», ложь особенно часто выглядит, по свидетельству Аристотеля, правдоподобней истины{44}.
«Толпа» всегда прежде всего невежественна. Прочие ее свойства — ярость и непостоянство, лень и приверженность низменным привычкам — упираются в глупость, в «multitudinis indoctae iudicio». Но этот атрибут всякой «толпы» противопоставляет ее не более богатым и более могущественным, а лишь тем немногим, кто мудр и сведущ-. Это естественно вытекает из лежащего в основе гуманизма отождествления «humanitas» и «doctrina», по которому получалось, что, поскольку человек — «ученое животное», ученые люди только и могут вполне быть названы людьми. На языке Джованни Пико, люди, далекие от философии и греховные, «живут с плебсом вне шатра авгура».
В этом плане набор кочующих из сочинения в сочинение словесных формул относительно «multitudo» по сути противопоставляет «множество», «толпу» — гуманистической интеллигенции. Как писал Франческо Нелли к Петрарке: «Давай же, волнуй город своими сладкими звуками (modulationibus), и то, чего не поймет чернь, воспримет преданный легион»{45}. «Модуляции» Петрарки — вот, что объединяет избранных, вот пароль, на который готов откликнуться их «почетный легион».
Понятия «толпа» и «плебс» могли в конкретных контекстах иметь и политический адрес, обозначать собою и городские низы, но в более широком и расхожем значении, передающем групповое самоощущение гуманистов; это все те, кто чужд словесности и философии, кто пренебрежительно относится к ученым людям, занятым studia humanitatis. Все те, кто не в силах оценить «сладостный досуг» (dulce otium). Именно исходному стереотипу «сладостного досуга» противостояла «чернь» с ее «ленивым досугом».
«Множество» — и «избранные», невежество — и ученость, слепота — и зрячесть, низменная, будничная сфера жизни — и «величие души», magnanimitas, суетность — и торжественная значительность повадок и речи, непостоянство, разброд мнений — и устремленность к абсолюту, необузданность — и невозмутимость, плотские пороки — и добродетель мудреца, во всем соблюдающего меру и проводящего время среди книг или в дружеских беседах. Короче, в этом ряду противопоставлений «толпа» находилась по ту же сторону, что и «negotium».
Однако тем самым «толпа» включала в себя (в главах, например, Петрарки, Салютати, Бруни) монахов, университетских схоластов, надменных богачей. Гуарино, Жалуясь на современный упадок учености, пояснял: «Я уж не говорю о людях средних или низших; но какого ты укажешь мне государя, какого короля, какого императора, которого ты не поставил бы в число мужланов и варваров из-за невежества в словесности? Господами [ныне] зовутся не те, кто выделяется знанием словесности и свободных искусств, а те, кто под покровительством фортуны может позволить себе больше заносчивости, больше сонливости, больше роскошества, больше безделья»{46}.
Боккаччо начинает XIV главу «Генеалогии богов» резкими выпадами против «vulgus», противопоставляя «плебейской толпе» «ученых людей». Тут же разъясняется, что «плебс» состоит из трех категорий. Во-первых, это «некоторые безумцы, которые возымели наглость и развязность крикливо высказываться против всего, что делает любой достохвальный человек». «Выказывая себя не иначе как невеждами», эти люди «усматривают высшее благо в кутежах и вожделениях, в ленивом досуге, проводимом в тавернах и лупанариях с чашами, полными пенистого вина». Они «силятся хулить бдения ученых людей, труды, занятия, благородные соображения и скромность». Их доводы сводятся вот к чему: сколько сил и времени потерял ученый человек и сколько перевел бумаги ради сочинения стихов — не лучше ли ему было спать, пить и наслаждаться.
Второй род «vulgus» — пытающиеся выдать себя за мудрецов, те, кто «прежде, чем увидел двери школы и услышал имена философов, уже считает себя самого философом». Они слывут учеными среди «черни», рассуждают на собраниях, нахватавшись кое-чего и цитируя авторов, которых они не читали. Наконец, третья категория «плебейской толпы» — «некоторые люди, облаченные в тоги, заметные по золотым пряжкам и почти королевским украшениям». Важные и сопровождаемые толпой клиентов, эти «известнейшие учителя права и судьи» публично хвалят поэтов, но в их меде скрыт яд: они говорят, что поэты малоблагоразумны, ибо, занимаясь поэзией, тратят время, которое могли бы употребить на дела, приносящие богатство; оттого-то поэты — «беднейшие люди»{47}. И далее Боккаччо посвящает всю XIV книгу своего трактата, ставшего одной из самых читаемых книг на протяжении двух последующих столетий, опровержению черни и защите поэзии.
Новая концепция человеческого достоинстваи гуманистический индивидуализм
Все это вовсе не значит, будто гуманисты, противопоставлявшие себя черни, относились к людям низкого состояния и происхождения с высокомерием и возводили между ними и собой неприступную стену. Ведь «доблесть — в распоряжении всех; она становится достоянием того, кто ею владеет. Люди ленивые, нерадивые, злокозненные и развратные, которые полагают, что они унаследовали [благородство] своих доблестных предков, заслуживают уважения еще меньше, чем другие, по мере того как удаляются от сходства с предшественниками»{48}. Презрение к толпе не может быть сведено к сословно-политическому моменту и тем более служить доказательством «антидемократизма» гуманистов. Вместе с тем многочисленные высказывания, начиная с Данте и до Поджо Браччолини, от Браччолини и до Кастильоне о природе «истинного благородства», свидетельствуя, конечно (даже в «Придворном»!), о преодолении феодальных мерок и представлений, также вряд ли должны быть истолкованы только как признак пополанской почвы ренессансного мировоззрения и тем более служить доказательством «демократизма» гуманистов.
Понять вполне то и другое можно лишь в кругу основных понятий самих studia humanitatis, а также гуманистического неоплатонизма, устремленных на внутреннее обоснование достоинства новых духовных интересов и занятий и социального престижа тех, кто им предается.
Гуманисты обращались к людям, которые могли прочесть их латинские или хотя бы итальянские трактаты, к правящей верхушке и к средним слоям горожан, к своей ближайшей среде, которую они пытались наставлять и в которой они пытались утвердиться в качестве носителей нового «благородства». Хотя представление о том, что мудрость и благородство возвышают человека более, чем происхождение, богатство или власть, было хорошо знакомо и античности, и средневековью, хотя противопоставление личных достоинств «благородству крови» развернуто уже в дантовском «Пире», — до эпохи Руссо, кажется, никому не приходило в голову гордиться своим «плебейством». «Достоинство» (dignitas) по-прежнему совпадало с «благородством» (nobilitas). В ренессансной Италии «благородство» не отрицалось, а перетолковывалось. Избранность оставалась ценностью, но не в сакральном и не в феодальном смысле.
«Что достойней человека, чем выделиться среди остальных? Выделиться же дает ученость, о чем можно судить уже по тому, что во всех выдающихся делах, требующих совета, на первом месте всегда ученые люди»{49}.
Новый, интеллектуальный и литературный, аристократизм гуманистов был признаком замечательного сдвига. «Благородство» (избранность, элитарность) рассматривалось ими как производное от овладения «словесностью» и «ученостью». Специфическим критерием «благородства» стала культура, источник особой гордости людей, любивших думать, что писатель, сохраняющий память о деяниях для потомства и тем дарующий бессмертие, выше воспетого им героя, чья слава — на кончике гуманистического пера.
Тем самым средневековые феодальные представления о благородстве ставились вверх дном. «Снобизм», в котором мы склонны подчас упрекать гуманистов, — это и есть проявление их «демократизма», хотя использование подобных терминов способно лишь исказить суть дела.
Филологическая, эрудитская или созерцательно-платоническая ориентация на посвященных (эзотеризм) была лишь первым и парадоксальным шагом к системе социальных ценностей, которую мы называем демократической.
Не следует, однако, упускать из виду, что ренессансной культуре, как и средневековому христианству, не могла быть известна чисто буржуазная идея демократии, т. е. полного равенства всех людей в качестве граждан, невзирая на любые иные, индивидуальные и социальные различия между ними. Что бы ни представлял собою данной индивид, особенное теряет значение у избирательной урны и в товарно-денежном обмене, которые уравнивают несходных людей и несходные потребительные стоимости. Возможность сведения качества к количеству — обязательная предпосылка буржуазного индивидуализма. Анонимность — пароль личной свободы. Отчуждение новоевропейской личности — условие ее суверенного и динамического конструирования.
Все это глубоко чуждо средневековому христианству, которое в некоторых отношениях было гораздо индивидуалистичней нового времени, несмотря или, лучше сказать, «благодаря» своему иерархическому духу. Но средневековый индивидуализм в сопоставлении с новоевропейским индивидуализмом действительно выступает как нечто совершенно надындивидуальное (как, впрочем, и наоборот: перед нами скорее две противоположные системы индивидуализма и коллективности, чем часто упрощенно изображаемая противоположность средневековой системы коллективности и буржуазной системы индивидуализма).
Новоевропейский индивид — личность постольку, поскольку он выступает как имманентно-независимый и способный накладывать отпечаток на всеобщее; чтобы быть личностью, ему нужно не походить на что-либо предлежащее; но именно несопоставимость, оригинальность, качественная несводимость его личности, в виде естественного и необходимого дополнения предполагают противостояние приватной жизни и жизни публичной; две личности, встречаясь, как бы аннигилируют особенное каждой из них, вступают в абстрактно-равные отношения; надындивидуальное берет реванш.