ми таранов, внезапно обвалилась.
4. Это неожиданное происшествие произвело на обе стороны действие, обратное тому, какого можно было бы ожидать. Евреи, которых непредвиденное падение стены должно было бы, кажется, повергнуть в уныние, отнюдь не лишились присутствия духа, поскольку Антония как таковая от этого падения не пострадала. С другой стороны, радость римлян угасла как только они обнаружили еще одну стену, возведенную людьми Йоханана прямо позади первой. Правда, не приходилось сомневаться, что взять эту стену будет гораздо легче первой, так как громоздившиеся перед ней развалины значительно упрощали подъем; следовало ожидать, что она будет гораздо менее прочной, чем стена Антонии: возведенная наспех, она должна была легко поддаться разрушению. Однако никто не отваживался подняться на нее, ибо первые из наступающих обрекали себя на верную гибель.
5. Убежденный, что вселяющая надежду речь более всего пригодна для возбуждения боевого духа и что призывы и обещания зачастую заставляют людей забывать об опасностях, даже презирать смерть, Тит собрал самых доблестных воинов и подверг их испытанию. «Соратники! — сказал он. — Призывать к делу, не сопряженному с опасностью, значит оскорблять того к кому обращен призыв. Это несомненный признак малодушия того, кто такой призыв произносит. Ведь поощрительные речи по моему мнению, необходимы только в опасных предприятиях, все же остальное должно совершаться без всякого поощрения. И потому сам я объявляю вам, что подняться на эту стену дело чрезвычайно трудное. Но правда и то, что тем, чьей целью является доблесть, более всего подобает вести бой с трудностями, что нет ничего прекраснее славной гибели и что высота духа тех, кто начнет приступ, не останется без вознаграждения. Прежде всего, к вашему поощрению должно послужить именно то, что иных, пожалуй, и оттолкнуло бы, — я имею в виду выносливость евреев и силу их духа в тяжелых обстоятельствах. Ведь для вас, римлян и моих воинов, и во время мира занятых военными учениями, и на войне привыкших побеждать, было бы позором оказаться ниже евреев в силе и мужестве, и это в то самое время, когда победа уже близка и сам Бог содействует нам. Ведь все наши поражения проистекают не от чего иного, как от их отчаянного безумия, причиной же того, что их бедствия возрастают день ото дня, являются ваша доблесть и содействие Бога. В самом деле, распря, голод, осада, стена, рухнувшая без участия орудий, — чем еще можно объяснить все это, как не Божьим гневом против них и Его содействием нам? Но ежели так, то и потерпеть поражение от рук тех, кто хуже нас, и, сверх того, предать Бога, нашего союзника в этой войне, было бы деянием, поистине нас недостойным.
И не позор ли для нас, что евреи, уже познавшие иго рабства (и потому поражение не принесет им большого позора), ради того, чтобы снова не стать рабами, презирают смерть и то и дело бросаются в гущу наших рядов не из надежды на победу, но с единственной лишь целью показать свое мужество, в то время как мы, властелины почти всей земли и моря, для которых постыдно не одержать победы, ни разу не подвергли себя непосредственной опасности, но праздно сидели со всем этим оружием, выжидая, чтобы голод и судьба сделали за нас наше дело, и это в то время, когда с небольшой опасностью мы можем единым ударом одержать полную победу?! Ведь, стоит нам только подняться на Антонию — и весь город будет в наших руках. Даже если потом и случатся какие-то стычки (чего я, впрочем, не думаю), то, находясь наверху, мы не дадим им вздохнуть и обеспечим себе быструю и полную победу.
Я не намереваюсь ни воспевать гибель на поле брани, ни распространяться о бессмертии, стяжаемом теми, кто пал, будучи одержим воинственным духом, — но воину, ведущему себя по-иному, я желаю быть пораженным в мирное время смертью от болезни, чтобы вместе с телом и душа его разложилась в могиле. Кому из доблестных мужей не известно, что души, отторгнутые от тела мечом в боевом строю, находят радушный прием в чистейшем из элементов — эфире и размещаются на звездах, являясь своим потомкам в лице благих духов и героев-покровителей, в то время как души, вследствие болезни истлевающие вместе с телом, даже если они и совершенно чисты от преступления и скверны, бесследно пропадают в подземной ночи, где их поглощает глубокое забвение и где вместе с жизнью и телом они лишаются также и памяти. Но ежели всем людям неизбежно суждено умереть и ежели меч служит этой цели лучше любого недуга, то не будет ли низостью с нашей стороны отказаться добровольно пожертвовать тем, с чем так или иначе нам придется расстаться по воле рока.
Из сказанного не следует, что решившиеся на это дело выйдут из него живыми. Ведь бывает и так, что те, кто ведет себя, как подобает мужам, выходят живыми из самых опасных дел. Во-первых, взойти по разрушенной стене не представляет большого труда, а там уже совсем просто разрушить новую стену. И если многие из вас решатся и если вы будете поощрять друг друга и друг другу помогать, то спесь противника будет очень скоро сломлена вашей решимостью. И вполне возможно, что стоит только начать — и победа обойдется вам без всякого кровопролития. Ведь хотя они, по всей вероятности, и попытаются воспрепятствовать вам подняться на стену, если вы совершите бросок незаметно для них, они уже вряд ли смогут оказать сопротивление, даже если на стену успеют взойти лишь немногие. И пусть я покроюсь позором, если не сделаю того, кто первым пойдет на приступ, предметом всеобщей зависти, — оставшись в живых, он станет начальником над теми, кто ныне равен ему, павшему же будут оказаны почести, достойные блаженных!»
6. Вот что сказал им Тит.
В то время как большинство в страхе перед опасностью предприятия все еще медлило, в одной из когорт объявился воин по имени Сабин, сириец родом, который доблестью и мужеством превзошел всех остальных. Правда, по внешнему виду этого человека нельзя было заключить, что он обладает воинскими достоинствами, ибо он был черен кожей, худ и неуклюж. Однако в невзрачном теле обитала душа героя, благородство которой далеко превосходило телесные качества этого человека. Поднявшись первым, он сказал: «Я, Цезарь, с готовностью предоставляю себя в твое распоряжение. Я первым взойду на стену. И я твердо уповаю на то, что моей силе и решимости будет сопутствовать твоя удача. Но если мое начинание не увенчается успехом, знай, что я готов и к такому исходу и по доброй воле выбрал смерть за тебя».
С этими словами он левой рукой поднял над головой щит, правой обнажил меч и двинулся в направлении стены. Это произошло почти в самый полдень. За ним последовали еще одиннадцать — единственные, кто пожелал соревноваться с ним в воинской доблести. Но Сабин, словно движимый неким божественным вдохновением, далеко опередил остальных. Охрана стены отовсюду метала в них копья, забрасывала их бесчисленными снарядами, скатывала на них каменные глыбы, увлекшие некоторых из одиннадцати. Однако Сабин, не обращая внимания на засыпавший его град стрел, мчался навстречу снарядам и не прервал своего бега, пока не достиг вершины и не обратил противника в бегство. Ведь евреи были до такой степени поражены силой его натиска и его несокрушимой решимостью, что подумали, что он ведет за собой множество воинов, и потому бежали.
Но как тут не вознегодовать на судьбу за то, что она завистлива к человеческим доблестям и вечно препятствует свершению необычайных подвигов! Ведь как раз тогда, когда этот муж достиг уже цели, его постигла неудача: споткнувшись о большой камень, он упал на него с таким грохотом, что евреи обернулись и, увидев, что он один лежит на земле, со всех сторон забросали его снарядами. Он привстал на колено и, прикрывшись щитом, сначала защищался, ранив при этом многих из теснивших его; однако вскоре, обессиленный от многих ран, опустил руку и наконец, весь покрытый стрелами, испустил дух. И хотя за свою доблесть этот муж заслуживал гораздо более счастливой участи, все же конец его был вполне соразмерен свершенному им подвигу. Из тех, кто следовал за ним, трое, уже достигшие вершины, были насмерть забросаны камнями, а остальные восемь, совершенно израненные, оттащены римлянами и унесены обратно в лагерь. Все это произошло в 3-й день месяца Панема.
7. Двумя днями позже двадцать человек из тех, что несли охрану впереди римских валов, составили отряд и, взяв с собой знаменосца Пятого легиона, двух человек из конницы и трубача, на исходе ночи тайно проникли через развалины в Антонию, закололи спящую передовую стражу, заняли стену и велели трубачу подать сигнал. Пробужденные этим звуком, остальные стражи вскочили на ноги и бросились бежать, не рассмотрев даже, какова численность нападавших, так как от страха и из-за звука трубы они вообразили, что на стену поднимается огромная неприятельская рать. Между тем Тит при звуке сигнала мгновенно поднял войско и вместе с военачальниками и отборными силами первым взошел на стену.
Евреи бежали в Храм, и римляне устремились за ними по подземному ходу, вырытому Йохананом для вылазок против римских укреплений. Оба войска, на которые были разделены мятежники — Йоханана и Шимона, устремились в направлении римлян и сдерживали их натиск. Выказанные ими сила и решимость были поистине безграничны, ибо они хорошо сознавали, что вступление римлян в святилище будет означать окончательное взятие города; римляне же видели в этом начало победы. У входов в Храм завязалось ожесточенное сражение — римляне делали все, что в их силах, чтобы захватить святилище, евреи же пытались оттеснить их в Антонию. Не имело смысла пускать в ход копья и стрелы, и обе стороны, обнажив мечи, сошлись в рукопашной схватке. И так тесно они смешались, что невозможно было различить, кто сражается на чьей стороне, — из-за тесноты люди слились в одну неразличимую толпу, столь огромную, что невозможно было разобрать значения издаваемых криков. С обеих сторон кровь лилась рекой, тела и вооружение павших растаптывались ногами сражающихся. Всякий раз, когда одна из сторон одерживала верх, раздавались радостные крики побеждавших и горестные стоны теснимых. Но не было места ни для бегства, ни для преследования, и исход беспорядочной битвы склонялся то на ту, то на другую сторону. Тем, кто оказывался впереди, оставалось либо убивать, либо быть убитыми, бегство было немыслимо, так как