[793]. Если принять их на веру, то можно утверждать следующее: в 1984 году — надо полагать, после пресс-конференции в Милане — в пятом управлении КГБ на Тарковского заведут дело оперативной разработки. Режиссёру инкриминируют «измену Родине в форме отказа возвратиться из-за границы и оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР». Кодовое название дела, оно же внутриведомственная «кличка» Андрея — «Паяц». Это не подтверждает каждый конкретный эпизод, однако слежка вполне могла вестись.
То, насколько режиссёр оказался неправ относительно Польши, станет проясняться буквально сразу. Менее чем через две недели, 22 июля, будет отменено военное положение, прекратится деятельность Военного совета национального спасения. И хотя Войцех Ярузельский останется главой страны, это ознаменует начало нового витка исторического пути.
А вот что об этих днях вспоминает[794] сам Занусси: «Я видел Андрея несколько раз в Риме, видел, как он обживался в Италии, как со временем, подобно многим другим русским, полюбил эту страну. Полюбил так, как никогда не смог полюбить Францию, несмотря на то, что во Франции его обожали, чтили, уважали. Но картезианский рационализм был для него всегда тягостен, и он бунтовал против него, бунтовал против колючей, если так можно сказать, роли разума, против всеприсутствия его в каждом жесте, поступке, помысле, против его безжалостной прагматичности. Это было ему чуждо, это мешало и рождало искренний рефлекс неприязни».
Разрешение на пребывание в Италии Тарковским всё же продлили, пока — до конца августа. Режиссёру даже выдали номер налогоплательщика, но британских виз так и не было, а ведь пора ехать в Лондон для продолжения работы над оперой. Кроме того, в паспорте почти не осталось свободных страниц. Как быть, если впереди ещё поездки в другие страны… Замена документа — весомый повод заставить Тарковского вернуться в Москву, что, безусловно, пугало.
Эти вопросы приходилось решать второпях, но в данном случае всё удалось. 12 июля режиссёр, наконец, отправился в Великобританию на пять дней, где встречался с Аббадо и смотрел сцену Ковент-Гардена, а также продолжал работу с Двигубским.
Вернувшись в Рим 18 июля, он негодовал по поводу Николая: дескать, пригласить его было огромной ошибкой. Дневниковая запись этого дня то ли рифмуется, то ли спорит с недавней, датированной 2 июля. Тогда Тарковский, воспроизводя разговор с Жиляевым и Нарымовым заметил, что собирается работать в Италии в качестве «русского режиссёра». Теперь же он говорил, что выбрал Двигубского именно из-за того, что они соотечественники, а тот «хочет быть иностранцем». Андрей находил здесь глубокую патологию, связывая с этим профессиональную несостоятельность Николая — художник не мог воплотить то, о чём его просил режиссёр. И это приводит к ключевому выводу: для Тарковского русский — тот, кто его понимает. Возможно, в этом смысле он был единственным русским на земле.
Вернуться в Лондон нужно было в начале сентября, но это произойдёт позже. Пока же все мысли — об отправленном Ермашу письме. Ответа так и не было… и не будет. Об этом предупреждал ещё Жиляев в гостиничном разговоре — никакой официальной бумаги обратно не придёт. Тогда Тарковский решил написать тому, кто нередко выручал и поддерживал его ещё в Москве — Василию Шауро. Опять же было подготовлено и отправлено два конверта.
Путешествия по миру стали обыденными для режиссёра, недаром в паспорте иссякли пустые страницы. Памятуя о том, как он документировал свою прошлую поездку в Швецию, трудно поверить, что теперь подобные события он начал оставлять без внимания. Скажем, 27 июля Андрей находился в Стокгольме, и вывод об этом можно сделать лишь из описания покупки бронзового креста с указанием цены в кронах. Впрочем, чуть раньше[795] Тарковский отмечал, что Анна-Лена Вибум просила срочно приехать, поскольку это требовалось для положительного решения по заявке на их совместную картину. До последнего режиссёр надеялся избежать визита в столицу Швеции. Не удалось. Однако приезд имел важное последствие: Андрею выплатили аванс, что было как нельзя кстати из-за ремонта в Сан-Грегорио.
Внезапно 28 июля раздался телефонный звонок из США, это был прокатчик Марио Де Векки, работавший в компании «Grange Communications», которая купила «Ностальгию» для американских зрителей и теперь приглашала Тарковского в страну. Урождённый итальянец, прежде Де Векки имел весьма скромные успехи на ниве кино. В качестве артиста он снялся в нескольких фильмах, как продюсер поучаствовал ещё в двух. Впрочем, среди них были и «Маменькины сынки» (1953) Федерико Феллини. А вот после эмиграции дела Марио пошли в гору.
Стоит упомянуть и ещё одно лицо, отвечавшее за прокат «Ностальгии» в США — это Мирон Брежник, который Тарковскому чрезвычайно не нравился. Тем не менее именно Брежник будет принимать режиссёра в Нью-Йорке.
Как уже отмечалось, Андрея приглашали в Америку и раньше, особенно настойчив в этом отношении был глава Теллурайдского фестиваля Том Ладди[796], от которого Андрей многие годы регулярно получал письма, но лично они познакомились лишь недавно в Каннах. Внезапно совпало столь многое, что поездка в США стала казаться чрезвычайно своевременной. Тарковский мог побывать на упомянутом фестивале, а также заехать на нью-йоркский. В свою очередь, Де Векки предлагал экскурсионные визиты в крупные города, такие как Сан-Франциско, Лос-Анджелес и Чикаго. Сам того не заметив, режиссёр уже превратился в идеологическое оружие, и почти наверняка кого-то из американских функционеров посетила идея попытаться «переманить» его из Италии к себе.
Однако самое главное, что предложил Де Векки — срочное решение проблемы с паспортом. Консульство США, действительно, обещало взять эти хлопоты на себя, дав Тарковскому возможность продолжить свою одиссею в том числе и по Европе, но в итоге всё устроили не они, а англичане. Упоминавшийся выше Джон Тули, директор Ковент-Гардена, добился того, что режиссёру выдали приложение к паспорту с фотографией. Визы теперь ставились в этот документ.
Здесь следует заметить, что, по воспоминаниям[797] Тома Ладди, проблема имела иную природу. Дескать Тарковский просто старался избежать появления новых и, особенно, американских виз и штампов в действующем паспорте, дабы не накалять конфликт с советскими чиновниками.
Из личных заметок: 28 июля, перечитав Николая Гумилёва, режиссёр пришёл к выводу, что тот — «бездарный и претенциозный субъект». В свете запредельной жары, примечательное наблюдение из окна квартиры: «Сегодня на горах у выезда из Сан Грегорио вспыхнул лес. Кто-нибудь бросил окурок или может быть, ещё что-нибудь… Горит уже несколько часов. С темнотой зрелище стало устрашающим. Слышен треск пожара. Хорошо хоть, что нет ветра. Неприятный какой-то, нечеловеческий, безнравственный спектакль». Нельзя тут не вспомнить соответствующую сцену из «Зеркала».
6 августа, наконец, позвонили из посольства. Пришло время запоздалой реакции по поводу письма Ермашу. На этот раз в телефонной трубке раздался голос Пахомова, и он настаивал на личной встрече. Тарковский пригласил его в студийную монтажную, где до сих пор периодически «улучшал» «Ностальгию». Чиновник явился вместе с дипломатом Владимиром Дорохиным. Официальный ответ, который сообщили Тарковскому устно, состоял в том, что официального письменного ответа не будет, а для решения вопросов нужно ехать в Москву. На конструктивный диалог рассчитывать не приходилось. Согласно дневнику режиссёра, Дорохин даже припугнул его: мол, как бы не стало хуже… Андрей и без того находился в постоянном страхе. После этой встречи он решился написать письмо ещё и Михаилу Зимянину. Эта фамилия всегда приходила в голову следующей, после Шауро.
Тарковскому был нужен именно письменный ответ из Москвы, чтобы от него отталкиваться, ссылаться и цитировать в прессе. Такая стратегия казалась беспроигрышной: достаточно перебрать варианты, как станет ясно, что каким бы не оказалось письмо от Госкино, оно в любом случае наносило бы идеологический урон советский стороне. Что бы там ни было написано, эта депеша наверняка стала бы важным козырем для опального режиссёра. Но в СССР это понимали ничуть не хуже.
Тарковский не был намерен сдаваться, и его настойчивость возымела эффект, хоть и сомнительный. Ответ «как бы» последовал[798], его принёс новый советник посольства по культуре Матисов, но, опять-таки, в свойственной официальным органам «игривой» манере: дескать, пришла телеграмма из министерства иностранных дел, но бумагу он с собой не захватил. Содержание осталось тем же, что и прежде, но с существенной ремаркой: семью режиссёра могут выпустить с ним, но необходимо приехать в Москву для обсуждения деталей. Услышав это, Тарковский вновь принялся настаивать на получении письменного ответа, заявляя прямо, что он нужен для защиты «от нападок руководства перед лицом мировой общественности». Расстались они с чиновником дружелюбно, хотя Лариса напугала супруга, сказав, что их гость наверняка записывал разговор. Паранойя режиссёра приняла эту гипотезу на ура.
В то же самое время послания и официальные запросы итальянских организаций Госкино без реакции не оставляло. Так 4 августа в ответ на упоминавшееся выше ходатайство разрешить Тарковскому задержаться в Риме для чтения лекций в Экспериментальном центре кинематографии, пришла бумага[799], сообщающая, будто у Андрея имеются обязательства перед «Мосфильмом» — он должен написать сценарий «Идиота» — а также перед Высшими курсами сценаристов и режиссёров, где его ждут студенты, потому — просьба отнестись с пониманием — ему надлежит вернуться в Москву. Документ был подписан даже не лично Ермашом, а его заместителем Костиковым. Оба довода звучали смехотворно, поскольку никакого приказа — в условиях советской студии про «договор» речи не шло — о начале официальной работы над экранизацией Достоевского выпущено не было. А студент у Тарковского на Курсах был, по сути, один. Иные официальные ответы Госкино носили примерно такой же характер.