ным мечом и щитом, который держал в левой руке, издавал перед римским войском победные крики, похвалялся перед поверженным врагом и насмехался над смотревшими на все это римлянами. Так он скакал и кривлялся до тех пор, пока центурион Приск не пустил в него стрелу и не пронзил его насквозь. При виде этого евреи и римляне, движимые совершенно противоположными чувствами, издали громкий крик. Корчась в предсмертных муках, он упал на тело своего противника, явив своей смертью наглядный пример того, что на войне незаслуженная удача немедленно влечет за собой справедливую кару.
III
1. Что же касается мятежников в Храме, то они не только вели явную войну, изо дня в день не давая покоя находившимся на валах римлянам, но и на 27-й день упомянутого месяца измыслили следующую уловку. Они заполнили пространство между балками и крышей западной колоннады сухими дровами, асфальтом и смолой, а затем, сделав вид, что силы их уже совершенно иссякли, удалились. Многие неосмотрительные римляне не смогли удержаться и стали преследовать отступавших, взбираясь вверх по лестницам, приставляемым к колоннаде; более рассудительным же неоправданное отступление евреев показалось подозрительным, и они выжидали. И действительно, как только колоннада наполнилась наступавшими римлянами, евреи подожгли ее со всех сторон. Внезапно поднявшееся отовсюду пламя наполнило ужасом сердца римлян, бывших вне опасности, тем же, кто находился на колоннаде, открылась вся безвыходность положения. Окруженные со всех сторон огнем, они стали спрыгивать или назад в город, или в расположение неприятеля, но многие из тех, кто в попытке обрести спасение прыгал к своим, ломали себе члены, большинство не успело спрыгнуть из-за огня, а некоторые предупредили огонь своими собственными мечами. Но даже те, кто погиб иным образом, были очень скоро охвачены распространившимся повсюду огнем.
Что же касается Цезаря, то как ни негодовал он на погибавших воинов, взобравшихся на колоннаду без его приказа, все же, наряду с негодованием, испытывал и глубокое сострадание к их судьбе. И поскольку оказать помощь не было в чьих-либо силах, то единственным утешением умирающих было видеть, как скорбит о них тот, ради которого они отдают жизнь. Ведь Цезарь все время был у них на виду — и когда кричал им слова поощрения, и когда бросался вперед, и когда призывал окружающих сделать все возможное, чтобы оказать им помощь. И каждый умирал легко и спокойно, унося с собой эти крики и эту заботу, словно великолепное погребальное одеяние.
Некоторые, правда, спасались от огня, отступив на стену колоннады, которая была достаточно широка, но здесь они были окружены евреями: несмотря на ранения, они долго сопротивлялись, пока наконец не погибли все до одного.
2. Последним пал юноша по имени Лонг, его смерть послужила завершительным украшением этого горестного случая. Ибо хотя каждый из погибших здесь был достоин славы в потомстве, доблесть, явленная Лонгом, превзошла все остальное. Не имея возможности справиться с ним и восхищенные его мужеством, евреи обещали пощадить его жизнь, если он сойдет вниз и сдастся на их милость. С другой стороны, его брат Корнелий уговаривал его не навлекать позора на себя и на римское войско. Он внял увещеваниям брата и на виду и того и другого войска вынул меч и заколол себя. Из всех застигнутых огнем римлян спасся лишь один, по имени Серторий, и благодаря вот какой хитрости. Он подозвал своего товарища по палатке по имени Луций и крикнул ему громким голосом: «Я оставлю тебя наследником всего моего имущества, если ты подойдешь и подхватишь меня!» Тот с готовностью подбежал к нему, но в то время как прыгнувший остался цел и невредим, принявший его был придавлен его тяжестью к каменной мостовой и умер на месте.
Полученный римлянами удар, хотя и лишил их на некоторое время присутствия духа, научил быть более осмотрительными и остерегаться козней евреев. Незнание местности и еврейских нравов причиняли римлянам немало вреда. Что же касается колоннады, то она выгорела вплоть до башни Йоханана (это была башня, построенная Йохананом над воротами, выходящими к Газиту, в то время, когда он вел борьбу с Шимоном). Все, что уцелело от нее, евреи сломали, засыпав обломками тела погибших римлян. На следующий день римляне в свою очередь сожгли всю северную колоннаду вплоть до ее соединения с восточной; угол, где сходились обе эти колоннады, возвышался над так называемой Кидронской долиной, глубина которой в этом месте была поистине устрашающей. Таково было положение в окрестностях Храма.
3. Между тем в городе свирепствовал голод. Число его жертв не поддавалось исчислению, и причиняемые им страдания были поистине неописуемы. В доме, где только появлялась тень пищи, разгоралась непримиримая борьба; ближайшие люди набрасывались друг на друга с кулаками, вырывая один у другого жалкие куски, которые могли продлить жизнь. Даже умиравшим не было веры в том, что у них уже ничего нет, и разбойники обыскивали испускавших дух, чтобы удостовериться, что их смерть — не притворство и они не прячут за пазухой что-то съедобное. С широко разинутыми от голода ртами, словно бешеные собаки, блуждали они повсюду, словно в опьянении, ломились в двери домов, и столь велико было их отчаяние, что они вламывались в один и тот же дом два или три раза подряд. И во что только не заставляла их запускать свои зубы нужда! Они собирали и уносили с собой, чтобы съесть, даже то, чем гнушались самые нечистые из неразумных тварей. В конце концов они обратились уже к поясам и обуви, жевали кожу, сдираемую со щитов. Иные пускали в пищу клочья старого сена, а некоторые собирали сухожилия и продавали крошечную связку за четыре аттические драхмы!
Но к чему описывать бесстыдство, с каким голод заставлял их набрасываться на неодушевленные предметы? Ведь я намерен рассказать о событии, подобного которому не было еще описано ни у эллинов, ни у варваров, событии, превосходящем все пределы вероятного, и само повествование о котором приводит рассказчика в содрогание. Я сам с радостью избежал бы этого рассказа, чтобы не прослыть в потомстве сочинителем небылиц, если бы не знал, сколь велико число свидетелей тому среди моих современников. Кроме того, отечество мое вряд ли было бы мне благодарно, если бы я преднамеренно опустил в своем рассказе описание того, что ему пришлось испытать на самом деле.
4. Одна женщина из жителей Заироданья, Мирьям, дочь Эльазара из селения Бет-Эзов (что означает «Дом иссопа»), известная своим происхождением и богатством, бежала в числе прочих в Иерусалим и вместе со всеми переносила осаду. Имущество, что она вывезла с собой из Переи, было разграблено тиранами, а остатки драгоценностей и пищу, что ей удалось припасти, изо дня в день расхищали врывавшиеся в дом приспешники тиранов. И вот женщиной этой овладело крайнее ожесточение, и она стала набрасываться на грабителей с бранью и проклятиями, стремясь натравить их на себя. Но когда не нашлось никого, кто, по злости ли или из жалости, захотел бы покончить с ней, а сама она уже не имела сил добывать пищу на потребу другим, не говоря уж о том, что и найти что-то теперь уже не было возможности, и когда голод проник ей до мозга костей, а ярость сжигала ее внутренности еще сильнее голода, — тогда она, взяв в союзники нужду и ярость, ополчилась против самой природы. Схватив своего ребенка (у нее был грудной младенец), она сказала: «Несчастное дитя! Ради чего мне беречь тебя среди войны, голода и мятежа? У римлян, даже если мы и доживем до их прихода, нас ожидает рабство, еще прежде рабства нас настиг голод, а мятежники еще хуже их обоих. Так стань же мне пищей, мятежникам — духом мщения, а миру — мифом, тем единственным мифом, которого недостает еще, чтобы несчастья евреев обрели полноту!» С этими словами она умертвила сына и, изжарив его, съела половину, а вторую половину оставила и прикрыла.
Тут же появились мятежники и, учуяв запах нечестивого блюда, стали угрожать, что прикончат ее на месте, если она не укажет, где спрятана приготовленная пища. «Я приберегла для вас хороший кусок», — сказала она и открыла остатки ребенка. Дрожь и крайнее замешательство охватили их при этом зрелище, и они застыли оцепеневшие. Она же сказала им: «Это мое родное дитя и дело моих рук. Ешьте, ибо я уже насытилась. Не будьте мягче женщины и жалостливее матери. Если ж вы трепещете и отворачиваетесь от моего жертвоприношения — что ж, я съела половину, так пусть и остальное достанется мне». Этого они уже не могли вынести и, дрожа от ужаса, бросились вон из ее дома. Это было единственное, от чего они отшатнулись в страхе и, хоть и с трудом, уступили матери эту пищу. Весть о страшном преступлении мгновенно распространилась по всему городу, и каждый, представляя себе этот ужас, содрогался, словно сам осмелился на что-то подобное. Смерть отныне стала единственным стремлением голодающих, и они почитали блаженными тех, кто успел умереть, не слыхав и не видав ничего подобного.
5. Римлянам тоже скоро стало известно об этом страшном происшествии. Одни отказывались верить, другие прониклись жалостью, большинство же вследствие этого события прониклось еще более сильной ненавистью к евреям. Что же касается Цезаря, то он и по этому поводу призвал Бога в свидетели своей невиновности. Он сказал: «Я предложил евреям мир, самоуправление и прощение всех их преступлений. Но они предпочли раздор согласию, войну — миру, голод — довольству и благополучию. Собственными руками они начали поджигать святилище, которое мы хотели для них же сберечь, и они поистине достойны подобной пищи! Но я похороню этот позор пожирания детей под развалинами их города, чтобы во Вселенной солнце не освещало своими лучами город, в котором матери питаются таким образом! И уж скорее, чем матерям, такая пища подошла бы отцам, которые и после столь неслыханного деяния продолжают оставаться под оружием!» Изъясняясь таким образом, Тит имел в виду, что эти люди уже пропали безвозвратно, ибо если прежде еще можно было ожидать, что они раскаются, то теперь, после того как они пережили все, что пережили, пропала всякая надеж