сь сочувствием к его возрасту и тяжелому положению, римляне обещали сохранить ему жизнь. Сойдя к ним, он напился, наполнил водою принесенный с собою сосуд, а затем снова убежал наверх к своим. Никому из стражей не удалось его поймать, и тогда они стали бранить его за вероломство. Он же ответил, что ни в чем не преступил бывшего между ними соглашения: они-де договаривались не о том, что он останется у них, но лишь о том, что он спустится вниз и получит воду, — он выполнил оба эти условия и потому не может считаться вероломным. Одураченные римляне были до глубины души поражены и самой уловкой, и в особенности юным возрастом ее изобретателя. Однако на пятый день сломленные голодом священники были вынуждены наконец сойти вниз. Стражники привели их к Титу, и те стали умолять его даровать им жизнь. Тит же ответил, что время для их прощения давно прошло, что нет уже более и того, ради чего имело смысл сохранить им жизнь, и что священникам подобает погибнуть вместе с Храмом. С этими словами он приказал их казнить.
2. Когда мятежники и их главари увидели, что они повсюду разбиты и заперты за стеной, не дающей ни малейшей возможности к бегству, они предложили Титу вступить в переговоры, уступив как своему природному человеколюбию, которое побуждало его спасти по крайней мере город, так и советам друзей, предполагавших, что теперь-то эти разбойники научились умеренности. Тит стал у западной стороны Внешнего Храма. Дело в том, что именно здесь, над Газитом, были ворота и мост, соединявший Верхний город с Храмом: этот-то мост и лежал теперь между главарями мятежников и Цезарем. С обеих сторон собралась большая толпа — вокруг Шимона и Йоханана теснились воодушевленные надеждой на помилование евреи, вокруг Цезаря — римляне, сгоравшие от нетерпения услышать его решение. Тит приказал воинам сдержать гнев и воздержаться от стрельбы и, чтобы указать, кто именно является здесь победителем, выставил рядом с собой переводчика и заговорил первым:
«Вполне ли насытились несчастьями своей родины те, кто не посчитался ни с нашей мощью, ни с собственным бессилием, те, чей неосмотрительный порыв и чье безумие погубили и народ, и город, и Храм, и кто в конце концов навлек на самих себя вполне заслуженную гибель? Не вы ли неустанно стремились к отложению еще с того времени, как были впервые покорены Помпеем, и не вы ли затем развязали против Рима открытую войну? На что вы полагались? На свою многочисленность? Но даже ничтожной части римского войска хватило на то, чтобы справиться с вами. На поддержку союзников? Но какой из народов за пределами империи пойдет на то, чтобы предпочесть евреев римлянам? Быть может, на телесную крепость? Но вы не можете не знать, что даже германцы — и те наши рабы. На прочность стен? Но нет преграды более прочной, чем стена океана, а даже окруженные океаном британцы преклонились перед римским оружием. На силу вашего духа и изворотливость вождей? Но ведь вам было известно, что нами был покорен даже Карфаген!
Следовательно, вы были подвигнуты на выступление против римлян не чем иным, как человеколюбием самих же римлян. В самом деле — во-первых, мы отдали страну в ваше собственное управление и поставили над вами царей из вашего племени. Далее, мы блюли законы ваших предков и позволили вам не только у себя, но и среди чужих жить, как вы желаете. Наконец, самое главное — мы позволили вам взимать подати и собирать приношения во имя Бога, никогда не отговаривая жертвователей и ни в чем не препятствуя им, вследствие чего вы, наши враги, становились все богаче и использовали наши же деньги на приготовления к войне против нас. И наконец, вы, вкушавшие от столь неслыханных благ, обратили свое пресыщение против тех, кто осыпал вас ими, и, наподобие неукротимо диких змей, выпустили свой яд в ласкавшую вас руку!
Вне всякого сомнения, вы презирали беспечность Нерона и, подобно перелому или судороге, злонамеренно бездействовали все время для того, чтобы открыться посреди болезни и простереть свои помыслы до бесстыдных и неумеренно дерзких упований. Мой отец явился в страну не затем, чтобы покарать вас за причиненное Цестию, но лишь предостеречь вас. В самом деле, если бы он пришел уничтожить ваше племя, он должен был устремиться к самому корню и без промедления разрушить вот этот город. Однако он лишь опустошил Галилею и ее окрестности, тем самым дав вам время одуматься. Однако вы приняли человеколюбие за слабость, и наша кротость дала пищу вашей дерзости. После смерти Нерона вы усвоили повадки отпетых негодяев: вы черпали бодрость в наших внутренних волнениях, вы, когда я и мой отец удалились в Египет, воспользовались этим для военных приготовлений, вы бесстыдно смущали покой тех самых новых правителей, которых знали как человеколюбивых полководцев! И вот, наконец, когда вся империя была уже под нашей властью, когда во всех частях ее воцарилось спокойствие и когда чужеземные народы отправляли к нам посольства, чтобы приветствовать нас, — кто, как не евреи, вновь были нашими врагами?! Ваши посольства отправлялись за Евфрат, чтобы возбудить против нас тамошние народы; вокруг города возводились новые стены, поднялись мятежи, раздоры между тиранами и междоусобная война — все, чего только можно ожидать от людей, отличающихся подобной низостью.
Наконец, я, обремененный печальными полномочиями, против воли данными мне отцом, явился перед вашим городом. Я слышал, что народ склоняется к миру, и радовался этому. Я призывал вас прекратить войну еще до того, как она началась, и, несмотря на то что вы вели против меня военные действия, долгое время щадил вас: я даровал прощение перебежчикам и твердо держался данных мною ручательств, я пощадил многих пленников и жестокими пытками наказал их притеснителей; лишь по необходимости я подвел к вашим стенам орудия и всегда обуздывал кровожадные порывы своих воинов; наконец, после каждой своей победы я призывал вас к миру, словно не кто иной, как я, был тем, кто потерпел поражение. Приблизившись к Храму, я вновь по собственной воле забыл законы войны; я призывал вас пощадить ваши собственные святыни и для самих себя спасти Храм. Я даровал вам свободный выход из города и поручился в сохранности вашей жизни, более того — я предоставил вам возможность провести сражение в каком-либо ином месте. Но вы пренебрегли всеми этими предложениями и собственными вашими руками сожгли Храм.
И после всего этого, о презренные из презренных, вы еще приглашаете меня вести с вами переговоры? Разве можете вы спасти что бы то ни было, что выдержало бы сравнение с уже погубленным вами? И разве теперь, после погибели Храма, ваши жизни хоть чего-то стоят? Но даже и теперь вы стоите здесь при оружии и даже в столь крайних обстоятельствах не берете на себя труда притвориться, что явились ко мне умолять о пощаде. Несчастные! На что вы еще уповаете? Народ ваш мертв, Храм погиб, город — мой, самая ваша жизнь в моих руках, и вы еще рассчитываете стяжать славу своей геройской смертью?! Но я не собираюсь соперничать с вами в безумии и, если вы бросите оружие и сдадитесь, дарую вам жизнь. Подобно кроткому домохозяину, я истреблю лишь то, что не подлежит исцелению, все же остальное сохраню для своих собственных нужд».
3. На это они ответили, что принимать условий они от него не могут, так как поклялись никогда не делать этого, но что они просят дать им уйти через обводную стену вместе с женами и детьми — тогда они удалятся в пустыню и оставят ему город. То, что люди, находящиеся на положении пленников, еще смеют, словно победители, выставлять условия, привело Тита в такое негодование, что он приказал объявить следующее: «Нет больше перебежчиков, и нет надежды на то, чтобы сдаться, ибо отныне не будет пощады никому. Сражайтесь изо всех сил и спасайтесь, как умеете, отныне я буду действовать лишь согласно законам войны». Одновременно он приказал воинам жечь и грабить город. В тот день они еще ничего не предпринимали, но на следующий день подожгли городское правление, Акру, Совет и часть города, называемую Офел. Огонь распространился до дворца Елены, а тот находился посреди Акры. Сгорели также улицы и дома, наполненные телами умерших от голода.
В этот день явились умолять Цезаря о помиловании сыновья и братья царя Изата, а с ними многие из высокопоставленных горожан. Он же, сколь ни велик был его гнев на последних мятежников, все же не изменил своему нраву и принял этих людей. В то время он содержал их всех под стражей, впоследствии же сыновья и родственники царя были в оковах отправлены в Рим в качестве заложников.
VII
1. Что же касается мятежников, то они устремились к царскому дворцу, куда ввиду его укрепленности многие снесли свое имущество, выбили оттуда римлян, перебили весь собранный там народ и разграбили бывшие там ценности. Еще они захватили в плен двух римлян, всадника и пехотинца. Пехотинца убили на месте, а труп проволокли по всему городу, словно желая на одном этом теле выместить все, что было у них против римлян. Всадник же, поскольку он говорил, что может посоветовать нечто полезное относительно их спасения, был приведен к Шимону. Но так как тут ему нечего было сказать, он был предан для казни Ардале, одному из их предводителей. Тот связал ему руки за спиной, закрыл глаза повязкой и повел в сторону римлян, чтобы обезглавить у них на виду. Но пока еврей извлекал меч, пленник успел убежать в римский лагерь. Тит не мог допустить, чтобы тот был казнен после того, как спасся из рук врага, но поскольку сдаться в плен живым он считал бесчестием для римского воина, то приказал лишить его оружия и изгнать из воинского строя — наказание даже худшее, чем смерть, для всякого обладающего чувством стыда.
2. На следующий день римляне выбили разбойников из Нижнего города и выжгли всю местность до Шилоаха. Хотя они и радовались тому, что все меньше и меньше остается от города, все же их ожидания относительно добычи не оправдались, так как перед тем, как отступить в Верхний город, мятежники успели все опустошить. Ведь вместо того чтобы раскаяться, они кичились своими преступлениями, словно какими-то добрыми делами! Лица их были веселы даже при виде горящего города, и они говорили, что теперь, когда народ умерщвлен, Храм сожжен, а город в огне, они с радостью приму