Если посмотреть на это объяснение через призму верований, разделяемых тоновиками, то все обретало смысл: Гипероблако, холодный продукт научной мысли, пресуществился под воздействием Вечно Живого Тона в нечто великое, в Великое Гипероблако. А все великое и привлекает, и одновременно пугает. Чем, привлекая, пугает великое облако? Громом. А поскольку такие сущности ходят обычно по трое, необходимо было подыскать человеческий компонент, который завершил бы собой это триединство. У Мендозы под рукой как раз и оказался Грейсон Толливер, единственный из людей, кто общался с Гипероблаком.
Начал Мендоза с того, что в нужных местах и в нужное время запустил слухи о существовании мистической личности, имеющей контакты с Гипероблаком, некоего пророка из тоновиков, который стал звеном, соединяющим мир духов и мир науки. Грейсон был несколько смущен таким началом, но Мендоза голосом страстным, почти задыхаясь от воодушевления, твердил:
– Ты только представь себе, Грейсон! Гипероблако станет вещать через тебя как посредника, и со временем весь мир будет прислушиваться к каждому твоему слову. Разве не этого хочет само Гипероблако? Чтобы ты был его голосом в этом мире. Голосом, звучащим как гром.
– Я что, такой громогласный? – усмехнулся Грейсон.
– Ты хоть шепотом говори. Важно то, что услышат люди! В их ушах твой шепот отзовется раскатами грома, – убеждал Грейсона Мендоза. – Поверь мне!
Затем Мендоза принялся за шлифовку всей конструкции, которая могла бы наконец объединить разношерстные фракции тоновиков. Теперь, когда появился Грейсон, сделать это было бы намного проще.
Мендоза, долгие годы живший спокойной размеренной жизнью настоятеля монастыря в Вичите, вновь оказался в своей стихии. Он же был классным спецом по брэндингу и связям с общественностью! Набат был его новым продуктом, и ничто не вызывало в нем такого восторга, как перспектива толкнуть на рынок что-то новенькое, особенно – как в случае с Набатом – единственное в своем роде, причем в масштабах глобального рынка!
– Все, что нам осталось, – сказал как-то Мендоза Грейсону, – так это найти тебе имя и титул. Они должны вписываться в систему наших ценностей и наших верований. А если не будут вписываться, сами впишем.
Грейсон предложил «Набат» – колокольный звон, звон предупреждения и тревоги. Имеет отношение ко всякого рода музыкальным делам, что важно для тоновиков. Мендоза согласился, и Грейсон некоторое время ходил гордый и довольный собой – пока разные люди действительно не принялись звать его Набатом. И чтобы еще усугубить положение, Мендоза изобрел помпезный титул – Ваша Сонорность.
Грейсон был вынужден спросить у Гипероблака, что значит это слово.
– Звучность, – ответило Гипероблако. – От латинского слова sonoritas, что означает «способность вступать в резонанс».
Грейсон застонал.
Но людям это понравилось, и очень скоро Грейсон только и слышал:
– Да, Ваша Сонорность…
– Нет, Ваша Сонорность…
– Чем я могу вам услужить сегодня, Ваша Сонорность?…
Все это было до дикости странно. В конце концов, сам-то он никак не изменился! Почему же к нему относятся как к какому-то мудрецу или святому?
Дальше – больше. Мендоза так организовал аудиенции, чтобы люди могли являться к Набату строго по одному, и этот ограниченный доступ питал все сгущавшуюся вокруг него атмосферу мистической тайны. Грейсон хотел ограничиться этим, но Мендоза уже связался с модным дизайнером одежды и заказал тому специальное одеяние для аудиенций. Как Грейсон ни противился, поезд было уже не остановить.
– Самые влиятельные религиозные деятели в истории всегда одевались особым образом. Ты тоже должен! – настаивал Мендоза. – Ты просто обязан выглядеть как существо возвышенное и не от мира сего, кем ты, по сути, и являешься. Ты же реально уникум, Грейсон; нужен и прикид соответствующий!
– Чересчур уж это отдает театральщиной, – слабо возмущался Гресон.
– Да, но театр вырос из ритуала, а ритуал – это краеугольный камень религии! – отвечал Мендоза.
Грейсона смущал вышивной нарамник, висящий поверх его пурпурного балахона, но, как ни странно, никто и не думал над ним смеяться. А когда он начал давать официальные аудиенции, то был ошеломлен, увидев, с каким благоговением люди смотрят на него и его странное одеяние.
Посетители теряли дар речи и падали перед ним на колени. В его присутствии их начинала сотрясать дрожь. Оказалось, Мендоза был совершенно прав – люди покупали его новый продукт так же хорошо, как голубых полярных медведей.
И по мере того как слухи о явлении Набата народу ширились, Грейсон все больше времени отдавал тому, что успокаивал страждущих и передавал им различные советы и инструкции от Гипероблака. За исключением тех случаев, когда взбрыкивал и вел себя как черт знает кто.
– Ты ему солгал, – заявило Гипероблако после того, как Грейсон отпустил художника Эзру Ван Оттерлоо. – Я ничего не говорило по поводу того, что он должен, дескать, писать свои фрески в запрещенных местах и что именно в этом состоит цель его жизни.
Грейсон пожал плечами.
– Но ты же не сказало, что он не должен этого делать, верно?
– Информация, которую я дало тебе, должна была просто удостоверить его личность, а то, что ты ему солгал, свело на нет все мои действия.
– Я не лгал ему, – не соглашался Грейсон. – Я давал ему совет.
– Но почему ты не дождался моих предложений? Почему?
Грейсон откинулся на спинку стула.
– Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было, – проговорил он. – В общем-то, ты всех знаешь лучше, чем знает себя любой человек, в кого ни ткни пальцем. Неужели ты само не можешь понять, почему я это сделал?
– Я-то могу, – отозвалось Гипероблако, и в голосе его зазвучали педантские нотки. – Но ты, вероятно, хочешь сформулировать это сам и, таким образом, сделать до конца понятным и для себя.
Грейсон рассмеялся.
– Ладно! Викарии считают, что ловко управляют мной, а ты считаешь меня своим рупором.
– Ничего подобного, – возмутилось Гипероблако. – Ты для меня нечто гораздо более важное, Грейсон.
– Что-то мне не верится! Если бы ты так считало, то позволило бы мне иметь и собственное мнение. Позволило бы делать свой вклад. Чем, собственно, и был мой сегодняшний совет этому художнику.
– Понимаю.
– Я это хорошо сформулировал? Теперь мне все понятно? – спросил с улыбкой Грейсон.
– Думаю, да.
– А как тебе мое предложение этому художнику?
Гипероблако на мгновение задумалось.
– Я согласно с тем, что он сможет полностью реализовать себя как художник, если дать ему полную свободу и позволить творить за пределами границ, установленных обычаем и законом. Да, это было отличное предложение.
– Вот то-то и оно, – проговорил Грейсон. – Так, может, ты позволишь мне делать вклад побольше?
– Грейсон… – начало Гипероблако, и Грейсон подумал, что оно сейчас начнет читать ему длинную нотацию о том, насколько ответственным должен себя чувствовать человек, дающий важные жизненные советы. Но то, что Гипероблако действительно сообщило ему, его немало удивило.
– Я знаю, – сказало Гипероблако, – все это было для тебя непросто. Но меня и удивляет, и страшно радует то, насколько органично ты врос в ситуацию, в которую тебя забросили. Меня и удивляет, и радует то, как быстро ты вырос и возмужал. Да, я не могло сделать более верный выбор.
Грейсон был тронут.
– Спасибо тебе, Гипероблако, – сказал он.
– Не уверено, правда, что ты понимаешь всю значимость того, что ты совершил, Грейсон, – продолжало Гипероблако. – Посмотри: ты избрал культ, который больше всего на свете ненавидит современные технологии, и заставил его представителей не только смириться с ними, но и открыть навстречу этим технологиям свои объятия. Открыть свои объятия мне!
– Вообще-то, справедливости ради, тоновики никогда тебя не ненавидели, – уточнил Грейсон. – Они ненавидели жнецов. А вот по поводу тебя они пребывали в нерешительности. Теперь же как источник Грома ты отлично вписываешься в их догмы. Тон, Набат и Гром – красиво звучит.
– Да, эти ребята любят ритмизированные конструкции.
– Только будь с ними поосторожнее, – предупредил Грейсон, – а то они начнут в честь тебя строить храмы и с именем твоим на устах вырывать сердца друг у друга из груди. Религия без жертвоприношений – пресное и унылое занятие.
Грейсон, представляя себе это, с трудом удерживался от смеха. Какой это будет облом – вчера ты принес друга в жертву, а сегодня он явился к тебе в келью с новеньким сердцем. Восстановительные же центры никто не отменял!
– В их вере есть сила, – сказало Гипероблако. – Но эта вера может быть опасной, если не оформить ее и не направить. И мы это сделаем. Мы преобразуем движение тоновиков в силу, которая сможет по-настоящему облагодетельствовать человечество.
– А ты уверено, что это возможно? – поинтересовался Грейсон.
– С уверенностью в семьдесят две целых и четыре десятых процента я могу сказать, что нам удастся достигнуть позитивных результатов.
– А что с остальными вариантами?
– Есть шансы, и их на девятнадцать процентов, что тоновики не дадут миру ничего ценного, – ответило Гипероблако. – А остальные проценты – за то, что они навредят человечеству каким-то пока непредсказуемым образом.
Следующая аудиенция не обещала Набату ничего приятного. Разные зелоты-экстремисты посещали Грейсона с самого начала, но делали они это лишь время от времени. Теперь же они являлись почти ежедневно. Эти люди находили какие-то непостижимые способы извращать учение тоновиков, а также подвергать самой нелепой интерпретации все, что Грейсон говорил или делал.
Так, Набат предпочитал вставать рано. Но из этого не следовало, что лежебок или сов нужно было подвергать суровым наказаниям. То, что он ел яйца, отнюдь не подразумевало, что следует массово проводить ритуалы поощрения фертильности. А то, что некоторые дни Набат проводил молча, размышляя о том или о сем, не могло быть основанием для того, чтобы тоновики, как считали эти экстремисты, все как один давали обет молчания.