(11 сентября 1942 года. Вечер)
/…/ Вот мы на месте сбора, и это осознаем с огромным удовольствием. Когда вернусь домой в мирное время, первое, что сделаю – куплю автомобиль, возьму жену и сыновей, и все необходимое для содержания машины, иначе ничего: пешком не хочу больше ходить, даже по райской лужайке.
Мораль такова: мы прошли более 350 км, одна сотня еще до передовой, потом не знаю сколько еще. Если думать о том, что должен буду потом вернуться обратно, я почти хочу, чтобы русские остановили меня там, где я был.
(20 сентября 1942 года)
/…/ Два дня назад собирались в рощице, где ожидали, в тридцати километрах от Дона и было все прекрасно.
Рано или поздно доберемся до передовой, но сейчас еще не знаем, когда и как будем использоваться. Вероятно, будем размещаться на линии обороны всю зиму. Задача достаточно монотонная, но не опасная и следовательно спокойная, поэтому нечего опасаться! Такое ощущение, что русские не кажутся даже неприятелем, который дерется как львы. Конечно, было впечатление, что эта война отличается от той, что представлял Варацце, и будем смеяться, когда будем рассказывать об участии в знаменитой русской кампании, проведенной с непревзойденным мастерством, смелостью, отвагой, техникой и опытом немцев и… журналистов.
(Военная почта 203, 17 ноября 1942 года)
/…/ Русские вели себя спокойно и все же части на их берегу работают как сумасшедшие, зарываясь в землю. Видели бы вы ситуацию, когда две армии на одном и на другом берегу, война превратила в кротов. /…/
Сцена войны на Русском фронте:
На передовой в моей зоне ответственности неприятель ввел в действие в последнее время один пулемет и один миномет, что нас немного беспокоило. Их необходимо было устранить стрельбой. Смотрю за реку в своем секторе, в ожидании. Кажется, они затаились, немы, как рыбы, не раскрываются. Мне надоело ждать, и решил сыграть с ними злую шутку, В следующий вечер я взял граммофон и русские пластинки и поместил его на берегу, зазвучали балалайки и славянские песни, а потом дудки, посыльные кричали оскорбления по-русски (они это делали из хорошего бронированного укрытия). Рыба клюнула, вначале отвечали криками, и потом «пим, пам, пум» – стали стрелять не жалея зарядов, раскрылись, как глупцы. Не успели даже закончить стрельбу, как мы навели свое оружие и минометы, и я дал приказ открыть огонь: пим, пум, та-та-та… до смерти смеялись, как их быстро успокоили.
(22 октября 1942 года)
Вот мы, наконец, на месте назначения после месяца отсутствия. Я сделал приблизительные расчеты пройденных километров этим летом, и мой результат достиг рекорда в одиннадцать-двенадцать тысяч километров, не считая все километры, сделанные пешком, их было примерно четыре сотни, но они были самые потные. Как бы ни было, все это очень интересно и время пролетело как ракета. Наступила туманная и сырая осень на берегу Дона, после такого интенсивного лета и наплыва событий. Отъезд: длительная погрузка, спиртное, последнее итальянское вино на банкете на стадионе Букса, первый внезапный толчок поезда в полночь; отправление в Россию; крики, приветствия, песни в темной ночи: альпийские стрелки Италии, все жизнерадостные и полные энтузиазма, отправляясь на новый фронт, к новой судьбе. И воинский эшелон начал быстро, день и ночь, переносить нас в своих вагонах, отстукивающих тысячи ошибок, тысячи жизней, тысячи маленьких миров, вспоминаемых с тоской и грустью. Проезжали границу, мы были в Австрии, первые улыбки и приветствия одной немецкой девушки-блондинки итальянским товарищам, были в Германии, где все заняты одной только целью: окончание войны: звуки хриплые, немного церемонные люди, которые хотели делать это любой ценой. Были в Польше: золотая пшеница и первые следы нищеты, принесенной войной, видели бледные лица, оборванные и изношенные одежды; ватага женщин и детей с большими желтыми звездами на груди и на спине, метка для евреев, они работали вдоль железной дороги на станциях под контролем нескольких немецких часовых. Они смотрели с безразличными лицами, без надежды. Мы были в России: поля пшеницы и подсолнечника, разбитые окна маленьких домов, отличавшихся белизной извести среди моря желтого золота. Начинаем пешие переходы, пыль, усталость раздражают, первые случаи диареи. Идем на Кавказ, это прекрасно, там было вино, красивые женщины и климат почти как в Италии. Потом стоп, вернуться назад, куда идти? Невезучие вооруженные силы! Возможно, случилось что-то серьезное? Почему возвращаемся обратно? Что случилось? Дивизия «Сфорцеска» была сильно атакована на Дону. Она отступила, она не выдержала. На фронте, на Дону, необходимы были подкрепления. Альпийские стрелки! Неизвестная бесконечная русская равнина, огромные холмы и плоскогорья расстилались впереди, день за днем, все более обширные, вещевой мешок делался ото дня ко дню все тяжелее, ходьба пешком причиняет страдания во время длительных переходов, один мул упал на землю и не мог больше идти вперед, ругательства командира остались без ответа. Дивизия «Равенна» была атакована, но сражалась твердо. Одна длинная колонна грузовиков остановилась на дороге, погрузка в спешке людей, материалов и мулов. Слышали вдалеке первые орудийные выстрелы, рев моторов среди огромных облаков пыли. «Равенна» сопротивлялась хорошо, и не было такой спешки; тем временем сотня и более километров были сделаны на четырех колесах. Хотелось послать все к черту! /…/ Сейчас передвигаемся ночью, потому что были в поле зрения неприятеля. В темноте каждая осветительная ракета разрывает темный покров небосвода, снаряд разорвался вдалеке, подсолнухи, окрашенные в темный цвет ночи, шорохи от ветра кажутся постоянно засадой. Тем временем наступал рассвет нового дня, глухой шум появился в тылу; неожиданно очень низко, почти над землей, пролетел на огромной скорости самолет. Одна большая красная звезда, как кровь, на кабине и на крыльях. У меня кровь стынет в жилах и сердце замирает. Самолет был уже далеко. «Почему он был здесь?» «Нас, может быть, отделяла одна пулеметная очередь». «Вижу эту неожиданность за спиной!» Марш продолжили осторожно и тысячи пристальных глаз всматривались в далекий горизонт впереди, в желтоватый холм. Никакого другого самолета не появилось, появилось только солнце, согревающее и ободряющее сердце, немного устали.
Наконец-то Дон, желтый, с медленным течением между двух берегов, частично покрытых лесом. Казалось, я потерял всякий интерес. Прибыли ночью и должны остановиться, чтобы пропустить один немецкий батальон, который шел к берегу, прозвучал один выстрел из ручного оружия в сторону русских.
Тени людей, проходившие вереницей на горизонте в полной тишине, на лошадях сидели офицеры, цокот копыт вызывал сухой, приглушенный звук в ночи. Ветер принес какие-то хриплые слова, гортанные и негромкие: звучащие непонятно на неизвестном языке. Мы спали под открытым небом, содрогаясь от холода, ожидая в неизвестности, возможно просьбы о нашей помощи. На лучезарном рассвете прозвучал далекий треск пулемета. Отдельные выстрелы и потом тишина. Одна бомба разорвалась не очень далеко. В царившей тишине один альпийский стрелок бросил остроту, на которую ответили некоторые грубым хохотом, предупредив этим неприятеля. Делали первую разведку на передовой, устраивали опорные пункты обороны, траншеи, убежища. Обсуждения за обеденным столом, а к ночи падали от усталости. Пошли спать не раздеваясь. Это правило передовой. Кто знает, сколько будет времени на переодевания. О простынях больше не думали. Сейчас бы надел пижаму. Но спалось прекрасно также и в одежде. Три дня интенсивной работы, три дня планов, три дня споров, все наши мысли были связаны с организацией обороны на передовой. В расстановке вооружения, установке связи, давали жизнь этому берегу реки, который веками был мертвой пустыней. Русские молчали и казались спокойными и безмятежными. Неожиданная телеграмма из дивизии, мне приказано отправляться на рассвете следующего дня для участия в лыжном курсе в Германию. Большой сюрприз, и я не знаю, радоваться мне или огорчаться. Радость, потому что меня привлекало путешествие и оно казалось мне интересным, с другой стороны, после таких приготовлений мне не хочется бросить моих людей в этот критический момент, когда будет первый контакт с неприятелем; первые выстрелы я хотел бы сделать вместе со своими. Казалось, что это измена с моей стороны, не быть на первом крещении огнем.
/…/ Прибыл в Ворошиловград весь покрытый пылью, но счастливый. Меня направили ночью в один частный русский дом. Красивая украинская девушка мне поклонилась, постелила мягкую и белоснежную кровать. Мне нравятся украинские девушки, и мне нравилось мое местожительство с душистыми цветами подсолнуха. Там был граммофон с пластинками прекрасных русских песен и красивой аргентинской мелодией. Я был расслаблен в то время, имел немного независимости и почти полностью был хозяином своих поступков. Мне казалось, что я почти в отпуске. Новый поезд, но это не воинский эшелон; поезд обычный, старенький, вошел в вагон третьего класса, там были все нации: французы, немцы, поляки и так далее. На станциях милые сестры Красного Креста готовили горячий суп для военнослужащих в дороге и приносили его горячим. Сколько сестер Красного Креста было в России!
Харьков. Прибыли вечером и на военном грузовике пересекли город, чтобы попасть в итальянский этапный штаб. Асфальтированные дороги, большие дома и просторные проспекты, там я один раз ездил на трамвае. В лучах луны город мне казался каким-то фантастическим. Город символизировал для меня жизнь в электрическом свете, теплоту, мягкие кровати, горячую баню и душ, комфорт, великолепие, улыбки прекрасных женщин, магазины, полные товаров, хотя и бесполезных сегодня. Один день остановки в Харькове, и потом уехал в Пруссию. Там маленькие тихие местечки с размеренной жизнью, хорошо мощеные дороги, люди опрятные, размеренные, дамы страшненькие, но немного элегантные, в туфлях на каблуках, подбитых гвоздиками. Ко мне возвращается мысленно памятное детство в Швейцарии. Кто бы знал, почему.