что продовольствие скрыто в потайном месте. Присутствие или отсутствие у кого-либо припасов определялось по внешнему виду несчастных: тех, кто сохранял еще какую-то крепость, они подозревали в наличии у них источника пропитания; тех же, кто был уже совершенно истощен, обходили, полагая излишним умерщвлять людей, которых и без того вот-вот подкосит голод. Многие тайком обменивали имущество на меру зерна — более богатые на меру пшеницы, те же, кто победнее, на меру ячменя. Затем они запирались в самых укромных уголках своих домов, и были и такие, что в нестерпимом голоде поедали зерно сырым, другие же пекли его — постольку, поскольку позволяли обстоятельства и страх. За стол, однако, нигде не садились — хлеб выхватывали из огня и пожирали сырым.
3. Жизнь эта была столь жалкой, что слезы наворачивались на глаза при виде того, как сильные забирают себе все лучшее, а слабые влачат жизнь, полную скорби и страданий. Голод подавлял остальные чувства, и все же ни одно из них не уничтожилось до такой степени, как чувство стыда, ибо из-за голода люди стали попирать все, что прежде высоко ставилось ими. Жены вырывали пищу у мужей, дети — у родителей и, что ужаснее всего, — матери у своих малюток, ибо в то самое время, когда их любимые детища угасали в их объятиях, они без колебаний отказывали им в живительной влаге. Но даже и это жалкое пропитание они не могли утаить, ибо грабившие их мятежники подстерегали повсюду. Всякий запертый дом был признаком того, что внутри что-то едят, и они немедленно врывались внутрь, выламывая двери, и вырывали куски едва ли не из самой глотки. Они избивали цеплявшихся за пищу стариков, вырывали волосы у женщин, пытавшихся прикрыть куски руками. Не было пощады ни седым старикам, ни младенцам — детей, цеплявшихся за свои куски, они поднимали высоко вверх, а затем швыряли на землю! С теми же, кто предупреждал их налет и успевал проглотить то, что они собирались отнять, мятежники поступали еще более жестоко, как будто бы у них отнимали то, что принадлежало им по праву. Для того чтобы узнать, где спрятаны припасы, они изобретали ужасные роды пыток: горошинами затыкали несчастным отверстия в срамных частях и втыкали им в седалище острые палки. Пыткам, самый рассказ о которых приводит в содрогание, они подвергали людей, чтобы добиться признания в укрытии одного-единственного хлеба или добраться до места, где спрятана всего одна горсть муки.
Мучителей можно было бы счесть менее жестокими, если бы их действия вызывались нуждой, однако сами они не страдали от голода — поступая так, они лишь тешили свое безумие и заботились о припасах на будущее. Некоторые из горожан по ночам прокрадывались вплоть до римской стражи и собирали дикую зелень и травы; однако в то самое время, когда они уже думали, что благополучно избежали рук неприятеля, мятежники отнимали все, что они принесли. И даже когда те умоляли их и заклинали наводящим трепет именем Бога, чтобы им оставили хотя бы часть добытого с такой опасностью, мятежники отнимали все без остатка, и ограбленный должен был радоваться тому, что его по крайней мере не лишили жизни.
4. Таковы были насилия, которым приспешники тиранов подвергали простых людей. Что же касается знатных и богатых, то их приводили к самим тиранам и умерщвляли, выдвигая против них ложные обвинения или в заговоре, или в том, что они собираются предать город римлянам. Впрочем, чаще всего выступал подставной осведомитель, обличавший их в намерении перебежать к римлянам. Те, кого обобрал Шимон, препровождались к Йоханану, а ограбленные Йохананом переходили в руки Шимона. Так они по очереди пили кровь горожан и делили между собой трупы несчастных, ибо, хотя они и боролись друг с другом за власть, во всем, что касалось нечестивых преступлений, между ними царило полное согласие. И тот, кто не давал другому доли в чужих несчастьях, единодушно признавался злодеем, а обделенный скорбел о потере возможности совершить жестокость так, словно лишился какого-то блага.
5. Однако нет никакой возможности описать по порядку все их злодеяния, вообще же можно сказать, что еще ни один город не перенес ничего подобного и еще ни одно поколение во веки веков не производило столько зла. В конечном итоге они, чтобы выглядеть меньшими нечестивцами в глазах чужаков, стали относиться с пренебрежением и к самому еврейскому племени, показав тем самым, кто они такие на самом деле рабы, сброд, выродки еврейского народа. Они-то и ниспровергли город, хотя и принудили римлян против их воли поставить свое имя под этой безрадостной победой, и это они почти что втащили в Храм медливший еще огонь! Достоверно известно, что без скорби и слез они созерцали из Верхнего города пылающий Храм, скорбь же и слезы следовало искать в стане римлян. Впрочем, об этом мы еще скажем позднее, в том месте, где будет дано описание соответствующих событий.
XI
1. Тем временем Тит почти закончил сооружение насыпей, несмотря на большие потери, причинявшиеся его войску со стены. Кроме того, он отрядил конную часть с приказом устраивать засады по лощинам и отлавливать тех, кто выходил из города собирать продовольствие. Иногда среди этих людей попадались и бойцы, бывшие уже не в состоянии прокормить себя грабежами, но по большей части это были бедняки из простого народа, не перебегавшие к римлянам только из страха за судьбу близких. Не было никакой надежды бежать с женами и детьми втайне от мятежников; оставить же их у этих разбойников вместо себя означало обречь их на верную смерть. Голод толкал горожан на эти дерзкие вылазки, и те, кому не удавалось остаться незамеченными, попадали в руки римлян. Будучи же застигнуты, они по необходимости, из страха перед наказанием, начинали обороняться, просить же о пощаде после сражения казалось им неуместным. Итак, после бичевания и всевозможных пыток, которым их подвергали перед смертью, их распинали перед стеной. Их приводили в день по пятьсот человек, а иногда и больше. Страдания их вызывали в Тите жалость, однако он считал небезопасным отпускать на свободу людей, при взятии оказавших сопротивление, а содержание такой толпы под стражей требовало целого гарнизона. Более же всего он не препятствовал этим казням из-за надежды на то, что вид распятых быстрее склонит защитников города к сдаче, ибо они осознают, какая участь будет ожидать их, если они не сдадутся. Воины же в своем ожесточении и ненависти ради насмешки пригвождали пойманных в самых различных позах, а численность их была такова, что не хватало уже ни места для крестов, ни крестов для тел.
2. Однако мятежники были настолько далеки от раскаяния, что даже придумали, как использовать страдания распятых для прямо противоположного воздействия на остальной народ. Они пригоняли к стене родственников перебежчиков и тех горожан, которые были готовы принять условия римлян, и показывали им, что претерпевают от римлян те, кто перебегает на их сторону (ведь они говорили, что распятые были перебежчиками, а не взятыми с боя пленными). И до тех пор пока не открылась истина, это действительно удерживало многих от бегства. Впрочем, были и такие, что тут же бежали к римлянам в расчете на верную казнь, ибо в сравнении с муками голода смерть от руки врага была в их глазах просто избавлением. Многим из схваченных Тит приказал отрубить руки, чтобы их не принимали за перебежчиков и чтобы постигшее их несчастье внушало доверие к ним, и послал их к Йоханану и Шимону со следующим увещеванием: «Не пора ли наконец остановиться и не толкать Тита на разрушение города? И не стоит ли раскаяться хотя бы в последний миг и выиграть таким образом как собственную жизнь и родной город во всем его великолепии, так и, наконец, нераздельно принадлежащий одним только евреям Храм?» Одновременно с этим сам он объезжал насыпи и торопил строителей, показывая, что за словами в скором времени последуют и дела.
В ответ на это предложение мятежники, однако, только поносили со стены и самого Тита, и его отца. «Смерть мы презираем, — кричали они, — ибо для нас она гораздо желаннее рабства. Пока мы еще дышим, мы будем причинять римлянам столько вреда, сколько в состоянии причинить. Поскольку же, как ты сам сказал, нам предстоит погибнуть, то судьба города нас не волнует; что же касается Храма, то Вселенная — вот лучший Храм, который есть у Бога. Однако и этот Храм будет еще спасен Тем, Кто в нем обитает, Тем, находясь в союзе с Которым мы смеемся над всеми угрозами, весьма еще далекими от осуществления, ибо исход дела зависит от Бога». Вот примерно то, что выкрикивали они вперемешку с бранью.
3. В разгар этих событий прибыл Антиох Эпифан в сопровождении большого числа тяжеловооруженных воинов и с отрядом телохранителей, так называемых македонян. Это были рослые юноши-однолетки, едва вышедшие из отроческого возраста и воспитанные и вооруженные на македонский лад — отсюда и это прозвище, хотя в большинстве своем они далеко уступали македонскому племени. Царь Коммагенский из всех подчиненных римлянам царей пользовался наибольшим счастьем; однако и ему в конце концов пришлось испытать на себе превратности судьбы, так что к старости он являл собою пример того, что до тех пор, пока человек жив, не следует называть его счастливым.
Так вот, этот его сын, появившийся под Иерусалимом еще в пору расцвета своего отца, не скрывал удивления по поводу того, что римляне так медлят с приступом. Сам он был прирожденный воин и в придачу к отваге наделен такой исключительной телесной силой, что его дерзкие предприятия по большей части увенчивались успехом. На его слова Тит с улыбкой ответил, что эта война — их общее дело. Тогда Антиох вместе со своими македонянами сделал приступ на стену. Благодаря силе и сноровке сам он, пока его люди засыпали евреев стрелами, остался невредим, однако его отроки, за исключением немногих, были совершенно смяты снарядами евреев. И хотя они, боясь нарушить обещание, являли в бою чудеса храбрости, в конце концов им, совершенно израненным, пришлось отступить, размышляя о том, что даже настоящим македонянам, чтобы побеждать, нужна была счастливая судьба Александра.