Днём я занимался делами царской канцелярии, строил секретарей чуть ли не по стойке «смирно». А по вечерам переводил бумагу на новые записки для Петра, вспоминая те или иные нюансы, которые упустил ранее. Мало ли, какая мелочь по итогу окажется ключевой. И в этот по-зимнему холодный вечер, когда за окном уже летали подхваченные ветром мокрые снежинки, я по обыкновению делал записи. Работал в гордом одиночестве, но обслуживали меня не только петровы денщики, а и мои джуры, главенствовать над которыми я поставил верного Дацька. Двое лекарей-немцев так и крутились около персоны гетмана, поддерживая в стремительно дряхлеющем семидесятилетнем теле подобие бодрости. Собственно, в последнее время только их эликсиры и позволяли мне чувствовать себя более-менее стабильно, и даже работать со сверхурочными часами.
Василий Кочубей почтил меня визитом раза два за всё время, и я обиды на него не держал. Казак натерпелся от Мазепы достаточно, чтобы относиться к бывшему другу более чем прохладно. Однако именно сегодня он явился ко мне в третий раз. Признаться, когда мальчишка доложил о нём, моя ясновельможность неподдельно удивился.
— Проси, — кивнул я джуре. — Василя всегда рад видеть.
Насколько хреново я сам стал выглядеть в зеркале, настолько же постарел, помрачнел и как-то даже съёжился Кочубей. Да, уже не тот лихой казак, которого сохранила память Ивана Степаныча. Он не входил в круг посвящённых в мою тайну и по-прежнему считал, что имеет дело с Мазепой. И это так ясно читалось в его взгляде, словно Василь держал в руках плакат с соответствующей надписью.
— Поздорову тебе, друже, — сказал я. — Садись, поговорим.
— С делом я к тебе, Иван, — без особенной радости сказал Кочубей, с кряхтением присаживаясь на любезно подставленный джурой резной стул. — Много времени не заберу… Ты нынче при особе государевой вроде генерального писаря теперь. Верно?
— Верно, Василь.
— А скажи, кому булаву передашь, коли гетманство не под силу станет?
— Кого на раде выкликнут, тому и передам. А что, Василь, знаешь, кого предложить?
— То-то и оно, что не знаю… Палий больно крут и неуживчив, как бы снова с государем не рассорился. А Скоропадский через меру послушен. Как бы вольности казацкие не продал, притом, без разницы, кому — царю или королю. А я, как и ты, стар, булавы не удержу. Что скажешь?
Тема мне не понравилась: к чему он завёл эти беседы именно сейчас?
— Скажу, что покуда с турками станем драться, Палий потребен, — хмыкнул я. — А с султаном подерёмся, то ведаю наверняка. Не ведаю лишь, когда.
— Палий без году неделя как полковник, а ты ему уже булаву прочишь?
— Зато в бою хорош. А и булавы достоин, в Полтаве себя показал — полк буквально из ничего создал, после того, что с оным предатель Чечель сотворил… А как война с турком завершится, тогда и ясно станет, кому гетманом быть.
— Мы с тобой сего уже не увидим, Иван.
— Да уж, Василь… — я поморщился от проколовшей под лопаткой боли. — Иной раз так худо, что невольно думаю — уж лучше бы лекарь яду поднёс, а не снадобья… Наш век уже короткий, друже. Многого мы с тобою не увидим. Однако даже на пороге смерти надлежит думать о грядущем. Для войны Семён лучший гетман. А на войне, сам знаешь, всякое бывает. Вот как настанет мир, так и поглядим, кто казачеству полезнее будет — неуживчивый Палий или послушный Скоропадский.
— Красиво ты говоришь, Иван. Всегда умел слова друг с другом увязывать… Значит, войне быть. А я-то думал, чего ты так Палию покровительствуешь… Не жаль тебе казака?
— Жаль, Василь. Да только каждому своё время и место отведены. Я и себя не жалею…
О том, как круто Мазепа обошёлся с самим Кочубеем, я благоразумно не стал распространяться, и так незаживающая рана для Василия. А мне перед ним было стыдно — за то, чего я с ним не делал. Хотя… Мог спасти Мотрю, заранее вывезя в Полтаву, и не спас. Тут уже моя вина без всяких скидок на Мазепу. И об этом мы с ним оба красноречиво помолчали: незачем старое ворошить, когда у обоих впереди уже просматривается финишная черта.
— Добро, Иван, — Кочубей хлопнул себя ладонью по колену. — Пойду я. Сын письмо с нарочным прислал, сообщает, будто татарва в набег снова собирается — мол, по весне ждать следует. Видать, не простой то набег будет, коли ты говоришь о войне…
Я уже не стал говорить Василю, что это как раз просчитывалось на «раз, два»: у французов не выгорел номер с Карлушей, значит, будут давить с юга. Султану тоже та война нужна, как рыбе зонтик, но куда ж он денется. В той истории война случилась в 1711 году, в этом уже маячит годом ранее. И Пётр будет к тому времени готов. А я действительно, скорее всего, не увижу, чем дело закончится.
— Я думаю, пора заканчивать. Изменения уже необратимы.
— Вы уверены? Я ещё могу…
— Нет. Что бы вы ни делали, возврата в прежнюю колею у этой ветви не будет… Финиш.
— Но… я не мог проиграть человеку!
— Когда-нибудь это должно было случиться в первый раз. Смиритесь…
Самое опасное время для стариков с сердечно-сосудистыми заболеваниями — это ночь и раннее утро. Уж не знаю, почему я был в этом уверен. Спалось до крайности хреново: то и дело просыпался, когда сердце «хватало». Кое-как забыться удалось только под утро.
И я увидел сон — самого себя, неподвижно застывшего в янтаре времени, всё в той же позе с телефоном у уха. Тот самый сон, который в последнее время навевал на меня тоску и желание вернуться. Тот самый миг, когда я опрометчиво позволил втянуть себя в эту чёртову игру.
Сколько он длится, тот проклятый миг? Я уже со счёта сбился.
Я хочу домой. Прямо сейчас. Я сделал всё, что было в моих силах, и даже чуточку больше.
Я. Хочу. Домой.
Мгновенная и страшная боль под левой лопаткой, темень в глазах, несмотря на горящие в шандале свечи, короткое головокружение… и снова темнота. Такая плотная, словно её можно было пощупать руками. Но я больше не чувствовал ни рук, ни ног, ни, собственно, тела. Даже постоянное, как застарелая грыжа, присутствие в сознании личности Ивана Степановича испарилось. Его просто больше не было.
Так вот она какая, смерть. Буду в курсе. Если, конечно, сейчас за компанию с Мазепой не отправлюсь прямиком на суд Божий, а вернусь домой. И где же эти спецэффекты вроде «светящегося коридора»? Темно, будто в мешке с углём… Только краешком сознания я ещё слышал отголоски оставленного мира: кто-то из джур заглянул в комнату, обнаружил бездыханное тело и оповестил окружающих. Наверняка поднялся шум и гам, но я слышал его уже издалека. И, да, мне не было уже никакого дела до возникшей там суеты.
Я был свободен? Не знаю. Но в том, что игра завершилась, уверен был на сто процентов.
…Лекарь был напуган, хоть и не подавал виду. Переданное ему…вещество так и осталось нетронутым в дальнем углу шкатулочки с редкими ингредиентами. Однако пациент совершенно точно мёртв.
Ему хорошо заплатили за то, чтобы гетман как можно скорее отправился в мир иной, а в случае отказа грозили пустить в ход былые долговые расписки. Уж слишком много в своё время он наделал долгов, а затем просто сбежал от кредиторов в Россию… Лекарь принадлежал к лютеранской церкви, и сейчас мысленно вознёс Господу горячую благодарственную молитву — за то, что смилостивился, уберёг от душегубства. Не дал совершить несмываемый смертный грех… Но если он скажет заплатившим всю правду, то не получит обратно расписки. Так что придётся уничтожить яд, а пустой флакончик предъявить в качестве доказательства исполнения обязательств.
Ложь не настолько великий грех, как убийство доверившегося…
— Я вас недооценил.
Шорох динамика смартфона заставил меня очнуться. Блин, я что, вырубился?
За стенкой слышалось журчание воды: жена принимала душ. Судя по едва слышным звукам «тяжелого металла», малой не спал, а слушал альбомчик своей любимой группы в наушниках, но пробивало так, что мама не горюй. А я… я сидел на кухне в домашнем наряде и клевал носом с телефоном возле уха.
Я дома.
Я — дома!
— Да проснитесь же, Георгий, — голос в трубке был слегка насмешливым. — Надо сказать, вы первый, кому удалось меня обыграть на моём же поле. Экий вы хитрец, обернули в свою пользу даже подлость, старость и немощь Мазепы.
— Вам виднее, — прохрипел я, ощутив царапающую сухость в горле. — Что, пойдёте искать нового кандидата на поиграть?
— Нет, спасибо, мне вас одного за глаза хватило. Вы умудрились породить новую ветвь вероятностей, причём, весьма и весьма недурственную. И мне там не особенно рады — сказалась «печать творца», — мой собеседник едко хохотнул. — Не знаю, как вам это удалось, честное слово.
— Я тоже не знаю, — буркнул я. — Это всё?
— Пожалуй, да.
— Тогда я должен вас поблагодарить.
— За что, если не секрет?
— За бесценный опыт.
— Что ж, приятно это слышать, — кажется, собеседник был удивлён. — Гораздо чаще приходилось слышать проклятия, чем благодарности… Послушайте, а может вы согласитесь…
— Нет.
— Но вы меня не дослушали.
— Нет, — устало повторил я. — Хватит с меня. В такие игры я больше не играю.
— Как вам будет угодно, — рассмеялся мой собеседник. — Но, если вдруг передумаете, моя визитка у вас.
— Нет, спасибо. Одного раза и мне вполне хватило.
Тихая трель завершённого звонка, и я с трудом отвёл закаменевшую руку с зажатым в ней смартфоном от уха.
Я дома. А что же всё вот это было? Неужели я прожил за одно мгновение почти полтора года? Да ещё в восемнадцатом веке, в теле старого предателя Мазепы? Уж слишком реальными были все ощущения. Общался с людьми, хитрил, плёл интриги, ел, пил, посещал, пардон, отхожее место — неужели всё это было наведенной галлюцинацией? Тогда к чему разговоры о «новой ветви вероятностей»?