— На улице надо притвориться, будто мы незнакомы, будто мы совсем чужие. Нельзя, чтобы нас видели вместе, людям только дай повод, мигом сплетни пойдут, а мне от этого неприятности.
— Ты серьезно? — спросил он. — И как же, по-твоему, нам быть дальше? Неужели так и будем изо дня в день слушать в церкви литании?
Она покачала головой и улыбнулась. А потом описала ему некий загородный трактир, расположенный на берегу озера возле монцской дороги, которая ведет затем к пиниевой роще. Вот в этой роще, а если погода будет плохая, то в трактире пусть он и ждет ее завтра в четвертом часу пополудни. Идти недалеко, минут тридцать, не больше.
— Это пустяки, — заверил Бехайм. — Из любви к тебе я бы и два, и три часа в день на дорогу потратил. И через ограды бы лазил, и канавы вброд переходил, и с кусачими псами схватился, лишь бы увидеть тебя.
Она улыбнулась ему, а потом скользнула в сторону, к распятию в нише бокового нефа. Потупила голову, перекрестилась и преклонила колена. Минуту-другую спустя она вернулась и сказала:
— Я молилась Господу нашему Иисусу Христу, чтобы наше дело кончилось хорошо. Стало быть, завтра в четвертом часу, заблудиться там никак невозможно. Еще я молилась за Манчино. Надобно вам знать, он любит меня, и любит так сильно, как вы никогда меня не полюбите. Сейчас он, правда, сердит на меня из-за вас, называет вероломной, а ведь я вовсе не давала ему повода считать, будто он имеет на меня какие-то права. Я молилась, чтобы он вновь обрел утраченную память и отыскал свою родину. Сам говорит, что был большим вельможей, владел замками, слугами, деревнями, лесами и пастбищами. Только не помнит где.
На улице она сразу же поспешила прочь, однако еще раз оглянулась. С улыбкой подняла руку и пальцами показала: не забудь, в четыре часа!
Были в Милане два коммерсанта немецкого происхождения, братья Ансельм и Генрих Зимпах, которые сколотили состояние на торговле с Левантом и пользовались почетом и уважением — их всяк в городе знал, ибо прожили они здесь уже лет двадцать. К этим-то братьям Бехайм и направил свои стопы и, угощаясь вином, солеными миндальными орешками и пряниками, изложил им свое затруднение, спросивши, каким путем законы Миланского герцогства могут принудить Боччетту к уплате долга.
Старший из братьев, Ансельм, был мужчина дородный, с виду флегматический и слегка неуклюжий, он с трудом выбрался из кресла, чтобы поздороваться с гостем; младший брат, нервозный, суетливый, прямо-таки места себе не находил: то сядет, то встанет, то начнет сновать по комнате и непрерывно вертел в руках какую-нибудь вещицу — кубок, восковую свечу, медальон, связку ключей, писчее перо, а иной раз и водяные часы, что стояли на столе; правда, когда он хватался за часы, брат смотрел на него с неодобрением. Пока Бехайм во всех подробностях излагал фактические и юридические обстоятельства, под конец выразив решимость вернуть свои семнадцать дукатов, ибо его право на них не вызывает сомнения, это ясно как Божий день, братья слушали его с миной вежливой, но безучастной, причем старшему даже не удавалось подавить зевоту. Но как только прозвучало имя Боччетты, у них разом проснулся интерес, оба пришли в азарт и заговорили наперерыв, да с таким жаром, будто каждому отчаянно хотелось высказаться самому и заткнуть рот другому.
— Возможно ли, сударь? Неужто вы не знали, что этот Боччетта…
— Как же вы этак ошиблись, ведь он…
— Скряга он и завистник, полный лжи и обмана, — перебил младший брат старшего. — Вороватый, вероломный, коварный, лукавый…
— Низкий человек из тех, у кого ни стыда нет, ни совести, — опять вступил старший. — Мы таких за версту обходим… Оставь часы, где стоят, на столе им очень хороню, Генрих!.. От него любой подлости жди, а притом ведь происходит он из старинной и добропорядочной знати. Но семья давным-давно отреклась от него.
— Ты называешь его человеком, Ансельм? — вознегодовал младший брат. Он чудовище, урод, мерзкий червяк, сумевший влезть в человечью шкуру. У меня, господин Бехайм, просто в голове не укладывается, что вы угодили в этакую неприятность, мало того — с ним…
— Все, что в моих возможностях, сударь, к вашим услугам, — опять перебил старший брат, — по с этим Боччеттой…
— В сущности, вы полагаете себя первым, кто понес из-за него ущерб, а ведь он всю жизнь только и делал…
— …Что обманывал да грабил людей. Он не боится длани Господней, потому что не ведает, сколь она тяжела и сколь близка.
— Семнадцать дукатов, говорите? Удивительно и вместе утешительно слышать, что вы этак дешево отделались. Ведь этот Боччетта только глянет на человека — и уже знает, сколько ил него можно вытянуть.
Настроение у Бехайма было скверное, и, как всегда в таких случаях, он потер левой ладонью правое плечо, после чего решительно объявил:
— Из меня ему ничего не вытянуть. Он выплатит мне эти семнадцать дукатов, и пусть поторопится, иначе будет плакать горючими слезами, ибо я отдам его под суд.
Братья посмотрели на него, один — качая головой, другой — с сочувственной улыбкой. С минуту оба молчали, казалось, на этот раз ни старшему, ни младшему не хотелось говорить первым. Ансельм уверенным жестом, при его неуклюжести просто на диво ловким, выхватил у нервозного брата стеклянную мисочку с соленым миндалем и тем спас ее от падения на пол.
— Господи Иисусе! — вздохнул он. — Чуть было не случилось беды… Под суд? Боччетту? Что вы такое говорите?! Вы здесь чужой. Вы понятия не имеете о здешнем судопроизводстве!
— И о том, что означает в Милане судебный процесс, — подхватил младший брат, озираясь по сторонам в поисках новой игрушки. — Особенно для человека приезжего, да еще когда противник не кто-нибудь, но Боччетта. — Он вытащил связку ключей и стал подбрасывать ее в воздух и снова ловить. — Вы правда думаете о процессе? Тогда запомните: горючими слезами будете плакать вы.
— И это не считая обжалований, протестов, пересмотров и формальных рогаток, которых наберется не один десяток.
— А уж сколько бывает всякой путаницы, фальшивых вызовов и что творится с документами, которые пропадают и никогда больше не находятся, об этом и говорить не стоит.
— Вам придется иметь дело с заседателями, референдариями, поверенными, адвокатами и заместителями, с секретарями суда, судебными приставами и рассыльными, и все, как один, будут требовать от вас денег…
— И вы будете платить, беспрестанно и не ведая роздыху. За составление, за обработку и за подачу иска. За вызов в суд обвиняемого и каждого из свидетелей, за наложение печати, за экспертное заключение…
— И за то, что вам позволят просмотреть документы. Вы будете платить за каждую судебную копию и за каждую запись в деле…
— И за каждую регистрацию, за оформление каждой бумаги, за каждую подпись, даже за каждое salvo еггоге[8]…
— И однажды, — сказал старший, — вы, к своему изумлению, узнаете, что ваш иск in absentia[9] отклонен. Вы поднимете шум и подадите ходатайство о возобновлении разбирательства…
— И тогда все начнется сызнова, — продолжил младший. — Вы растратите свои деньги, а под конец, когда все это вам надоест и вы захотите уехать, средств у вас будет так мало…
— …Что их не хватит ни на мула, ни даже на ручную тележку, заключил старший брат и с досадливым выражением на лице отставил водяные часы подальше, чтобы младший брат не мог до них добраться.
— Вот, значит, как обстоит в герцогстве с юстицией! — озадаченно пробормотал Бехайм. — Теперь понятно, что он имел в виду, когда сказал, что лучше мне сесть задницей в крапиву!
— Что вы пристали ко мне с вашей задницей! — возмутился старший из братьев, который расслышал только одно это слово и истолковал его на свой лад. — По-вашему, я в ответе за миланскую юстицию? Я только хочу остеречь вас от ущерба, потому и рассказал, каково положение вещей, а вы вместо благодарности разражаетесь бранью. Видно, годы пройдут, пока этакий приезжий из-за гор научится тут изящным манерам и учтивому обхождению!
— Простите великодушно, — сказал Бехайм, совершенно не понимая, в чем его упрекают. — Я не хотел вас обидеть. Стало быть, в суд я не пойду. Но что же мне делать? Как подумаю о Боччетте и о том, что он по злобе не возвращает мои семнадцать дукатов да еще надо мной же и глумится, глаз ночью сомкнуть не могу.
— Коли вам ночью не спится, — наставительно заметил старший брат, почитайте Священное писание. За чтением гнев утихнет и сменится усталостью.
— Премного вам благодарен, — сказал Бехайм. — Однако ж таким образом я моих семнадцати дукатов не верну.
— Постарайтесь о них забыть! — посоветовал младший из братьев. Сделайте усилие и выбросьте их из головы! Вычеркните из памяти! Человеку вроде вас не к лицу из-за семнадцати дукатов затевать свару с отъявленным мошенником, которого почтенные люди даже взглядом не удостаивают!
— И не сомневайтесь, — утешил и второй брат, — уж на том свете он от наказания не уйдет!
— Конечно, сударь, конечно, — сказал Бехайм. — В этом я никак не сомневаюсь. Но мне охота получить свои деньги на этом свете.
— Видать, в денежных делах вы советов не слушаете и коснеете в своем твердолобом упрямстве, — укорил младший брат.
— Не мешало бы, — сказал старший, — научиться превозмогать себя, обуздывать свою алчность.
Это было уже слишком, Иоахим Бехайм не выдержал.
— Клянусь крестом Господним! — вскричал он. — Довольно об этом! Вы меня еще не знаете, и Боччетта не знает, с кем вздумал тягаться. А когда узнает, очень и очень пожалеет. Пока что всяк, кто шел против меня, сильно в этом раскаивался.
Братья посмотрели друг на друга, а младший даже присвистнул.
— Ну, коли у вас такое на уме… — начал он.
— Хорошо ли, однако, забегать вперед суда Господня… — усомнился старший.
— И все же многие были бы рады попотчевать его этакой «закусочкой», заметил младший.
— Оно конечно, умеренная порция этакой закуски норой творит чудеса, согласился старший.