самый месяц и тот самый день, в который и прежде Храм был сожжен вавилонянами! Со дня основания его царем Соломоном и до нынешнего его разрушения, имевшего место на втором году царствования Веспасиана, прошло тысяча сто тридцать лет, семь месяцев и пятнадцать дней; со вторичного его основания Хаггаем на втором году царствования Кира и до взятия его Веспасианом прошло шестьсот тридцать девять лет и сорок пять дней.
V
1. В то время как в Храме разгорался пожар, нападавшие предавались грабежу и смерть стала участью тысяч побежденных. Не было ни жалости к возрасту, ни уважения к званию — детей и старцев, мирян и священников настигала одна и та же смерть. Война окружила кольцом и теснила всех без различия — и тех, кто молил о пощаде, и тех, кто сражался с оружием в руках. Рев прорывающегося отовсюду пламени сливался в одно с воплями падавших, а высота холма вместе с громадными размерами пылающего здания создавали представление, что весь город охвачен огнем. Невозможно представить что-то более мощное и ужасное, чем стоявший над городом крик. Ведь в нем были и победный клич всех римских легионов, и вопль окруженных стеною огня и железа мятежников, и топот и плач покинутой наверху толпы, в ужасе бежавшей навстречу врагу и собственной гибели, и сверх того крикам, раздававшимся на холме, отвечал поднявшийся по всему городу вопль, ибо при виде пылающего Храма все те, кто лежал при последнем издыхании, вновь обрели силы и разразились стенаниями и плачем. И еще страшнее делало этот крик эхо, доносившееся от Переи и окрестных гор.
Однако участь побежденных была еще ужаснее этого крика. Казалось, Храмовая гора кипит от самого основания, так как вся она была залита огнем; однако обилие огня не шло ни в какое сравнение с обилием крови, так же как число убитых не могло сравниться с числом убийц. Земля совершенно скрылась под трупами, и римляне преследовали убегавших, носясь по грудам тел. Большинство разбойников, с трудом оттеснив римлян, прорвались во Внешний Храм, а оттуда в город, тогда как уцелевшие горожане спаслись бегством на внешнюю колоннаду. Некоторые из священников сначала выламывали шпицы Храма и, отрывая от них свинцовые основания, швыряли их в римлян; когда же стало ясно, что они ничего этим не достигают, а огонь все приближался к ним, они отступили на стену, ширина которой была восемь локтей, и оставались там. Но двое видных священников, которые могли или перебежать к римлянам и таким образом спасти свою жизнь, или оставаться на стене и ожидать общей для всех участи, бросились в огонь и сгорели вместе с Храмом. Звали их Меир, сын Билги, и Йосеф, сын Длайи.
2. Решив, что пожар Храма лишает смысла сохранение окружающих его строений, римляне сожгли все — и то, что осталось от колоннад, и ворота, за исключением двух, восточных и южных, которые, впрочем, были снесены впоследствии. Сожгли они и казнохранилища, где находились несметные суммы денег, бесчисленное количество одеяний и прочих драгоценностей — одним словом, все богатство евреев, ибо это было место, куда богатые сносили на хранение свое добро. Добрались они и до оставшейся колоннады Внешнего Храма — той самой, где спасались женщины, дети и смешанная толпа горожан общей численностью в 6 тысяч человек. Прежде чем Тит успел принять какое-либо решение в отношении этих людей или отдать распоряжения военачальникам, ослепленные яростью воины подожгли колоннаду. Одни погибли в пламени, другие убились, прыгая с горящей колоннады, так что из такого множества людей не осталось в живых ни одного человека. Виновником их гибели был один лжепророк, разгласивший в тот день по городу, что Бог повелевает подняться в Храм, чтобы принять там знамение спасения. В те дни среди народа ходило много пророков: их засылали главари мятежников, чтобы те уговаривали народ дожидаться помощи Божьей. В результате сокращалось число перебежчиков, ибо лишь надежда могла удержать тех, кого не удерживали уже ни стража, ни страх. Человек в несчастье вообще легко поддается на обольщения; если же обманщик сулит избавление от преследующих ужасов, то надежда и вовсе всецело поглощает несчастного.
3. Вот так лжецы и обманщики обольщали несчастный народ, пользуясь именем Бога.
В то же самое время они не внимали и не верили знамениям, явственно предвещавшим грядущее опустошение. Словно оглушенные громом, незрячие и бесчувственные, они не слышали того, что возвещал глас Божий. Именно, сначала над городом появилась звезда наподобие фракийского меча, и в течение целого года висела комета. Затем, накануне отпадения от Рима, когда стали уже проявляться признаки войны, на 8-й день месяца Ксантика, когда народ собирался на праздник Опресноков, на исходе ночи алтарь и Храм вдруг озарились необычайно ярким светом: можно было подумать, что на дворе стоит день; сияние это длилось около получаса. Несведущие приняли его за доброе предзнаменование, однако толкователи Священного писания сразу разгадали смысл, и так все и сбылось. В тот же праздник приведенная кем-то для жертвоприношения корова отелилась посреди Храма, и люди видели, как около полуночи сами по себе отворились восточные ворота Внутреннего Храма — это были медные ворота необыкновенной крепости (ежевечерне их с трудом запирали 20 человек), задвигавшиеся обитыми железом засовами и снабженные глубоко уходящими в цельнокаменный порог крюками. Охрана Храма бросилась донести о случившемся своему начальнику, и тот, поднявшись, лишь с большим усилием сумел затворить их вновь. И опять невежды усмотрели в этом блестящее предзнаменование, именно, что якобы Бог отворил перед ними врата благополучия. Однако ученые постигли, что это разрешается и уходит безопасность Храма, что отворение ворот означает дар врагу, и втайне истолковывали это знамение как ясное предзнаменование будущего опустошения. А спустя несколько дней после праздника, в 21-й день месяца Артемисия, появилось одно божественное видение, превышающее пределы вероятного. То, о чем я собираюсь рассказать, могло бы показаться небылицей, если бы оно не было описано очевидцами и если последующие несчастья полностью не подтвердили бы этого знамения. Именно, перед заходом солнца по всей стране были видны на небе мчащиеся сквозь облака колесницы и ряды воинов, которые окружали города. Наконец, в праздник, называемый Пятидесятницей, когда жрецы ночью вошли во Внутренний Храм, чтобы совершить обычную службу, до них, как они рассказывают, сначала донеслись движение и топот, а затем слитные голоса: «Давайте уйдем отсюда в другое место!»
А вот предзнаменование еще более грозное. Некий Йехошуа, сын Ханана, простой деревенский житель, за четыре года до войны, когда в Иерусалиме царили мир и благополучие, явился на праздник, в который все евреи строят для Бога кущи, и посреди Храма вдруг начал выкрикивать: «Глас от востока, глас от запада, глас от четырех ветров, глас над Иерусалимом и над Храмом, глас над женихами и над невестами, глас надо всем народом!» День и ночь он ходил по улицам, повторяя этот крик. Несколько знатных горожан, разгневавшись на зловещие слова, схватили его и жестоко избили. Он же не издал ни звука в свою защиту, даже когда был один на один со своими истязателями, но продолжал выкрикивать те же самые слова. Тогда власти сочли, что, как оно и было на самом деле, этот человек движим некоей божественной силой, и привели его к римскому прокуратору. Но и там, будучи истерзан плетьми до костей, он не проронил ни просьбы о пощаде, ни слезы, но лишь как нельзя более жалостным голосом откликался на каждый удар: «Горе тебе, Иерусалим!» И когда Альбин, бывший в то время прокуратором, допрашивал его, кто он такой и откуда и почему произносит такие слова, он не давал никакого ответа и лишь продолжал оплакивать город. В конце концов Альбин признал его одержимым и отпустил восвояси. За все время до начала войны он не приблизился ни к кому из жителей города, и никто не видел, чтобы он говорил, но изо дня в день, как молитву, он твердил свой плач: «Горе тебе, Иерусалим!» Никогда он не проклинал тех, кто его бил, а это случалось каждый день, никогда не благословлял тех, кто давал ему есть, и единственным его ответом всякому было все то же зловещее предсказание. Чаще же всего он издавал этот вопль во время праздников. И хотя он произносил эти слова в течение семи лет и пяти месяцев, голос его не ослабел и силы не иссякли. Он умолк лишь во время осады, после того, как собственными глазами увидел свершение своих пророчеств. Именно, когда один раз он, по своему обыкновению, обходил стену с пронзительным криком «Горе городу, горе народу, горе Храму!» и в конце добавил «Горе и мне!», посланный из камнемета камень ударил его и убил на месте. Так, все с теми же прорицаниями на устах, он испустил дух.
4. Каждый, кто задумается над этими вещами, придет к выводу, что Бог печется о людях и всячески указует человеческому роду пути к спасению, людей же приводит к гибели их собственное безумие и добровольно избираемый порок. Например, после разрушения Антонии евреи придали Храму четырехугольную форму, хотя в пророчествах записано, что город и Храм падут, когда святилище станет четырехугольным. Далее, проклятием, более всего остального побудившим евреев к войне, было двусмысленное пророчество, также содержащееся в Священном писании, именно, что к тому времени некто из их страны обретет власть над всем миром. Они приняли это как указание на кого-то из их собственного племени, и даже многие мудрецы впали в заблуждение в толковании этого пророчества. Между тем оно явственно указывало на воцарение Веспасиана, который был провозглашен императором, когда находился в Иудее. Но людям не дано избежать предначертанного даже тогда, когда они предвидят его. Так евреи толковали одни предзнаменования к собственному удовлетворению и совершенно не считались с другими, пока наконец падение родного города и собственная гибель не изобличили их неразумия.
VI
1. Когда мятежники бежали в город, римляне, хотя и сам Храм, и его окрестности еще горели, принесли в священные пределы свои знамена и, водрузив их против восточных ворот, тут же совершили перед ними жертвы и при громких славословиях провозгласили Тита императором. Каждый воин был до такой степени нагружен добычей, что во всей Сирии золото упало в цене наполовину против прежнего. Между тем священники все еще находились в стене Храма. Один мальчик, мучимый жаждой, взмолился к римским стражам о пощаде, открыто признавшись им, что изнемогает от жажды. Проникши