Рома, он давал адрес особняка.
Упомянутое очередное письмо главе Госкино Андрей составлял долго, а закончив 16 июня, некоторое время собирался с силами, чтобы отправить. Думал, как это сделать. Подготовить два экземпляра, один послать почтой, а другой — с кем-нибудь из знакомых? На этот раз Тарковский переживал вовсе не о том, что депешу вскроют — из-за содержания она в любом случае дошла бы до КГБ — требовалось доставить послание адресату, как можно скорее. В результате 20 июня он опустил один конверт в почтовый ящик, а другой попросил Нарымова отправить по дипломатическим каналам. Режиссёр предупредил чиновника, что перлюстрировать письмо не стоит, поскольку это может… скомпрометировать Ермаша: дескать, в депеше поднимаются острые вопросы и глава Госкино наверняка получит нагоняй, если станет известно, что он в курсе таких вещей. Главный герой настоящей книги не сомневался: Нарымов вскрыл конверт незамедлительно. Не знай, о ком идёт речь, можно было бы предположить, будто это умелая провокация. Дескать, Тарковский закинул приманку, чтобы Валерий сам напрямую передал содержание в органы, а те уже сразу свяжутся с главой Госкино. Но Андрей, скорее всего, переживал искренне, а вовсе не затеял умелую игру.
Так или иначе, письмо оказалось в Москве удивительно быстро. Прямо режиссёру никто этого не сообщил, но Нарымов вскоре отказался продолжать обсуждение ситуации, перенаправив Тарковского к упоминавшемуся Жиляеву. Очевидно, дело стало серьёзным и касалось уже не столько кино, сколько политики. Тарковский планировал заручиться поддержкой Пио Де Берти, а также министра обороны Италии Лелио Лагорио. Сама идея знакомства с последним исходила от Де Берти. Он же 1 июля организовал эту важную встречу, имевшую множество последствий для режиссёра.
Лагорио был первым членом Социалистической партии, который занял пост министра обороны, а значит, он являлся существенной фигурой в отношениях страны с СССР. Кроме того, имело значение его прошлое и будущее. Уже стало известно, что через два месяца чиновник станет министром туризма и зрелищ. В Италии несколько министров отвечают за культурную политику, но упомянутая должность — ключевая в данной сфере. Видимо, в этом и состоял интерес главы «RAI»: если Лагорио будет вовлечён в ситуацию с Тарковским, он поможет получать деньги и прочие ресурсы для работы опального режиссёра. Де Берти, в таком случае, претендовал на некую «монополию» в отношении Андрея. Следует также упомянуть, что в прошлом Лелио занимал пост главы региона Тоскана (1970–1978), а также мэра Флоренции (1964–1965) — города, с которым жизнь Тарковского будет связана теснейшим образом.
В тот же день, 1 июля, режиссёр встречался и с Жиляевым в присутствии Нарымова. Недостаточно назвать даже «удивительным совпадением», что их разговор состоялся в номере отеля «Леонардо да Винчи», неоднократно привечавшем главного героя настоящей книги в Италии. В тех же стенах была поставлена точка. Сам Тарковский резюмировал встречу так[789]: «Ушли они злые и понявшие, что я не уступлю, и принял решение твёрдо. Единственное, что неприятно: ожидание их непредвиденных шагов. А что если они решатся на насилие? Хотя секретарь военного министра, у которого я был с Пио Де Берти, сказал, что это вряд ли возможно, вернее, невозможно. Может быть, это просто вечное непонимание Западом нашего безграничного беззакония?» Режиссёр впервые пишет о «твёрдом решении», хотя, конечно, принято оно было раньше. Скажем, если бы глава «RAI» сомневался, что Андрей останется в Италии, он вряд ли повёл бы его к Лагорио. Впрочем, вероятно, на тот момент Де Берти был более уверен в этом, чем сам Тарковский.
Разговор с Жиляевым и Нарымовым оказался крайне тяжёлым. От страха режиссёр попросил Франко Терилли и Николая Двигубского[790] пойти с ним, но всё равно ощущал себя «в меньшинстве». Можно предположить, что присутствие художника, родившегося в семье русских эмигрантов, придавало происходящему дополнительный провокативный оттенок, но все были напряжены до такой степени, что на это никто даже не обратил внимания.
Тарковский рассчитывал на личный, менее официальный разговор с Жиляевым один на один, он даже принёс копию своего письма Ермашу, чтобы показать его Владимиру и посоветоваться, но присутствие Нарымова сделало это затруднительным. Кроме того, похоже, Жиляев получил некие инструкции, и дружеской беседы не вышло. Оба чиновника настаивали, что, как бы там ни было, для принятия решения по поводу будущего Тарковского, необходимо вернуться в Москву. Очевидно, в этом состояла поставленная перед ними задача. Также они настаивали, будто Андрей сгущает краски, и педалировали вопросы о гражданском долге, на что Андрей отвечал в патриотическом духе: мол, он остаётся здесь, чтобы работать в качестве «русского режиссёра» и способствовать налаживанию международных контактов, а если в Москве решат «делать из него диссидента», то он тут ни при чём.
Кинематограф Тарковского невозможно отделить от национальной семантической почвы, но стоит вспомнить процитированное выше письмо Пертини, в котором Андрей утверждал, что его манит западный модус работы — «авторское кино», в том смысле, в каком в СССР оно существовать не могло. И аудитория ему представлялась, в основном, общеевропейской, западной, и признание… Создаётся впечатление, будто чужеродность, отверженность на родине была для него неотторжимым, естественным свойством «русского режиссёра».
Ещё Игнат в «Зеркале» — очередное художественное преломление юной, не «отягощённой» шестью фильмами души Тарковского — зачитывал слова Пушкина из письма Чаадаеву: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Об этом тоже не следует забывать при просмотре «Ностальгии».
То, как режиссёр описал встречу в дневнике, выглядит чрезвычайно продуманной и крепкой позицией. Рискнём предположить, что на деле разговор шёл не столь филигранно, поскольку подобного политического совершенства формулировок Андрей не достигнет даже на миланской пресс-конференции в будущем году. Так или иначе, но после этого разговора измученный Тарковский вернулся в Сан-Грегорио, где в очередной раз поссорился с Ларисой.
Необходимо отметить, что с 18-го по 26 июня впервые проходил Мюнхенский кинофестиваль. Ныне Мюнихфест — второй по величине смотр Германии после Берлиналя, и начало его истории могло быть косвенно связано с Андреем. Ещё в мае 1983 года приглашения режиссёру отправили директор форума Эберхард Хауф, а также отборщик Мария Рачева. Столь значимый и привлекающий к себе внимание мировой общественности гость одним своим визитом мог кардинально изменить статус мероприятия навсегда. Однако, получив приглашения, Тарковский написал в дневнике, что, «конечно», в ФРГ не поедет[791]. У этого «конечно» множество причин. Во-первых, режиссёр не любил Германию, в чём неоднократно признавался. Эту страну, заметим, он никогда не рассматривал и в качестве потенциального места жительства, хотя возможности перебраться туда были. Во-вторых, в мае он существенно более робко относился к перспективам согласования подобной поездки.
Немцы просили привезти с собой «Ностальгию», и это вполне можно было сделать. Международная премьера уже состоялась в Каннах, а новоиспечённый кинофестиваль не имел категории «A», и значит показ на нём не мог ничему помешать. Фильм в административном центре Баварии, действительно, показали[792], равно как и работы Брессона, Сауры, а также других участников каннской программы этого сезона. Прибавим сюда множество новинок немецкого кино, ретроспективу бельгийского сценариста, режиссёра и актрисы Шанталь Акерман, программу детских картин, «женских» лент и станет ясно, что дебютный Мюнихфест удался на славу.
10 июля к Тарковским в гости пришёл Кшиштоф Занусси. В последнее время их встречи заметно участились: после обстоятельного знакомства в Варшаве в ноябре 1979 года они виделись в Венеции в августе 1982-го, в Каннах в марте 1983-го, а совсем скоро вместе отправятся в США… Почти наверняка разговор двух режиссёров был отчасти посвящён именно предстоящей поездке. Вероятно, гость убеждал Андрея не бояться возможной реакции посольских. Тарковский, исполненный симпатии к коллеге, сделал интересную запись на следующий день: «Поляки всё надеются отстоять свою независимую линию. Напрасно!» И хоть общий посыл этого утверждения прозрачен, слово «напрасно» кажется не самым ожидаемым в данном контексте. Оно подчёркивает отсутствие надежды на перемены. Удивительно: если режиссёр отказывал в шансе Польше, то как же ему самому удавалось рассчитывать, что удастся вырваться?
Далее следует загадочное предложение: «Нам же он сказал, что у меня не было другого выхода». Очевидно, Тарковский поделился с Занусси принятым решением и, пытаясь зафиксировать его реакцию, вероятно, совершил ошибку. Но путаница в смысле времени придаёт фразе шарм и дополнительное значение.
Параноидальные настроения режиссёра значительно усиливались. Лариса неоднократно рассказывала, что ночами кто-то пытается проникнуть к ним в квартиру. После одного из таких случаев, описанного в дневнике 7 июля, Андрей позвонил Терилли и тот примчался в Сан-Грегорио вместе со знакомым сотрудником итальянских спецслужб. Была ли слежка на самом деле — вопрос дискуссионный. С одной стороны, нельзя исключать, что подобными историями супруга старалась усилить решимость мужа, и есть некие сомнения, что эти средства приводили к желаемому эффекту, поскольку Тарковский был слишком напуган. В то же время существует расхожий английский афоризм: если у вас паранойя, это вовсе не значит, что за вами не следят.
После августовских событий 1991 года президент Борис Ельцин издаст указ о передаче части архивов КГБ на государственное хранение. В сущности, этот процесс так и не будет осуществлён, но в результате неизбежно начавшейся сумятицы отдельные документы просочатся в прессу