К докторам он попал уже после аварии, почти ничего не соображая. Дети, в памяти которых красочным полотном застыла гибель их семьи, вообще редко что-нибудь соображают. Они словно заворачиваются в кокон: больше не дети, но еще и не взрослые.
Он не помнил боли – ее не было, по крайней мере, поначалу. Что-то случилось с его нервными окончаниями, что-то перемкнуло в нем тем вечером, под тяжестью машины и осознания. И именно это помогло ему принять блестящие нити как часть себя. На паутине, широкими лентами обмотанной вокруг стерильных штырей, сидели обычные пауки, но сама она явно не была обычной. Темнея, она становилась неотличимой от лент, в гневе выдранных из надоевшей аудиокассеты. А еще она была живой. Живее ползающих по ней пауков. Живее шныряющих по лаборатории докторов. Живее самого неИтана.
Если бы не тетя Сара, он бы обесцветился еще тогда, под режущим светом ламп и взглядами ученых. Она дала ему отсрочку, дала новое имя, надеясь, наверное, подарить и новую судьбу. А страшный клубок воспоминаний, все невысказанное осталось заперто там, среди разбитого стекла и перевернутых операционных столов.
Теперь этот клубок ему вернули. И Итан еще не понял, благодарен ли он или бесконечно, непоправимо опустошен. Из-за легкости эти чувства иногда бывают очень схожи.
Тело нашли в церкви. То, что осталось от тела.
Эва уже знала, что напишут в отчете; строчки насмешливо плясали перед ее глазами. «Бездомный. Личность не установлена. Нападение дикого зверя. Дело закрыто». Но Моралес никогда в жизни не видела настолько громадных медвежьих следов. Такой зверь должен был быть размером с небольшой грузовик, не правда ли? Смог бы раздавить ее бьюик ударом одной лапы и раскрошить человеческую голову, как орешек.
Эва потеряла целое шоссе. Боялась обернуться и увидеть за спиной обещанную тварь. Но она могла хотя бы ворваться в кабинет своего начальника. Офицер Моралес была очень зла, так зла, что в волосах ее мог бы вспыхнуть метафорический гневный пожар. В конце концов, быть героем можно по-разному. И если ей суждено стать еще одним клише – полицейским, ушедшим в отставку, потому что невозможно больше терпеть грязные делишки, проворачиваемые руководством, – так тому и быть.
Утром Эва встретила у дома Барона с пустой кружкой. Тогда в ней и поселилось предчувствие – недоброе, конечно. Если в кружке Барона не звенят монеты, быть беде. У Эвы, как назло, не было с собой вообще никакой мелочи. В карманах – жвачка, сторожевой значок офицера и батончик «Плутон», наверняка просроченный.
Офицер Моралес поставила бьюик сразу на несколько парковочных местах, хлопнула дверью и ворвалась в участок, подобно воплощенной неизбежности. Она не стала стучаться – сразу дернула дверь с облупившей табличкой «М. И. Стеллар»…
…И очутилась на двадцать девятом шоссе.
– Отправили домой? – Брайан вытаращился на Кэйлинну, тут же прекратив разминать затекшую руку. – Вот так просто?
Мисс Нод пожала плечами.
– Мне бы после такого захотелось побыть одной.
Брайану еще никогда в жизни не хотелось ударить женщину. Ровно до этой секунды.
– Да неужели?! И часто твой мир переворачивается с ног на голову?
– Каждый день. – Кэй беззаботно пожала плечами и принялась считать печенья, рассыпанные по столу.
– Чокнутая!
Это Брайан выкрикнул уже с порога. Стеклянная дверь распахнулась настежь, занавески забились под порывами ветра, и в окна уже начинало стучаться небо.
Лето заканчивалось. Наступал сезон серых дождей.
…Очнуться в доме преподобного Рихеля – рядом с трупом девушки, миниатюрной синей лошадью и невозмутимой малышкой Элизабет – было странно, куда более странно, чем обнаружить у своего друга отсутствие зрачков и непробиваемую кожу. Но, вопреки всем позывам, Брайан воздержался от крика, не сбежал и спокойно выслушал все, что вывалил на него внезапно оживший труп. Брайан вспомнил «чудесное воскрешение», о котором писали газеты, едва мисс Кэйлинна Нод заговорила. И окончательно перестал удивляться, когда в своем рассказе она дошла до какого-то «дяди Миши».
«Он не то чтобы сильно хороший, понимаешь, – сказала она, – но он точно что-то большее, чем все мы вместе взятые. Он приволок сюда вас обоих – вас с Итаном – и загадал желание. Кстати, да, я исполняю желания, но для этого мне приходится умирать. Мертвый джинн, круто, правда? Загадал – и я тут же откинулась. Остановка сердца. Даже не поняла, что именно он загадал. А еще он мне шепнул, что Итан теперь все вспомнит. Правда, он мне и так ничего толком не рассказывал».
И когда этот мертвый джинн вдруг сообщила, что Итана отвезли в его квартиру и оставили там одного, Брайан вспылил. Ну да, кто еще, кроме хрипящего за алтарем Лавре слышал разговоры этого психа с ножницами? О, он говорил не только с Итаном, он с удовольствием общался и сам с собой.
Наверное, именно прежняя глупость сделала Брайана Лавре таким понимающим.
Он больше не собирался бросать кого бы то ни было в подобном состоянии.
– Что с тобой, Бьярндир? – спрашивал странник у своих рук и снова устало откидывал голову назад. Над пальцами левой руки блестели его настоящие когти, но руки все равно продолжали мелко подрагивать.
Почему он вдруг отправил правду по почте? Да еще и с помощью девчонки? Сонные посылки – не самый надежный способ полакомиться клубком чужих потрясений. И пусть он перекусил по пути божественной сущностью… ничто ведь не могло сравниться с теми мгновениями, когда отдаешь своим жертвам горькую правду.
Она почти всегда горькая. Правда. В конце концов, это вам не пончик с глазурью. Да, у нее свои привкусы и полутона, но частенько некогда наслаждаться букетом вкуса.
Бригадир слишком поторопился; он должен был подождать еще. Довести до крайней точки, чтобы дальше – одна дорога, без вариантов и развилок. Теперь он успокаивал себя тем, что вдруг решил поиграть. Чем еще объяснить такой явный, напичканный прошлым сон? Это как письмо с подписью «С наилучшими пожеланиями, счастья-здоровья». Как подарок. А Бригадиры не делают подарков. По крайней мере, не выгодных им самим.
Поэтому Бьярндир предпочел списать все на скуку. Скука – вообще довольно приличное оправдание. Боги вон с каким размахом скучают: войны, засухи, природные катастрофы, кабельное телевидение…Чем Бригадиры хуже? Ответа два: «всем» и «ничем». При этом они друг друга не исключают, несмотря на все законы логики.
Винить во всем чересчур громкий зов было нелепо, всегда ведь можно и заткнуть уши. Не могло же это оказаться проявлением сострадания, правда? Бьярндир застонал, уткнувшись лицом в ладони. Череп стукнулся о когти, и странник тут же вскочил с места.
Что это с ним? Совсем расклеился? Если бы это было сострадание, он бы заодно и Жнеца попросил о маленькой услуге. А взамен бы даже разобрался с загадкой красного белья.
Это и вправду скука. Ведь теперь… теперь стало чуточку интереснее?
Губы Бригадира растянулись в улыбке. Где-то в тупике лабиринтов прошлого его истинная сущность обнажила клыки.
Зимой было особенно трудно. И не только потому, что постоянно хотелось спать. Все привыкли к законам природы: в белый сезон приходилось искать убежище. Ягоды у реки есть было нельзя. Сильный всегда подминал под себя слабого.
А самым сильным в чаще был Огнеглавый.
Он не жил здесь. Он приходил иногда: чаще всего зимой, во времена тишины, и уносил с собой много жизней. Тащил их за хвосты, бросал на свои страшные носилки, а порою почтительно перекидывал через плечо. Так простились с рогатой королевой; глупые рогачи уверились после этого, что Огнеглавого посылает Смерть. Кое-кто утверждал, что Огнеглавый и есть Смерть.
Ученик шамана в это не верил. Седеющий наставник не раз говаривал, что у жизни слишком много течений, а в чаще слишком много дорог, но даже это не делает все слухи правдивыми. Когда вокруг столько вероятностей, нельзя слепо верить в первую попавшуюся правду.
У ученика шамана было имя, и каждый обитатель чащи произносил его по-своему. В языке родного племени слышалось много хрипа и протяжной песни. Рогачи хрюкали, давясь слогами. Воришки цокали трижды, пичужкам требовалось чирикнуть всего раз, чтобы он повернул в их сторону свою косматую голову. А особенно длинно его имя звучало на языке ветра. Деревья молчали, но даже в их молчании ученик шамана безошибочно слышал обращенный к нему зов.
Чаща была хорошим домом даже страшной зимой, когда приходил Огнеглавый.
Но однажды тот, кто откликался на чужой зов, решил, что устал бояться. «Молодые часто совершают великие ошибки», – любил повторять шаман, а его ученик больше всего на свете жаждал совершить что-то великое, пусть даже и ошибку.
В белую тишину, когда сон и холод сковали чащобу, он вышел на тропу охоты. Он не спросил дозволения у своего народа, не посоветовался с духами и не спел ветру. Он не думал, захотят ли остальные знать правду так же сильно, как хотел он сам.
В морозное забвение он вышел навстречу своему величайшему страху и своей одержимости. Навстречу тому, в кого не верил. И высек из него красный огонь.
Если бы Бригадир помнил, он бы очень удивился тому, насколько каждое новое его лицо похоже на лицо Огнеглавого.
Лето закончилось, а с ним и долгая гонка, в которой прошлое никак не могло настигнуть своего хозяина и перед самым финишем вдруг подставило ему подножку. Итан Окделл, сирота, вскрытый скальпелями и ножницами, получивший непробиваемую кожу в секретной лаборатории, заново привыкал к жизни. За последние полгода привыкать приходилось уже во второй раз. И радости это не приносило никакой.
Привыкай к тому, что ты неуязвимый, Итан. Привыкай, что твоя подруга постоянно умирает. Привыкай, что за вами таскается сомнительный субъект, умеющий бегать на четвереньках. Привыкай, что у тебя была семья, которой тебя лишила авария. И привыкай, что за помощью ты теперь лазаешь в комиксы, но даже там не находишь ничего вразумительного.