И тогда ещё поглядим, панове старшина, кто кого. Но сначала — Полтава.
— Он совершил худшее — предал доверие вашего величества, — явившийся к нему здешний полковник пел как соловей, но король никому из местной верхушки не верил изначально. Здесь явно имел место личный интерес, а решать чьи-то карьерные вопросы за свой счёт Карл Шведский не собирался. — Я здесь, перед вами, и готов вам служить, как и заверял ранее.
— А сколько у вашего превосходительства казаков под началом? — насмешливо поинтересовался швед, окинув взглядом свиту полковника. — Я полагаю, они все здесь, за вашей спиной?
— Мне будет довольно обратиться с воззванием к Сечи, чтобы под знамёна вашего величества встали пятьдесят тысяч отборных воинов! — запальчиво воскликнул полковник.
— Эти речи я уже слышал, — Карл отмахнулся от него, словно от назойливой мухи. — Ваши казаки интересуют меня лишь во вторую очередь. В первую — мне интересен ответ на вопрос, где находятся провиантские магазины.
— Гетман-изменник велел вывозить провиант в Полтаву, ваше величество. Однако ему не под силу вывезти всё из Батурина, и…
— Мне понятен смысл вашей речи, можете не продолжать, — король нетерпеливо прервал его. — Господа, мы немедля выступаем на Батурин.
Мы успели в последний момент.
Строго говоря, казаки стали поджигать городские строения и деревянную крепость, когда малоимущие обыватели ещё выносили со складов мешки с зерном и бочонки с вином. Кроме еды, там особо ничего и не оставалось, так как боеприпасы я приказал эвакуировать в первую очередь. Ну, и кормёжки тоже хватило, несколькими обозами вывезли много чего вкусного. А что вывезти не успевали, как и обещали отдали на откуп батуринцам. Те часа за три выволокли на себе едва ли не половину оставшегося. Но приказ есть приказ: едва шведы покажутся на горизонте — поджигать немедля.
Люди с мешками на спинах и в дымящихся свитах ещё выбегали из ворот крепости, когда она уже пылала вовсю. Сказать по правде, я был уверен, что кое-кто не успел выбраться, и оправдывать себя тем, что, мол, их предупреждали, не буду. Виновен. Знал, что иных людей жадность доводит до неоправданного риска. Не стоил лишний мешок крупы человеческой жизни, но уж больно крепок здесь сельский менталитет даже у мещан: за зерно готовы и в огонь сигануть… Я это знал, и всё равно приказал дать горожанам время растащить часть продуктов, сколько успеют.
Кто-то да, сгорел. Но сотни людей получили шанс выжить этой зимой, которая по всем приметам обещала быть суровой. Хотя, это тоже не избавляет меня от греха.
А кто бросит в меня камень? Только я сам. И только потому, что я — человек другой эпохи. Для здешних-то всё норм.
— Едем, пане гетман, — Дацько, приодевшийся и получивший от меня в дар добрую саблю, выглядел теперь справным сердюком, и его парни окружали меня, не позволяя приблизиться никому враждебно настроенному. — Тут скоро будет слишком опасно.
Батурин горел. Горела гетманская столица, а сердце щемило у меня. Я был связан с этой землёй своими предками, кровью, которую они проливали за неё. И я был вынужден, отступая, сжигать город и оставшиеся припасы, чтобы они в канун зимы не достались шведам. На дворе уже ноябрь, и холода вот-вот вынудят захватчиков искать укрытия, тепла и хлеба насущного. Пусть ищут где угодно, хоть в маетках моих заклятых ближников, что не вняли письмам и засели ждать шведов по хатам. Может, к весне, когда голодные скандинавы проявят себя во всей красе, кто-то в разум и придёт. Если будет кому: Карлуша, как я слышал, не особенно церемонился даже со знатью.
Да, я поступил как циничный политик: верные землевладельцы и полковники придут под мою руку, а к сторонникам евроинтеграции явятся голодные шведы и интегрируют их по полной программе. Тем самым увеличивая число моих сторонников и уменьшая базу поддержки Карла. Да ещё холодная зима на носу. Это хорошо, когда противник — натуральный мудак, не понимающий специфики данной местности и населяющего её народа. Плохо, что часть этого самого народа верит здешним евроинтеграторам и тоже попадёт под раздачу. Но, к сожалению, евроиллюзии развеиваются именно так.
А какими словами меня материл Иван Степанович… Я заслушался. Но ругался он не потому, что я оставил часть населения на растерзание шведам, а потому, что я руками Карла собирался уничтожить его собственную опору в малороссийском обществе. Всю ту конструкцию, которую он выстраивал двадцать лет и скрытно готовил к уходу под власть поляков, а с недавних пор и шведов, я развалю всего за одну зиму.
Значит, Полтава.
Пётр Алексеевич до сих пор не верил, что гетман совершил предательство, в коем тайно покаялся. А Алексашка в том мнении государя только укрепил. Так не предают.
Если верно то, что доносят из разъездов да верные люди из городов малороссийских, гетман намерен уйти под защиту стен Полтавы. Туда уже вывозят из Батурина всё, что могут, и туда же Иван Степанович призвал верных людей собирать свои полки и курени сечевые. Разумно, ведь Батурин ему не удержать, особливо теми силами, какими располагает. А Каролус… На месте короля шведского государь тоже шёл бы к Полтаве. А разведка доносит, будто велел Каролус выступать… на Батурин. Какой в том смысл, ежели гетман после себя там крошки не оставит? Пётр Алексеевич сего манёвра решительно не понимал.
Если только не призвал кто-то иной туда верных Каролусу казаков. Что ж, ежели так, то и государь российский тоже кое-что припас на такой случай.
— Всё, Алексашка, поиграли мы с Филиппом Орликом в загадки, и хватит с него, — сказал Пётр Алексеевич, велев своему ближнику остаться после военного совета на приватную беседу. — Не можно допустить, чтоб он и далее с иезуитами переписывался.
— Начинаем, мин херц? — поинтересовался Меншиков.
— Начинаем, Алексашка. Гонцов разошли. И чтоб земля под ногами у шведа горела.
Из-под Смоленска, где держал ныне Пётр Алексеевич ставку, вскоре поехали по дорогам Малороссии нарочитые глашатаи — верные казаки с царскими грамотами. И писано в тех грамотах было про измену батуринского полковника, коего шведский король против всякого закона объявил гетманом обеих сторон Днепра, и про верность гетмана Мазепы, и про то, что русский царь обещает за каждого пленного шведа по пяти рублей, а за мёртвого по три, и что подати после победы будут снижены в землях гетманщины… И призывал царь православных подданных не оставлять шведам-лютеранам ни зёрнышка, чтобы прокормиться, ни полена, чтобы согреться.
Ну, а о том, чтобы в лесах Северской земли стихийно возникли и начали действовать партизанские отряды, шведы позаботились сами.
Глава 13
Карл Шведский прочитал послание уже в третий раз подряд. Он попросту не верил собственным глазам, и потому требовалось лишний раз убедиться, что он не пьян, не грезит и не спятил. Причём, одновременно.
— Рука гетмана, — он протянул письмо канцлеру Пиперу. — Его печать, его собственноручная подпись. Однако у меня сложилось впечатление, будто писано сие иным человеком. Ознакомьтесь, граф.
— Господи помилуй… — Карл Пипер, прочитав письмо, предложенное его величеством для ознакомления, тоже не поверил собственным глазам. — Неужели его так переменило осознание того, что он сидит за прочными стенами и с большим гарнизоном?
— Как вы думаете, чего он хочет на самом деле?
— Полагаю, ваше величество, этот человек счёл ваше прежнее предложение…м-м-м…не слишком щедрым. Громкий титул и немного подвластной земли… Вероятнее всего, он посчитал, что этого будет недостаточно.
— Я готов удвоить его личное состояние — сверх уже предложенного.
— Отписывая вам в таком тоне, словно он суверенный государь, гетман явно рассчитывает на нечто большее.
— Не слишком ли много он возжелал? — озлился король. — Кто он такой, чтобы ставить мне условия?!
— Он по меньшей мере владетель этой страны, ваше величество.
— Я поставлю его на место!.. Но прежде отпишите этому наглецу, что я предлагаю ему полмиллиона талеров, титул и земли, с теми же правами, что и у герцога Курляндского.
— То есть, с единственным правом — служить вашему величеству? — усмехнулся Пипер.
— Я сказал — отпишите, — Карл вернул ему усмешку, изрядно разбавив её желчью. — Но не стоит в том письме упоминать, что я даю своё королевское слово. Зарвавшегося холопа следует крепко высечь.
— Как же вы его приложили, пане гетман, — смеялся Дацько, когда я читал ему своё сочинение на вольную тему. — Но ведь не уберётся он, не таков.
— А я и не думаю, что он повернёт назад, — я аккуратно свернул письмо и запечатал его по всем правилам дипломатической почты. — Скорее, напротив — озлится и примется разносить всё вокруг. Тем скорее под мою руку собираться станут, кто ещё не уразумел, с кем дело имеет.
«…Не должно Вашему Королевскому Величеству пятнать своё имя делами разбойными, что Вы изволите учинять в землях, подвластных моей гетманской булаве. Не холоп я Вашему Королевскому Величеству, а суверенный владетель. И пусть род мою древностью и знатностью уступает Вашему, однако пред Господом мы с Вашим Королевским Величеством суть равны в ответе за подвластные земли… Ежели не изволит Ваше Королевское Величество покинуть гетманские владения по обе стороны Днепра, то объявлю я Вас и войско Ваше захватчиками и богохульниками, и пойду на Ваше Королевское Величество всею силою, какой располагаю…»
Я блефовал, как записной картёжник. Не было у меня достаточно сил под рукой, чтобы грозить Карлу. Но зато имелось в письме кое-что, чего он не сможет не заметить: я ни разу не помянул Петра как своего покровителя и защитника. Да, Карлуша начнёт бушевать и ломать всё, до чего сможет дотянуться. Но моё письмо он расценит… да, совершенно верно: как послание самостийного господаря, который желает подороже продать эту самую самостийность. Ибо мало предложил, жмот эдакий.