XXIX. ГОРА
Чуть свет Язон проснулся и вышел из своего шатра. Весело гомонили птицы. Всё по низу было затянуто нежным туманом — и светлое озеро, и шумный Родан, и ближние холмы, — но в отдалении в небе рдели заоблачными алтарями снеговые горы. Справа они были затянуты тяжёлой синей тучей, и эта грозно нахмурившаяся туча только ещё ярче подчёркивала нежное сияние горних алтарей. Язон ощущал это чистое, свежее, нарядное утро всем существом своим, как поцелуй. В душе тепло шевельнулась молитва.
— А, ты уже выспался! — услышал он сзади ласковый голос отца. — Ты ранняя пташка…
— Да, я привык так в плену, — отвечал Язон, здороваясь с отцом. — Вслед за Горацием я готов признать лозунгом всей своей жизни: carpe diem[43]; но Гораций думает, что непотерянный день это тот, когда он хорошо попировал с друзьями, полюбезничал с женщинами, — он густо покраснел, — и выпил достаточно фалернского или рейнского. А я думаю, что это лучший способ растерять свои дни бесплодно. Сагре diem для меня в том, чтобы найти за день новую прекрасную мысль, сделать новое прекрасное дело, испытать новое прекрасное чувство. Вот посмотри на этого жучка в янтаре — это подарил мне Филет. Учитель говорит, что это прообраз истинной жизни: окружи себя, как этот жучок, золотом красоты и живи своей жизнью…
— Я рад слышать от моего сына, что не пошлые радости влекут его к себе, — сказал Иоахим. — Я приказал готовиться в обратный путь. Но… — Он передохнул, борясь с волнением. — Но, милый сын мой, перед выступлением в путь, в новую жизнь, которая тебя, уже мужа, ждёт, я хотел бы серьёзно переговорить с тобой… Дело в том, что я… много думал о твоём будущем и кое-что для него уже сделал. Присядем на этот упавший дуб…
— Я слушаю тебя, отец, — опускаясь рядом с ним на дуб, проговорил Язон. — Но твоя торжественность несколько смущает меня.
Иоахим долго молчал: он искал путей к сердцу сына.
— Ты вчера слышал от меня о том, что делается в Риме, — сказал он. — Разваливается все. Все сгнило, начиная от цезаря и кончая последним пастухом. Боги умирают. Владыка гнилого мира этого — золото. Я давно угадал это, и поэтому золота у меня столько, сколько нет его ни у одного человека в мире. Меня считают немножко богаче Сенеки. Это вздор. Я не знаю, во сколько раз я богаче его. Я сам не знаю, сколько у меня, ибо пока я выговорю какую бы то ни было цифру, она уже не верна: так растут мои богатства. Но я стараюсь не показывать их, чтобы не возбуждать слишком уж большой зависти. Я подготовлю свой удар в тишине…
— Какой удар? — поднял на отца свои серьёзные глаза Язон.
— Один удар ноги — и все это, дворцы их, храмы, легионы, полетит в пропасть грязи и крови, — проговорил Иоахим. — И ты… мой сын… станешь… владыкой мира…
— Но… я совсем не понимаю тебя, отец, — изумлённый, проговорил Язон. — Что ты хочешь сказать?
— Властью завладели скотоподобные выродки, — проговорил Иоахим, и ноздри его раздувались, а глаза загорелись. — Остальные все опустились до того, что даже не понимают, до чего они опустились. И вот я хочу, чтобы сын мой стал во главе человечества… вернее, над человечеством… и безграничную власть, которую я ему дам, употребил бы на то, чтобы заставить людей жить по-человечески… Подожди, дай мне кончить, — взволнованно проговорил Иоахим, вставая, и вдруг восторженно ахнул: — Смотри!
И он указал рукой вдаль.
Синяя туча куда-то исчезла и над серенькой Генавой, над всем этим прекрасным миром гор в чистом небе рдела в лучах восхода одна дивной красоты, вся белая гора[44]. И оба долго, не отрываясь, смотрели на грандиозное видение. Иоахим, потрясённый, взял руку сына.
— Это пророчество, — проговорил он. — Ты должен стоять над человечеством, как вот эта гора стоит над всем этим миром гор и долин… Это ты… Я вознесу тебя на такую высоту, на которую не восходил ещё ни один смертный. Ты не думай: не мечта пустая то, что я говорю тебе. Голова моя уже белеет, я не мальчик. Все это взвешено и продумано тысячи раз. И все ждёт… мир ждёт… от тебя только одного слова. Против омерзительного гистриона, сидящего на троне цезарей, кипит все. Но никто не может сделать и шага без золота. Правда, они могут награбить немного этого золота по провинциям, но эта игра опасная: грабежом народы не убедишь, что заменить Нерона Гальбой или Виндексом для него лучше. Все те, в руках которых римские легионы, находятся в свою очередь в моих руках, а ещё лучше — в твоих. И не думай: игра будет коротка. Небольшой бунт преторианцев в Риме, и все повалится само собой. И ты будешь один над всеми, — снова указал он на белого гиганта над Генавой вдали. — Да, да, это предзнаменование твоей царственной судьбы…
Он уже не говорил теперь о мести Риму. Он уже успел пресытиться этим. В его атриуме уже теснились каждое утро для salutatio первые патриции Рима, поэты взапуски воспевали его, а титул «друга Иоахима» открывал всякому все двери и кошельки. Он своё взял уже в полной мере: перед ним ползали все…
— Отец, ты просто ошеломил меня, — после долгого молчания едва выговорил Язон. — И я просто не знаю, что сказать тебе в ответ. Если бы ты сказал мне: «Будь владыкою мира для твоей утехи, сын мой», я знал бы, что ответить тебе. Но ты говоришь: стань владыкою мира, чтобы свершить чудесное преображение всей жизни, чтобы окружить всю землю — как вот этот жучок в янтаре — красотой и мудростью… Тут я не могу ничего иного сказать тебе, отец: я не подготовлен к этому. Я никогда даже не думал, что это возможно. Я знал, что были такие попытки не раз, но все они кончились неудачей. Ты предлагаешь мне повторить такую попытку, ты предлагаешь мне нечеловеческую силу и нечеловеческую власть, и я чувствую… — он точно вгляделся строгими глазами своими в самую глубину своей души, — и я чувствую, что не смею ответить тебе «нет». Но не смею я сказать и «да». Ибо я простой смертный, а ты одним мановением руки хочешь сделать из меня не то Прометея, не то самого Зевса Громовержца.. И потому…
— Ну, ну, говори! — схватил его за руку отец. — Говори!
— И потому все, что я смею сейчас тебе ответить, это: подожди, отец. Дай мне подумать. И это уже страшная гордость с моей стороны. И это уже почти непростительно. Но в этом ты должен видеть мою любовь к тебе, отец: я знаю, что ты, не продумав дела, никогда не высказал бы о нем того, что я только что слышал. Дай мне подумать, отец. Это так страшно, что у меня голова кружится…
— Если бы ты ответил иначе, сын мой, я был бы очень огорчён, — взволнованно сказал он. — Именно такого ответа я и ждал от моего сына. Если бы ты радостно и беззаботно бросился навстречу власти и богатству, то я счёл бы тебя не за Маленького Бога, которому предстоит стать богом большим, а всего-навсего за нового маленького цезаря. И был бы огорчён. Но я не ошибся в тебе. И это уже полпобеды… Подумай, посмотри, поучись, испытай себя… А я буду терпеливо ждать от тебя твоего последнего слова, а тем временем буду уравнивать перед тобою пути твои… Спасибо тебе, сын мой… Ты вполне достоин того места, которое я приготовил для тебя в мире…
Они долго молчали. И вдруг лицо Язона все засветилось румянцем.
— Отец, я должен просить у тебя прощения, — сказал он. — Вчера я не сказал тебе всей правды. Но это только потому, что тут были другие. Я… я говорил тебе о дочери Эльпиники, Миррене. Но я не сказал тебе, что… что я люблю её, как… как не знаю что. — Он на минуту запнулся: в душе победно встал сияющий образ прекрасной Береники. — И то, что я потерял её, для меня мука бесконечная… Я знаю, что ты выше предрассудков, я знаю, что, если мы найдём её, ты не будешь против того, что сын твой женится на рабыне… Не так ли?
— Конечно, — сказал Иоахим. — Среди рабов есть люди, — может быть, даже чаще, чем среди цезарей. У дочери Иоахима римские патриции будут счастливы поцеловать башмак. Мы купим её sub corona[45], но сейчас же мы украсим её головку иным венком. В этом не сомневайся. Ты потом расскажешь мне подробнее о девушке, а теперь… вон идут к нам Мнеф и Филет… Здравствуйте, друзья мои! Хорошо спал, дорогой Филет? А ты что скажешь, Мнеф?
— Кони осёдланы, мулы навьючены и караван готов выступить, господин, — сказал Мнеф. — И завтрак готов.
Иоахим вступил с Мнефом в деловой разговор о пути, а Филет с тихой улыбкой показал Язону на царственную гору и проговорил:
— Вот образ истинного человека… Один над всеми и над всем… Внутренним усилием расти всегда, неустанно в небо, и ты будешь подобен ей. Да, да, настоящий человек, истинно, человек всегда вот так же одинок в бездне мира…
— Завтракать и в путь, друзья мои! — весело крикнул им Иоахим. — В путь!..
XXX. НАВАРХ ВОЛУЗИЙ ПРОКУЛ
Не найдя клада Дидоны, Анней Серенус с Эпихаридой высадились в Путэоли. Как почти у всех богатых людей, у Серенуса в Байи была своя вилла. Это было очень дорогое и очень легкомысленное место. Серьёзные люди упрекали Цицерона в том, что он имел там виллу… И сразу молодую пару окружили приятели Серенуса, которые беспечно жили на солнечном побережье. Разговор, конечно, завертелся о последних дурачествах Нерона. Все смеялись — только Эпихарида одна вся потемнела…
— Я не понимаю вас, квириты, — бросила она. — Можно подумать, что вы говорите не о Риме, а о каком-то парфянском или индейском царстве. Мужи вы, наконец, или нет?
Её весело подняли на смех. Но Серенус невольно смутился: ей в Риме положительно нельзя жить! Он подарил ей свою роскошную виллу среди роз и пальм, все для неё устроил и, пользуясь тем, что в последнее время она все недомогала, оставил её в Байи, а сам помчался в Рим к цезарю с докладом о сокровищах Дидоны. Он обещал своей милой бросить свою постылую службу и вернуться к ней уже свободным…
Её, красавицу, подругу богатого и знатного Аннея Серенуса, золотая молодёжь побережья сразу окружила тесным кольцом. Но, несмотря на всю испорченность тогдашнего общества, ни один не мог похвалиться, что прекрасная гречанка улыбнулась ему более нежно, чем следовало. Когда к ней заходил кто-нибудь поболтать, при ней была всегда какая-нибудь из её пожилых и почтённых рабынь, а если все же молодой повеса начинал вести себя немножко более свободно, чем следовало, то она слегка ударяла в ладоши, и тотчас же из-за тяжёлой завесы двери вставал тяжкий, как Геркулес, нубиец Салам, её номенклатор