. Заметим, подобный скепсис Ларисы контрастирует с воспоминаниями многих о том, будто она сама была склонна к мистике.
Впрочем, после завершения «Ностальгии» некоторое время Тарковский считал, что больше ничего не снимет, ведь это — четвёртая картина. Допустим, он не учитывает «Время путешествия», но это вовсе не значит, что документальный фильм не «посчитал» Пастернак. Хотя, быть может, виной была банальная арифметическая ошибка.
В конце года у режиссёра состоялось множество разъездов и выступлений по СССР: он был в Харькове, Тбилиси, Казани. Складывается впечатление, что его присутствие в Москве стало нежелательным, потому Тарковского старались выдворить или по крайней мере отвлечь от настойчивых попыток разузнать, как обстоят дела с организацией съёмок в Италии.
В Тбилиси режиссёру удалось повидаться с Сергеем Параджановым. Вспоминается трогательная история, как Сергей некогда специально прилетал из Армении на премьеру «Андрея Рублёва», чем очень тронул Тарковского. Это было давно, будто в другой жизни. С тех пор он отсидел в тюрьме и освободился лишь два года назад. Осуждён Параджанов был по обвинению в мужеложстве. Хотя, если говорить не о формальном поводе, а о причине, то Сергея посадили за то, что он, по меткому выражению Романа Балаяна, являлся «опасно свободным человеком»[340].
Органы госбезопасности взяли его под наблюдение ещё в пятидесятые годы. «Последней каплей» же оказалось выступление Параджанова в Минске 1 декабря 1971-го, когда он представлял картину «Цвет граната» (1968). Стенограмму его слов впоследствии собственноручно подшил к делу тогдашний председатель КГБ Юрий Андропов.
17 декабря 1973 года Сергей был осуждён на пять лет, однако, благодаря выступившим в его поддержку коллегам, режиссёра освободили на год раньше. За Параджанова боролись Федерико Феллини, Лукино Висконти, Роберто Росселлини, Микеланджело Антониони, Франсуа Трюффо, Жан-Люк Годар и даже писатель Луи Арагон. Тарковский требовал справедливости и свободы для друга чрезвычайно активно, подписывал петиции, рассылал письма. Одно из них, датированное 21 апреля 1974 года, они составили вместе с литературоведом, критиком и писателем Виктором Шкловским.
До ареста Параджанов жил и работал в Киеве, но вышедшему из тюрьмы режиссёру было запрещено появляться на Украине, потому он поселился в Тбилиси. «Ужасно. Жалко. Работы не дают», — писал[341] Андрей о положении Сергея, которое напоминало его собственную ситуацию. Впрочем, о себе он рассуждал куда многословнее. 24 декабря: «Я затрудняюсь определить свою дальнейшую жизнь, я слишком запутан теперешней жизнью своей. Я знаю лишь одно — что так жить, как я жил до сих пор, работая ничтожно мало, испытывая бесконечные отрицательные эмоции, которые не помогают, а наоборот, разрушают ощущение цельности жизни, необходимое для работы — временами хотя бы, нельзя больше. Я боюсь такой жизни. Мне не так много осталось жить, чтобы я мог разбазаривать свое время!» 28 декабря: «Если и дальше жить так, как я живу, и так же работать, — плывя по течению, — ни к чему приплыть нельзя. Моя жизнь устроена так, что если я ничего не делаю, то это оптимальный вариант для меня, самый безопасный, и самый желанный для начальства».
Взять с собой в Италию жену не разрешили бы наверняка, потому она была официально включена в съёмочную группу «Ностальгии» в качестве ассистента режиссёра. Удивительно, но это было даже утверждено. Однако как вывезти сына? Когда Андрей впервые сказал Сизову о намерении или желании отправиться в Италию вместе с мальчиком, тот ответил, что подобные вопросы следует обсуждать только с Ермашом. По телефону глава Госкино сделал вид, будто крайне удивлён подобной идеей и пригласил Тарковского к себе. В последующие три дня приём переносился на завтра по нелепым причинам, связанным с неосведомлённостью секретаря и тому подобным. Встреча состоялась 29 декабря, Сизов тоже присутствовал, и Ермаш резко отказал. Впрочем, стоило ли ожидать иного? Всем было понятно: слишком велики шансы, что если режиссёр уедет с сыном, то уже не вернётся. По большому счёту, в этот день, ровно за семь лет до своей смерти, Андрей просил отпустить его навсегда, разрешить не быть более советским человеком, освободить, позволить работать… Ермаша поражало не что иное, как представлявшаяся ему «наглость» Тарковского.
Помимо прочего, глава Госкино, уже успевший ознакомиться со сценарием «Ностальгии», поставил режиссёру на вид, что в картине маловато «советских воспоминаний», а также недостаточно «заострены проблемы». Неизвестно, как Андрей ответил в кабинете, однако в дневнике по второму вопросу он зафиксировал такое решение: «Заострим». А по первому: «Обойдутся».
В тот же день Тарковский записал свой сон. Ему приснилась мёртвая женщина, которую несли к поезду по перрону. Запомним это удивительное видение, явившееся ему ровно за семь лет до смерти.
Режиссёр, разумеется, не был намерен оставлять попытки добиться поездки с сыном и всё ломал голову, кто же та предсказанная йогом дама, в чьих силах решить этот вопрос. «Кончается год, полный незаконченных хлопот, ни к чему не приведших мечтаний и намерений, которые неизвестно чем кончатся», — подвёл он итог.
Разговор с Сизовым возобновился сразу после праздника[342], уже 3 января директор «Мосфильма» пытался объяснить Тарковскому, что вердикт Ермаша вовсе не является проявлением плохого отношения или недоверия. Дескать, напротив, глава Госкино очень ценит режиссёра, просто подобного рода рабочие командировки с семьёй пока не практикуются… Эти слова выглядели смехотворно, если принять во внимание, как ездили за рубеж иные деятели культуры и партийные работники.
Сизов сам посоветовал обратиться за поддержкой к Шауро, который, напомним, нередко содействовал Тарковскому. Если же и он не поможет, то следовало — продолжал директор студии — пойти ещё «выше», к Михаилу Зимянину, секретарю ЦК КПСС, курировавшему идеологические вопросы. Зимянин раньше занимал пост главного редактора газеты «Правда», а до того — заместителя министра иностранных дел. Вне всяких сомнений, он был в курсе происходящего и, более того, сам Андрей, Стругацкие и прочие лица, причастные к работе режиссёра, к нему уже обращались.
Тарковскому удалось связаться с Шауро буквально в тот же день. Более того, в отличие от Ермаша он вовсе не избегал разговора, а позвонил сам. Видимо, его посвятил Сизов. Однако заведующий Отделом культуры ЦК не помедлил отстраниться, также посоветовав обратиться к Зимянину. Все боялись ответственности, поскольку, если Андрей не вернётся, в этом обвинят того, кто сказал: «Да».
На следующий день, 4 января, Тарковский отправился к начальнику международного отдела Госкино Михаилу Шкаликову: «Я сказал, что я так де́ла не оставлю и не позволю Ермашу ущемлять мои советские права». Слово «советские» режиссёр выделил особо. Он подключал всё новых людей. Через корреспондента «RAI» в СССР Деметрио Волчича, вопреки желаниям Москвы, итальянские партнёры узнали о происходящем.
Примечательно другое: в этот период в «Мартирологе» явственно проступает какая-то уверенность Тарковского в том, что вырваться всё-таки удастся. Так, 5 января он выражал беспокойство, что афганские моджахеды обещали мстить советским гражданам по всему миру за то, что Советский Союз 24 декабря ввёл войска в их страну. «Вовремя же мы собираемся в Италию», — заметил режиссёр.
Андрей, действительно, не сомневался. 8 января он записал отдельные реплики из разговора с главой международного отдела Госкино: «Я сказал, что… буду требовать свободный выезд из СССР на работу в Италию. Шкаликов испугался… Я отступать не буду. Может получиться так, что Ермаш выживет меня из дому». С другой стороны, было понятно: даже если сына сейчас не выпустят, ехать нужно всё равно. «Ностальгию» не завернут, не закроют, поскольку никто не решится ссориться с итальянцами, которых прошлый приезд режиссёра воодушевил сверх меры. Стратегическим планам последующего «вызволения» ребёнка из Москвы посвящены многие записи «Мартиролога»[343].
Впрочем, подсознание трактовало ситуацию иначе. 11 января Тарковский зафиксировал очередной удивительный сон: «Сначала [снится,] будто я на Северном полюсе, и меня согревает в снегу белый медведь. Потом, что мне крестьяне дарят какую-то хорошую книгу. Утро, огороды после дождя, который шёл всю ночь. И в конце — будто я в Риме со съемочной группой и говорю, что это чудо и что я не верил в возможность оказаться снова в Италии для съёмок фильма».
26 января — запись иного рода: «Мне, кажется, соизволили присудить камер-юнкерский мундир (Народный артист РСФСР). Мне, конечно, одному из последних. Всё это неприлично и выглядит оскорбительно». Режиссёр, традиционно, несколько сгущает краски, одним приказом с ним были награждены его ровесники — коллеги, родившиеся в тридцатые годы: Андрей Кончаловский, Эмиль Лотяну, Андрей Салтыков.
3 февраля режиссёр отправился в Переделкино к отцу. Вероятно, он уже тогда не исключал, что это будет их последняя встреча. Примечательно, что Андрей в дневнике называл папу по имени отчеству. Сохранилось несколько удивительных фотографий, запечатлевших Тарковских в этот день. Кроме того, режиссёр записал на диктофон — очевидно, тот самый, что был куплен в Италии — их беседу по поводу корней семьи.
Из Рима поступали новости. Гуэрра передавал, что советские чиновники не отвечают на письма итальянских. Волчич сообщал, что «Андрей Рублёв» назван в числе десяти лучших фильмов всех времён. Разумеется, в Москве Тарковскому никто об этом не сказал. В сущности, что значило звание народного артиста на фоне признания такого масштаба? Как звание сочеталось с тем, что единственная книга режиссёра, «Запечатлённое время», написанная при посильной помощи Ольги Сурковой, вот уже более двух лет не могла выйти в свет?