груди, как мать прижимает младенца. Пули свистели и ударяли о стволы деревьев, слышу, мои товарищи пыхтят как паровозы. Молоко выплескивалось через край горшка и попадало на шинель, сразу замерзая, создавая белые сосульки. Наконец спрятались за стволами деревьев, пройдя немного дальше вперед, перехватил горшок сбоку. Божественное молоко. Дальше впереди было еще препятствие.
Пили по кругу из горшка остатки содержимого. Один альпийский стрелок имел рамку с медом, у другого были полные карманы муки. Снова собрались. Нас осталось двенадцать человек.
Седьмая часть
Не знаю, сколько часов мы шли одной темной колонной в снегу. Шли по направлению на запад, полагая, что встретим наших. Мы встречали: отставших из дивизии «Тридентина», остатки из дивизий «Кунеэнзе» и «Юлия» и из пехотной дивизии «Виченца», немцев и венгров. Всех их можно было отличить теперь только по лицам. Одежды были теперь у всех схожие, без знаков различия, похожи друг на друга и итальянцы, и немцы, и венгры.
Проходили небольшие группы, которые почти все были из дивизии «Виченца». Встречались сани с ранеными и редкие мулы. Мы вошли в колонну без разговоров, не просили и не спрашивали ничего. Шли по направлению на запад и ничего другого. Кто был, кого не было. Колонна была тонкой, но очень длинной, не было видно ни начала, ни конца. Встречались отряды альпийских стрелков вооруженные до зубов с пулеметами на санях; другие альпийские стрелки и пехотинцы, отставшие, были все безоружными. Одни и другие отряды перемешивались между собой.
/…/
Деревенские хижины Украины были пустые, так же как и погреба, предназначенные для хранения и защиты от мороза в длинные зимы продуктов питания, используемых в семье: картошка, мука белая и желтая, мед, маринованные овощи, подсолнечное масло. В эти тесные погреба вход был через откидную дверцу в полу большой комнаты избы. За долгие переходы колонны все откидные дверцы были широко распахнуты и погреба опустошены, никаких съестных припасов. Пару раз шарили в темноте, мне приходилось нащупывать руками, обдирая их обо что-то. Там были только прелые репы, загнившие мокрые, покрытый плесенью рассол, который их пропитывал; мы ели и это в дороге, ели часто всякую гниль. Под шкафчиком в продовольственной лавке однажды вечером нашли кусок жженого сахара. У нас был ломоть свиного сала, кипятили снег, сало и жженый сахар вместе с молоком; мы выпили эту смесь, скривив рот.
Всегда искали что-нибудь поесть, рискуя покинуть колонну около какой-нибудь деревни, которая появлялась на достаточном расстоянии от дороги, чтобы быть не разграбленной, или довольно близко, чтобы быть захваченной русскими. Мы были обессилены, и эти короткие отклонения от курса служили для нас настоящими экспедициями. Мы установили очередность и ходили группами по пять или шесть человек. Возвращались с картошкой или репой или с карманами полными пшена или желтой муки, или с куском меда. Или ни с чем. В одной пустынной деревни нашли только полудохлую курицу. Я едва держался на ногах, после долгого преследования и должен был убить ее одним выстрелом из пистолета в голову, не было никакого другого способа захватить ее.
/…/
Однажды солнечным днем немецкий самолет «Аист» пролетел над нами, потом второй раз; этот полет над нашими головами произвел на меня эффект какого-то утешения. Он поднимался в небо наверняка с какого-нибудь аэродрома, еще не занятого русскими, так мы рассуждали в то время.
На борту этого «Аиста» был лейтенант из дивизии «Юлия», Джиузеппе Гизетти. «Головная колонна, – говорил мне Гизетти, вспоминая, – была как один черный хвост, длинной около сорока километров, т. е. в два дня марша.
Мы находились на дне долины, в которой помещались две трети головной колонны. Ходили по избам, мародерствуя, чтобы раздобыть что-нибудь на пропитание, или чтобы поспать немного в окружении блох; мы были как глисты в замкнутом пространстве, постоянно в движении. Колонна, при замедлении движения, утолщалась впереди, или если впереди происходили столкновения или бои. В другом случае становилась тоньше, при увеличении скорости движения. Послышался орудийный грохот с востока, пришлось покинуть избы только после нескольких минут остановки, несмотря на то, что была ночь. Шли в темноте, все ругались, «Эта линия немецкой обороны, – говорили мы, – где она находится?»
Наступившая темнота рождала неотступную мысль: где отыскать помещение, хотя бы на несколько часов, чтобы избежать смертельной опасности, которой мы подвергались, проводя ночь под открытым небом. Если изб не хватало, что случалось очень часто, вспыхивали бурные споры и драки. Приходилось слышать громкие возгласы «раус!» если прибывали позже. Или сами яростно кричали, если прибывали первыми.
Я помню небольшую немецкую группу, которую выгнали из избы, и когда выходил последний, то сильно хлопнул дверью; один альпийский стрелок из батальона «Монте Червино» схватил немца за горло и сказал, чтобы тот закрывал дверь без хлопанья; немец выполнил приказ, побледнев как полотно. Такие же столкновения происходили между итальянцами, которые относились к различным подразделениям. Сострадания было недостаточно, необходима была сила. Если удалось открыть дверь избы, то дальнейшее зависело от степени свежести сил и агрессивности тех, кто находился внутри или тех, кто пытался войти. Звания в этом случае не всегда принимались в расчет. «Раус, раус!». Кто был внутри, загораживали дверь, Обычно отдыхали несколько часов, свернувшись калачиком, или сидя на земле спина к спине, в темноте, среди стонов обмороженных и раненых, всегда обутый в валенки и шинель, не снимая с себя, чтобы не быть захваченным врасплох при неожиданной атаке противника, вот так и находились в затхлом, теплом помещении.
Однажды вечером нашли укрытие в одном огромном сарае, покрытом соломой. Несмотря на свои размеры, сарай был переполнен. Там внутри были даже сани и мулы. Мулы были из батальона «Мондови» дивизии «Кунеэнзе», это я хорошо помню. Сарай, возможно, был предназначен для хранения фуража и имел только одни главные двухстворчатые ворота. «Будем стоять недалеко от выхода в полной готовности», – говорили мы. Ворота продолжали открываться и закрываться, воздух снаружи казался ледяным потоком, от которого перехватывает дыхание. Ярко горели несколько костров в сарае, как вдруг все вспыхнуло вокруг, как если это была бумага. Мы выбежали немедленно наружу в ужасном беспорядке, были слышны призывы, крики, мольбы, ругательства, мулы убегали, таща за собой и переворачивая сани и людей. Собственно, в это время начинало темнеть, с одной стороны стал стрелять пулемет. Потом полетели на это пекло со всех сторон мины из минометов. Мы бежали по снегу, обледеневшему и блестящему в зареве пожара. Внутри было много мертвых. С неба летел смертельный дождь. Гранаты взрывались прямо перед нами, с интервалом в несколько секунд. Эти огненные удары казались наказанием Господним.
Той ночью шли осторожно, постоянно смотря на мой компас. Какая-то возвышенность преграждала дорогу, казалась плотиной или железнодорожной насыпью, увидели вдалеке пять или шесть пар фар, которые двигались прямо по направлению к нам. Это были русские танки. Мы залегли на снегу среди нескольких кустарников. Танки приближались и прошли в трех десятках шагов от нас. Гусеницы танков поднимали фонтаны снега. Танки двигались по направлению на юг, кто знает, по направлению к какой цели. /…/
Наступил рассвет. Когда мы едва осилили эту возвышенность, послышалась ружейная стрельба, потом увидели пять или шесть альпийских стрелков, сидевших кругом. В середине этого круга из альпийских стрелков был потухший костер, он был еще теплым. Альпийские стрелки были все мертвы, у одного была оголена нога, синего цвета. Тела были окоченевшими и имели вид людей, убитых наповал, это сделал с ними снег и лед. Один из нас на фриульском диалекте сказал: «Вот жертвы дуче». Другие промолчали. Мы бросили на них последний взгляд. Из-под ресниц, покрытых инеем.