— Что Мне и Тебе, Жено?
Бехайм резко повернулся и, точно здесь произошло что-то необъяснимое, не мигая воззрился на д'Оджоно, который громко произнес эти слова: художник будто прочел у него на лбу вопрос и ответил по своему разумению.
— Что такое? Как это? — хрипло выдавил немец. — Что вы имеете в виду, о какой жене говорите?
— Сударь! — отозвался д'Оджоно, не прерывая работы. — Этими словами Спаситель обратился на браке в Кане Галилейской к Своей Матери: Что Мне и Тебе, Жено? Смотри Евангелие от Иоанна, в самом начале, глава вторая, ну а я придаю Спасителю на картине аккурат такую позу и жест, будто Он и произносит эти самые слова.
— Вот оно что. Так написано в Евангелии, — Бехайм облегченно вздохнул. — А вы знаете, сударь, там внизу, во дворе, один из ваших приятелей, тот, что вчера в «Барашке» грозил мне кинжалом.
— Кто грозил вам кинжалом? — осведомился д'Оджоно.
— Вы зовете его Манчино, а как он зовется по-настоящему, мне неведомо, — сообщил Бехайм.
— С него станется, — сказал д'Оджоно. — Ежели освирепеет, так и на лучших друзей идет с чем ни попадя, натура у него больно горячая. А в здешнем дворе его можно видеть об эту пору каждое утро, он чистит скребницей и выгуливает лошадей хозяина «Колокольчика», уж с кем-кем, а с лошадьми он обращаться умеет, Манчино этот, тем и зарабатывает себе суп на завтрак да несколько сольдо, которые проматывает потом с девками в публичных домах. Мы зовем его Манчино, потому что настоящего своего имени он сам не помнит, и, как говорит мессир Леонардо, вообще диковинная штука, что из-за повреждения мозговой субстанции человек способен начисто забыть свою прошлую жизнь…
— Об этом я вчера во всех подробностях слыхал от трактирщика, перебил его Бехайм. — А теперь мне пора идти. Спасибо вам, сударь, за ваши благие дела, я никогда их не забуду, желаю вам также успеха в ваших трудах, и обдумайте хорошенько мой совет, вам это пойдет на пользу. Надеюсь, мы еще увидимся — в «Барашке» или когда я приду за моим дукатом, а пока, сударь, с богом, прощайте!
Он взмахнул беретом и вышел, затворив за собою дверь, на чьей наружной стороне брат Лука, не получивший от д'Оджоно двух карлинов, написал углем: «Здесь живет скряга».
— Делайте свою работу хорошо, чтобы потом не услышать жалоб, благодушно произнес Бехайм, обращаясь к Манчино, ибо полагал, что это самый подходящий способ завязать разговор с трактирным и конюшенным поэтом, который занят чисткой лошадей.
Манчино поднял голову, увидел, кто перед ним, слегка скривился, но все же учтиво сказал:
— Доброе утро, сударь! Ну как, довольны ли вы ночлегом?
— Мне посчастливилось куда больше, чем я заслужил и мог надеяться. Не прояви художник, что живет наверху, — Бехайм показал пальцем на окно д'Оджоно, — христианского милосердия, нынче утром меня бы выудили из сточной канавы.
— А все потому, — заметил Манчино, — что для вас, немцев, все вина одинаковы. А ведь то, которым вас вчера потчевал трактирщик, кувшинами не пьют.
— Ваша правда, — согласился Бехайм. — Только разумение-то задним числом приходит. Нынче вы, однако, говорите со мною вполне здраво, а вчера напустились как безумец какой.
— Потому что вы вчера, — объяснил Манчино, — упорно не желали прекратить разговор о той девушке, хотя я настоятельно просил вас об этом. Я не хотел, чтоб мои приятели пронюхали о дружестве и симпатии, питаемых мною к сей юной особе. Они же станут насмехаться и не преминут ославить бедную девочку на весь город. Вот и запомните на будущее, сударь: при моих приятелях ни слова об этой девушке!
— Неужто? — удивился Бехайм. — А мне они показались вполне солидными и добропорядочными людьми.
— Они такие и есть, такие и есть! — воскликнул Манчино, придерживая за повод вдруг забеспокоившуюся пегую лошадь. — Вполне солидные и добропорядочные люди. Не в пример мне. Я-то сам никогда не был ни солидным, ни добропорядочным, чего уж тут. Словом, приятели мои считают, что девушка, которая водит со мной компанию и даже просто здоровается, непременно одна из тех, чью любовь можно купить за деньги.
— Сказать по правде, на такую она вовсе не похожа, — сказал Бехайм, погруженный в воспоминания о девушке. — А если б оказалась из таких сколько ни заплати, все было бы мало.
— Она красива и чиста, как розовый бутон, — объявил Манчино и опустил руку со скребницей в воду.
— И ростом высокая, и цвет лица у нее свежий, не какая-нибудь бледная немочь. Ничего не скажешь, девушка мне по нраву. Вы бы хоть намекнули, в которую церковь она ходит к мессе, а?..
— Значит, вы не только меня, но и Господа Бога сводником сделать решили? — вскипел Манчино.
— Сводником? — возмущенно воскликнул Бехайм. — Сударь! Имейте уважение к святым вещам! Надеюсь, мессу-то послушать не возбраняется? Или и тут от вашего брюзжания спасу не будет? Сводничество! С чего вы взяли? Я хочу вернуть ей платочек — она его утеряла, а я подобрал.
Он достал из кармана платочек льняного «боккаччино» и сунул его Манчино под нос.
— Да, платочек и правда ее, — Манчино осторожно взял платочек мокрыми пальцами. — Я сам подарил его ей на именины, со скляночкой душистой эссенции. Значит, она его обронила.
— Совершенно справедливо, и вы могли бы вернуть ей этот платочек, с приветом от того, кто шел следом за нею, — предложил Бехайм. — Не стану отрицать, я бы с удовольствием повидал ее снова, очень она мне понравилась, и как знать, может, я тоже ей приглянулся. Только вот исчезла в один миг что она себе думает? Что у меня есть время бегать по всему Милану, разыскивая ее? По всем церквам да рынкам? Нет, я в Милане делом занимаюсь, мне не до поисков, так и скажите моей Аннетте!
— Кому, вы говорите, я должен сообщить, что у вас в Милане дела? переспросил Манчино.
— Моей Аннетте, кому же еще, — ответил Бехайм. — Или ее зовут иначе? Могли бы в конце концов и назвать ее имя. Манчино пропустил эту просьбу мимо ушей.
— Значит, пойдете к Боччетте и потребуете свои деньги? — осведомился он.
— Да, пойду и потребую, — с апломбом подтвердил Бехайм. — Завтра или в какой-нибудь другой день пойду к нему и улажу это дельце. Что же до девушки, которую мне, надо полагать, увидеть не суждено…
— Вы ее увидите, — сказал Манчино, и печаль на его лице уступила место злости. — Да, ведь я этому не могу воспрепятствовать. И запомните, что я вам скажу: боюсь, для девушки это кончится плохо. Но тогда и для вас тоже, вот что я скажу. А может быть, и для меня.
5
Д'Оджоно сказал правду, дом «У колодца» выглядел до крайности запущенным, казалось, он уже много лет стоит пустой, необитаемый, крыша худая, балки прогнили, труба обвалилась, штукатурка на стенах облуплена, кладка вся в трещинах, и сколько Бехайм ни стучал и ни звал, дверь оставалась закрыта. И когда он этак вот стучал, и ждал, и звал, и стучал, и опять звал, и опять ждал, взгляд его ненароком упал на зарешеченное оконце над дверью, и в этом оконце он увидел лицо, оставлявшее впечатление такой же запущенности и обветшания, как и дом, небритое и нечистое лицо мужчины, который внимательно наблюдал, как он до крови разбивает себе пальцы о запертую дверь.
— Сударь, что это значит? Почему вы не отворяете? — возмутился Бехайм.
— А чего вы расшумелись, вдобавок на чужой земле, и вообще, кто вы такой? — в свою очередь спросил тот.
— Я ищу некоего Боччетту, — объяснил Бехайм. — Бернардо Боччетту. Мне сказали, его можно найти в этом доме.
— Все ищут Бернардо Боччетту, — проворчал человек в окошке. — Очень уж многие ищут Бернардо Боччетту. Покажите, с чем пришли, тогда и впущу.
— С чем я пришел? — удивился Бехайм. — С чем, черт побери, я должен прийти, чтоб вы меня впустили?
— Коли вам нечего оставить в заклад, идите своей дорогой, посоветовал человек в окне. — Под простое ручательство здесь ссуду не дают. Или, может, вы пришли выкупить заклад? Тогда вы не вовремя, приходите после обеда.
— Сударь! — сказал Бехайм. — Деньги я брать в долг не собираюсь и закладов у вас не имею. Я хочу повидать господина Боччетту, и больше ничего.
— Повидать господина Боччетту, и больше ничего? — повторил человек в окне, явно с немалым удивлением. — А зачем вам нужно видеть этого господина Боччетту, ежели вы, судя по всему, не испытываете ни нужды, ни стесненности в деньгах? Какая вам радость на него смотреть? Ну увидите — и что? Ведь Боччетта — это я!
Не веря своим ушам, немец отступил назад и вновь присмотрелся к запущенной внешности и потрепанным чертам этого человека, который некогда принадлежал к флорентийской знати. Потом он поклонился и сказал:
— Меня зовут Бехайм, и должен я, сударь, передать вам поклон от моего батюшки, Себастьяна Бехайма, коммерсанта в Мельнике. Он будет рад услышать, что я побывал в вашем доме и нашел вас в добром здравии и благополучии.
— Бехайм? Себастьян Бехайм?! — пробормотал Боччетта. — Да, сударь, ваша правда, он будет вам благодарен за любую малую весточку от меня, ведь нечасто доводится слышать о друзьях. Передайте ему, стало быть, что на здоровье я не жалуюсь, хвори не одолевают, только вот иные обстоятельства… вы и сами знаете, какие нынче времена — войны, дороговизна, к тому же зависть людская да зложелательство, сплошной обман кругом, хочешь не хочешь, а терпи и мирись с невзгодами, так повелел Господь, такова Его воля, и никому не ведомо, не принесет ли завтрашний день еще что-нибудь похуже. Так вот, передайте вашему батюшке…
— Сударь! Вы что же, не хотите меня впустить? — перебил Бехайм.
— Отчего же? Сейчас-сейчас, — сказал Боччетта. — Вы, стало быть, сын Себастьяна Бехайма. Да-а, наверно, великое счастье оставить на свете сына, мне в этом было отказано. Ну хорошо, стало быть, передайте вашему батюшке, когда будете рассказывать обо мне…
— По-моему, вы собирались впустить меня в дом, — заметил немец.
— Ох, правда, а я стою тут и болтаю! Минуточку терпения… ключ куда-то запропастился… Да, кстати, вот беда: в доме нет ни вина, ни фруктов, ни другого угощения, а ведь гостя надобно попотчевать, оказать ему честь, как положено. Может, в таких обстоятельствах вы предпочтете, чтобы не срамить меня, прийти в другой раз, когда я получше подготовлюсь?