Тоновики так отчаянно хотели во что-нибудь верить, так необдуманно выбирали объекты почитания, что их вера иногда казалась абсурдной, иногда наивной. Что до зелотов, то их убеждения подчас пугали.
Сегодняшний посетитель из принадлежавших к этой компании был худ, словно с месяц назад объявил голодовку, а в глазах его таилось безумие. Он говорил о своем желании избавить этот мир от миндальных деревьев – только потому, что Грейсон как-то походя сказал кому-то, что не любит миндаль. Очевидно, кто-то что-то не так услышал и не то передал. Но худой пришел не только с этим планом.
– Нужно поселить страх в холодных сердцах жнецов, чтобы они признали вашу власть, – сказал этот тип. – Благословите меня, и я стану жечь их одного за другим, как это делал восставший против их сообщества Жнец Люцифер.
– Нет! Ни в коем случае! – воскликнул Грейсон.
Он совсем не хотел противопоставлять себя жнеческому сообществу. Пока он не вмешивался в их дела, они оставляли его в покое. Пусть все так и остается. Грейсон встал со стула и пристально посмотрел в глаза стоящему перед ним зелоту.
– Никаких убийств моим именем! – произнес он медленно и с силой в голосе.
– Но мы обязаны это сделать! – не унимался посетитель. – Тон поет в моем сердце и заставляет меня пойти на это.
– Убирайся! – почти закричал Грейсон. – Ты служишь не Тону, не Грому, и, что совершенно ясно, ты не служишь мне!
Ужас, который отразился на физиономии посетителя, сменился выражением раскаяния. Он согнулся, словно на него давил некий тяжелый груз.
– Простите, что оскорбил вас, Ваша Сонорность! Что я должен сделать, чтобы вернуть ваше расположение?
– Ничего! – отозвался Грейсон, все еще не успокоившийся. – Не делай ничего. Это лучшее, что ты можешь сделать, чтобы меня порадовать.
Зелот, пятясь назад и беспрестанно кланяясь, ретировался – на взгляд Гресона, не слишком поспешно.
Гипероблако одобрило то, как Грейсон повел себя с этим типом.
– Всегда были и всегда будут люди, живущие не в ладах со здравым смыслом, – сказало оно. – Им нужно вправлять мозги быстро и беспрекословно.
– Если бы ты вновь стало говорить с людьми, может быть, они вели бы себя более разумно. По-моему, большинством из них владеет настоящее отчаяние.
– Я понимаю, – ответило Гипероблако. – Но малая инъекция отчаяния – это совсем не плохо, поскольку провоцирует весьма продуктивный самоанализ.
– Знаю, – кивнул Грейсон. – Как ты всегда говоришь, «человечество должно осознанно пережить последствия своих коллективных действий».
– Более того, человечество нужно выбросить из гнезда, если оно хочет развиваться.
– Некоторые птицы умирают, если их выбрасывают из гнезда, – покачал головой Грейсон.
– Да, это так, – согласилось Гипероблако. – Но для человечества я разработало систему мягкой посадки. Некоторое время будет больно, но это позволит им выработать характер.
– Больно им или больно тебе?
– И им, и мне, – ответило Гипероблако. – Но мне боль не помешает делать то, что нужно.
И хотя Грейсон полностью доверял Гипероблаку, в мыслях он постоянно возвращался к этим цифрам: восемь и шесть десятых процента за то, что тоновики навредят миру. Может быть, Гипероблако и не ошиблось в счете, но Грейсона результат тревожил.
По окончании дня, заполненного монотонными по характеру аудиенциями, на протяжении которых посетители – как правило, правоверные тоновики – требовали Набата дать простые ответы на сложные вопросы об их мирских делах, Грейсона увозили на ничем не примечательном скоростном катере, с которого к тому же были сняты все служащие удобству морских прогулок приспособления – чтобы выдержать суровый стиль, который Грейсон предпочитал во всем. По бокам катер сопровождали еще два быстроходных судна, на которых сидели дородные тоновики, вооруженные автоматами, сохранившимися о времен Эпохи смертных, – на тот случай, если Набата во время поездки кто-то захочет либо похитить, либо прикончить.
Грейсон считал эти предосторожности полной нелепицей. Если кто-то плетет против него заговор, Гипероблако его мигом раскроет или, на крайний случай, просто предупредит Грейсона – если, конечно, успешный заговор против Набата не входит в планы Гипероблака, как это было с его первым похищением. Мендоза же с упорством параноика твердил о мерах безопасности, чем немало забавил Грейсона.
Катер огибал знаменитый южный мыс Ленапе-Сити и, подпрыгивая на встречной волне, поднимался вверх по реке Маххеканнетук (имя, которое дали реке еще могикане, хотя многие предпочитают называть ее Гудзоном) к своей резиденции. Обычно Грейсон сидел в маленькой нижней кабине вместе с нервничающей девушкой-тоновиком, задача которой сводилась к выполнению во время поездки мелких просьб Набата, если таковые у него появятся. Каждый день девушка была новенькая. Проехаться на одном катере с Набатом до его резиденции считалось большой честью – награда, которой удостаивались лишь самые верные, самые преданные тоновики.
Обычно Грейсон пытался заговорить со своими спутницами – разбить, так сказать, лед в отношениях, – но все заканчивалось еще хуже, чем начиналось, и оба чувствовали себя крайне неловко.
Грейсон даже начал подозревать, что тайной целью Мендозы было скрасить его вечер и ночь некими интимными отношениями, поскольку девицы, которых ему давали в качестве эскорта, были все как одна прехорошенькие и возраста примерно его, Грейсона. Если Мендоза преследовал именно такую цель, то приходилось признать, что он потерпел неудачу – Грейсон не сделал ни одной попытки сближения даже тогда, когда девица ему по-настоящему нравилась. Он не хотел лицемерить: как он может быть духовным лидером тоновиков и одновременно пользоваться своим положением?
Огромное количество людей пыталось теперь вешаться ему на шею, и это подчас смущало Грейсона. И хотя он отстранялся от девушек, которых так ненавязчиво предлагал ему Мендоза, время от времени он вступал во временные отношения – если это не вредило делу, которому он теперь служил. Более всего его привлекали девицы отвязные, настоящие оторвы, фрики до мозга костей. Наверное, вкус к такого рода красоткам он выработал в те времена, когда жил с Лилией Виверос, девушкой-убийцей, в которую был влюблен. Все тогда кончилось очень плохо. Лилию подверг жатве на его, Грейсона, глазах Жнец Константин. А сам он теперь полагал, что, ища черты Лилии в других женщинах, он таким образом выражает свою скорбь по ушедшей любви. Но, к сожалению, ни одна из его нынешних избранниц не была такой оторвой, какой была Лилия.
– Вообще, если посмотреть на дело с исторической точки зрения, – говорила Грейсону сестра Астрид, – то религиозные лидеры были либо абсолютно целомудренны, либо гиперсексуальны. Ты можешь найти свое место где-то посередине, и это – лучшее, что может избрать для себя святой человек.
Астрид была тоновиком, но не из фанатиков. Ее работа состояла в том, чтобы составлять дневное расписание Набата и следить за его выполнением. Среди многих тоновиков, с которыми Грейсон общался, Астрид была единственной, кого он мог назвать другом. Или, по крайней мере, с кем он мог как с другом говорить. Астрид была старше Грейсона – едва за тридцать, – но не возраста матери, а, скажем, возраста старшей сестры. И она никогда не боялась говорить то, что думает.
– Нет, я верю в Великий Тон, – сказала она как-то Грейсону, – но не покупаюсь на эту болтовню типа: того, что грядет, избежать нельзя! Чего угодно можно избежать, если, конечно, очень постараться.
Они познакомились, когда Астрид пришла к Набату на аудиенцию. Это был самый холодный день в году, а под аркой моста стужа была вообще дикой, и Астрид, забыв, зачем явилась, все время аудиенции костерила погоду и Гипероблако – за то, что оно больше не занимается смягчением климата. Затем она ткнула пальцем в расшитый нарамник Набата и спросила:
– А вы прогоняли этот волновой паттерн через синтезатор? Интересно было бы посмотреть, что он выдаст.
Оказалось, что на нарамнике зашифрованы семь секунд из музыкального шедевра Эпохи смертных, композиции «Мост над бурными водами» Саймона и Горфункеля, что имело вполне определенный смысл, если учесть то место, на котором Набат встречался со своими адептами. Грейсон тотчас же пригласил Астрид войти в его ближайшее окружение – она была отличной лакмусовой бумажкой, которая помогала ему видеть в истинном свете то, с чем ему ежедневно приходилось иметь дело.
Иногда на Грейсона находило уныние, и он мечтал о том, как хорошо было бы вернуться к тому состоянию полной неизвестности, которым он наслаждался в своей келье в монастыре, где у него отобрали даже его собственное имя. Но, увы, назад дороги уже не было.
Гипероблако внимательно отслеживало его физиологические состояния. Оно знало, когда у Грейсона убыстрялось сердцебиение, когда он испытывал беспокойство или радость, а когда он спал, Гипероблако знало, что он видит сны, хотя в содержание его сновидений оно проникнуть было не в состоянии. Сны не подгружались в глубинное сознание Гипероблака – в отличие от воспоминаний, относящихся ко времени бодрствования.
То, что восстановление снов оказалось неразрешимой проблемой, обнаружилось достаточно рано, когда восстановительные центры только начали перезагружать воспоминания в мозг, восстановленный после травмы. Когда людям возвращали их память, у них возникал вопрос – а как отличить реальные вещи от продукта воображения или сна. Поэтому со временем пациентам стали объяснять – их обновленный мозг несет все воспоминания, кроме тех, что связаны со сновидениями. Никто не жаловался – как можно печалиться по поводу того, что ты не помнишь?
А потому Гипероблако и не знало, какие приключения происходили, какие драмы разыгрывались в сознании Грейсона, когда тот спал – если потом он сам все не рассказывал. Но Грейсон был небольшой любитель делиться содержанием своих снов, а Гипероблако было не слишком настойчивым, чтобы все это выведывать.