— И впрямь красавица, — согласился он, — стройная, высокая. Ну и немец! Видать, из тех, кому всегда лучшие куски достаются. Но с меня хватит, надоел он мне. Является на кухню, рассказывает глупости, время у меня крадет. А она-то любит его, по уши втюрилась. Н-да, вот они какие, нынешние девушки, на нашего брата смотреть не хотят, а за чужаками гоняются, совсем стыд позабыли, развратились до мозга костей. На людях прикидываются набожными и порядочными, а в душе сплошь греховодницы.
9
Когда Бехайм снова наведался в «Барашек», трактир был освещен не приветливым огнем камина, а тусклым светом двух коптящих масляных ламп, подвешенных к черному от сажи потолку среди колбас и луковых косиц. Оглядевшись, Бехайм узнал среди посетителей лысого усача, который отрекомендовался наставником трактирных новичков, и еще кой-кого из молодых художников и ремесленников, в чьем обществе изрядно захмелел в тот первый вечер. Человек в монашеской рясе, про которого говорили, что он преподает математику в университете Павии, тоже сидел за столом, с мелком в руке, погруженный в созерцание своих геометрических фигур. Манчино Бехайм не увидел, хотя непременно желал с ним говорить, ведь и на сей раз он пришел сюда только ради Манчино, пусть даже вино, поданное тогда хозяином, и осталось в памяти приятным воспоминанием. Теперь, когда он твердо решил, что Никкола, о которой он, впервые придя в трактир, не знал ничего, даже имени, поедет с ним, что он ее любит и намерен на ней жениться, — теперь ничто не удерживало его в Милане, нужно было только довести до конца историю с Боччеттой, получить свои семнадцать дукатов, а для этого требовался помощник, который умеет обращаться с дубинкой, да и кинжал в случае чего в ход пустить может.
На вопрос о Манчино хозяин скривился, будто, ненароком куснув камень, сломал себе зуб, и издал короткий горький смешок.
— Манчино? — воскликнул он. — Вы ищете его здесь? Нынче? А его светлость герцога и его высокопреосвященство кардинала-архиепископа Миланского вы в моем доме, часом, не ожидаете найти? Дукат, сударь, деньги большие, за день не промотаешь, даже с десятком потаскушек, которые всегда рады гульнуть на дармовщинку. Но вы правы, с него станется, он такой.
— Я вас не об архиепископе спрашивал, — досадливо, сказал немец, — и меня не волнует, сколько он содержит продажных девок и как с ними развлекается. Я спрашивал о Манчино.
— Так вы не знаете? — удивился хозяин. — Ну да, вы ведь чужеземец, оно и понятно. Так вот: когда у Манчино в кармане звенят монеты, искать его нужно в других трактирах и харчевнях этого города — где-нибудь там вы его непременно найдете: в «Журавле», в «Колокольчике», в «Челночке» либо в «Шелковице», ко мне он заявится, когда все спустит до последнего медяка, но уж тогда придет, будьте уверены. «Хозяин! — скажет. — Не нальешь ли мне в долг? Будь христианином, хозяин, подумай о вечном блаженстве!» Вот такой он человек, да и все они такие, кого вы здесь видите, художники ли, камнерезы ли, органисты ли, поэты ли, коли знаете одного, стало быть, знаете всех, и вот тот, в монашеской рясе, ничем от них не отличается, сколько недель прошло, а он ни единого кваттрино из кошеля не вынул, сидит тут, расходует мои мелки и портит столы своей писаниной… да, речь о вас, досточтимый брат, я аккурат объяснял этому господину, который спросил о вас. как хорошо вы разбираетесь в книгах и во всяких ученостях… н-да, они все такие, а я, сударь? Мне себя упрекнуть не в чем, разве что в излишней доброте. Вы знаете, сударь, я человек добродушный, терпеливый, но и моему терпению есть предел, я себя дураком выставлять не позволю, все, баста, сударь, мое слово твердое.
— Значит, вы полагаете, у него завелись деньги? — перебил Бехайм хозяйские сетования.
— Тут, в трактире, об этом все знают, — сообщил хозяин. — От кого только я не слыхал, что вчера в «Колокольчике» он разменял дукат. Дукат, сударь! Манчино! Получил он его якобы от мессира Беллинчоли, тоже стихотворца, но большого барина, на службе у его светлости герцога. Говорят, за несколько строчек, которые по заказу мессира Беллинчоли сочинил для герцогского двора. Да можно ли в это поверить? Дукат за несколько строчек? Вот ежели бы он по заказу угостил кого кинжалом, я бы скорее поверил, тут он и впрямь мастер. Но за стишки? Со смеху помрешь. Коли за стишки вправду платят добрыми, тяжелыми дукатами, тогда и мне надо бы кропать вирши да поэмы, заместо того чтоб стоять здесь да подавать всяким сумасбродам и простакам доброе фурланское вино. Да, сударь, и я бы этак-то не прочь. Ну а теперь… чего изволите? Прикажете кувшинчик кастильонского «вино санто»? Его все хвалят, кто ни пробовал.
С кувшинчиком и оловянным кубком Бехайм устроился за столом, неспешно, по глоточку, смакуя восхитительное «вино санто», и мало-помалу его объяла блаженная усталость, а пока он, подперев рукой лоб, думал о Манчино и, прихлебывая вино, размышлял, за сколько дней этот головорез и трактирный стихоплет промотает свой дукат, до слуха его доносились путаные обрывки разговоров, которые веля сидевшие вокруг художники и ремесленники.
— Ох и времена настали! Во имя Господа и Пресвятой Богородицы никто нынче даже на медный кваттрино не раскошелится.
— В общем, для начала мне нужно было некоторое количество хорошей синей краски, вот я ему и сказал…
— Умеет он не много. Цветы, травы и мелкие животные ему еще вполне удаются. Но по дурости он вбил себе в голову…
— Зря я не послушал отца и не стал трактирщиком, ведь за хорошую стряпню…
— Как встречу ее, так сразу останавливаюсь, даже когда спешу, и гляжу ей вслед, просто не могу иначе.
— Досточтимый брат, я не ученый богослов. А вы опять же ничего не смыслите в живописи и потому не можете говорить…
— Задумал изобразить на пяти больших досках житие своего святого покровителя, потому что этому олуху, как он сам твердит, еще и славы охота.
— Так вот, для начала я ему говорю: ступай купи унцию лака, только самого лучшего, какой есть в Милане.
— Математика пронизывает и просветляет человеческую жизнь, и я, как ревнитель математики, знаю…
— Ведь искусствами — так говорил мне отец — не прокормишься и на платье не заработаешь.
— Как ревнитель математики вы понятия не имеете, сколь трудно написать вращающийся или сверкающий глаз.
— Ну, это уж ты хватил. При всем уважении к музыке ее никак нельзя назвать сестрой живописи.
— А коли самолучшего лака здесь не найдется, ничего не покупай, говорю я ему, принесешь мне полкарлина обратно!
— Я и нынче встретил ее и долго провожал взглядом, но что проку?
— По скудоумию своему он теперь полагает себя корифеем и светочем итальянского искусства, и разубедить его, увы, невозможно.
— Заговорить с нею? Не так это просто! И потом, ты погляди на меня! Лысый, грузный, ну сам посуди, гожусь я в печальные воздыхатели? А уж про годы мои я вообще молчу!
— Она не умирает, едва родившись, как музыка, но во всей славе и величии живет в веках…
— Да, я с детства мечтал стать художником…
— Чуть не каждый день встречаю ее, большей частью возле церкви, куда она ходит к мессе.
— …И воздействует не как дыхание памяти, а как сама жизнь. — …И, на свою беду, стал.
— Как сама жизнь? Смешно, право слово! Я вижу всего лишь мешанину густых мазков краски и чуток лака.
— Гляди, Манчино. Аккурат вовремя явился. Раз ты, как осел, коснеешь в своем заблуждении, пускай он нас рассудит. Он не органист и не живописец, но когда читает стихи, весьма близок и музыке, и живописи… Эй, Манчино!
Бехайм потихоньку погружался в дремоту, больше от бестолковых и утомительных для него людских разговоров, нежели от выпитого вина, однако, услыхав имя человека, которого ждал с таким нетерпением, мгновенно взбодрился и посмотрел по сторонам. Манчино стоял чуть пошатываясь, точно был слегка навеселе, и шапкой махал приятелям, что позвали его к своему столу. Бехайм встал. И когда Манчино с ленивой грацией двинулся через зал, то и дело останавливаясь перекинуться словечком-другим со знакомыми, Бехайм с вежливым, едва ли не почтительным поклоном заступил ему дорогу.
— Доброго времяпрепровождения вам, сударь, — начал он. — Я ждал вас и, коли не возражаете, хотел бы кой о чем потолковать.
Манчино мрачно взглянул на него. Не поймешь — то ли он видел в немце удачливого соперника, то ли просто назойливого человека, который будет изводить его своими глупостями.
— Тогда, сударь, выкладывайте, что желаете сказать! — после секундного раздумья решительно проговорил Манчино и, оборотившись к молодым людям, которые избрали его судьей в споре о том, какому из искусств — музыке или живописи — следует отдать пальму первенства, сделал им знак подождать.
— Во-первых, — объяснил Бехайм, — я хотел пригласить вас за мой стол и, коли вы еще не ужинали, быть моим гостем.
— Увы! — воскликнул Манчино. — В недобрый час я родился на свет. Запоздали вы с вашим лестным предложением, ибо час назад я в избытке набил себе брюхо хлебом и сыром. А раз такое могло произойти, значит, я у Господа в немилости. Хотя что тут удивительного, когда по жизни я иду, влача тяжкое бремя грехов?
— Это, — сказал Бехайм, и думал он вовсе не о немилости Господней и не о бремени грехов, а о сыре, — не помешает вам осушить со мною кувшинчик-другой «вино санто», которое подает здешний хозяин.
— Да, — заметил Манчино, усаживаясь за Бехаймов стол, — вы нашли то самое слово, способное обнадежить совершенно отчаявшегося, даже обреченного гореть в аду. Эй, хозяин! Не мешкая иди сюда и слушай, что изволит приказать этот господин!.. Но все ж таки, — он опять обратился к Бехайму, вы явно ждали меня не только затем, чтобы угостить «вино санто»?
— Мне очень хвалили вас как человека, на которого можно твердо рассчитывать в сложных обстоятельствах, — объяснил Бехайм. — Ваше здоровье, сударь!
— И ваше! — откликнулся Манчино, чокаясь с немцем. — Да, кое-кто имеет обо мне такое суждение, а кое-кто, напротив, считает, что пора мне отойти от дел и оставить их другим, ибо в мои годы я, дескать, всего-навсего тусклый огарок, который от любого дуновения может потухнуть. Но как бы там ни было — я к вашим услугам.