внутри другую стену, которую никак нельзя было разрушить с помощью осадных машин. Чтобы она была упругой и могла несколько ослаблять силу ударов, они построили ее следующим образом. Положив огромные бревна одно к другому, они скрепили их концы. Два таких параллельных ряда отстояли друг от друга ровно на ширину стены, а промежуток между ними они заполнили землей. Чтобы при этом земля не высыпалась, они связали лежащие в длину бревна с другими, поперечными.
Таким образом, их работа напоминала постройку дома. Удары, наносимые машинами, естественно ослаблялись, а оседающая от сотрясений постройка становилась еще прочнее. Когда Сильва заметил это, то решил, что это укрепление легче будет взять с помощью огня, и приказал солдатам забрасывать его горящими факелами. И действительно, стена, которая была по большей части деревянной, быстро занялась пламенем и, из-за рыхлости своей воспламенившись изнутри, запылала как огромный костер. В начале пожара дул опасный для римлян северный ветер; отклоняя пламя сверху, он обращал его на них. Они уже почти отчаялись, думая, что их машины сгорят вместе со стеной. Но вдруг, словно по божественному провидению, внезапно переменившись, подул южный ветер, и его сильные порывы отбросили пламя в противоположную сторону, прямо на стену, которая и без того уже пылала сверху донизу. Римляне, радуясь божественной помощи, удалились в лагерь, решив на следующий день совершить нападение на врагов. А дабы никто не смог бежать, они усилили ночную стражу.
6. Но ни сам Эльазар не помышлял о бегстве, ни кому-либо другому не позволил бы сделать это. Когда он увидел, что стена сожжена и более нет никакой надежды на спасение или помощь, и ясно представил себе, что в случае победы сделают римляне с сикариями, с их женами и детьми, он решил, что все должны умереть. Считая этот выход в создавшемся положении наилучшим, он собрал самых отважных из своих товарищей и стал ободрять их на этот шаг следующими словами: «Уже давно, храбрые мужи, приняли мы решение не быть рабами ни римлян, ни кого бы то ни было, но только Бога (ибо Он один истинный и справедливый Господин над людьми). Именно сейчас пришло время, которое обязывает нас на деле доказать верность своему решению. Не посрамим же себя в этом, и если уж мы не потерпели рабства и прежде, когда оно ничем не грозило нам, то тем более теперь, когда вместе с ним нас ожидает ужаснейшее отмщение, если мы попадем в руки римлян живыми. Ибо и восстали мы первыми, и последними продолжаем вести борьбу. Я считаю, что по милости Божией дарована нам, до сих пор свободным, возможность достойно умереть, чего не удавалось другим, которых заставали врасплох. Нам наперед ясно, что завтра мы попадем в плен, но мы вольны избрать для себя славную смерть вместе с самыми дорогими людьми. Ибо в этом враги не могут нам помешать, как бы они ни желали взять нас живыми. К тому же нам уже не одолеть их в сражении. Ибо еще в самом начале, когда для нас и наших соотечественников, пожелавших сразиться за свободу, все складывалось тяжело и более благоприятно для наших врагов, следовало угадывать в этом Божий замысел и понимать, что Он обрек на уничтожение некогда любезный Ему еврейский народ. Ведь если бы Он оставался милостивым к нам или по крайней мере не так сильно гневался на нас, то не попустил бы гибели стольких людей и не предал бы Своего священного народа врагам на сожжение и уничтожение.
Получается, что из всего еврейского народа мы одни возымели надежду на то, что уцелеем и сохраним свободу, словно мы безгрешны пред Богом и непричастны к беззакониям, в то время как мы и других этому научили. Между тем вы видите, как Бог сокрушает нас в этих тщетных надеждах и ставит перед неизбежностью перенести ужасы большие, чем любые наши ожидания. Ибо нашему спасению не помогла ни защищенность этого места, ни изобилие припасов и огромное количество оружия, ни все прочие приготовления, имеющиеся у нас в избытке. Ясно, что сам Бог лишает нас надежды на спасение. Ибо пламя, которое было устремлено на врагов, не само по себе обратилось на выстроенную нами стену, но это гнев Божий, карающий нас за многочисленные преступления, которые мы в своем безумии дерзнули совершить против своих соплеменников. И пусть мы сами понесем наказание, но не перед римлянами, злейшими нашими врагами, а перед Богом. Его наказание не так страшно, как наказание врагов. Пусть жены наши умрут неопозоренными и дети наши — не изведавшими рабства. И вслед за ними окажем и мы друг другу достойную милость, сохранив тем самым свободу как величественное себе надгробие. Но прежде и имущество наше, и всю крепость пускай истребит огонь. Я прекрасно знаю, как будут огорчены римляне, если не овладеют нами и обманутся в своих надеждах на добычу. Мы оставим только съестные припасы, ибо после нашей смерти они будут свидетельствовать о том, что мы были побеждены не нуждой, но, как и решились с самого начала, предпочли смерть рабству».
7. Так говорил Эльазар, но не находил в этом понимания у всех присутствующих. Одни спешили подчиниться и чуть ли не преисполнились радости, считая смерть благом, другие же, менее стойкие, проникались жалостью к своим женам и семьям и, так или иначе усматривая в глазах друг друга свою неминуемую гибель, слезами выражали свое внутреннее несогласие. Увидев этих напуганных и в душе подавленных величием его замысла людей, Эльазар испугался, как бы своими мольбами и плачем они не смутили и тех, кто мужественно выслушал его слова. А потому он не оставил своих призывов, но ободрился и, исполненный великой решимости, взялся произнести возвышенную речь о бессмертии души. Громко воскликнув и в упор посмотрев на плачущих, он сказал: «Право, я жестоко ошибся, считая, что погибаю в борьбе за свободу вместе с мужами доблестными, решившими жить достойно или же принять смерть. Вы же, как оказалось, не отличаетесь от прочих ни доблестью, ни отвагой. Даже смерти во избавление от величайших несчастий боитесь вы, в то время как ради этого не стоит медлить или дожидаться указания. Ибо с незапамятных времен существует отеческая мудрость и божественные поучения, подтвержденные делами и мыслями наших предков, которые от самого раннего пробуждения сознания наставляют нас в том, что для людей несчастие — жизнь, а не смерть. Ибо смерть, предоставляя душам свободу, позволяет им переселиться в место родное и чистое, где они будут нечувствительны к любому несчастию. Но до тех пор пока они заключены в оковы смертного тела и преисполнены вместе с ним его же страданиями, они, поистине сказать, мертвы, ибо не пристало божественному сообщаться со смертным.
Однако душа, даже заключенная в теле, способна на многое, потому что превращает его в свое восприимчивое орудие, наделенное чувствами, которым движет и заставляет далеко превосходить смертное его естество. А кроме того, когда она, освободившись от увлекающей ее к земле и опостылевшей тяжести, достигает своей родной обители, именно тогда она и приобщается блаженной мощи и ничем не стесняемой силы и пребывает невидимой для человеческих глаз, как и сам Бог. Ведь незрима она и во время пребывания в теле: незаметно приходит, невидимая снова покидает его и тогда, поскольку только она имеет нетленное естество, становится для тела причиной распада. Ведь чего ни коснется душа, все живет и исполняется сил, и стоит ей уйти — чахнет и умирает — такова заключенная в ней сила бессмертия. Пусть же наивернейшим свидетельством нам в этом будет сон, в котором души, не облеченные телами, обретают сладчайшее успокоение, ибо становятся сами по себе. Тогда они имеют общение с Богом, Которому сородственны, и предвещают многое из грядущих событий. Неужто следует бояться смерти тем, кто любит успокоение, наступающее во сне? Разве не безрассудно то, что стремящиеся к свободе при жизни отказывают себе в вечной свободе? Посему следовало нам, сызмальства воспитанным в этом у себя на родине, быть и для других примером готовности к смерти. А кроме того, если мы нуждаемся в заверениях от других народов, то обратимся к индусам, которые, быть может, научат нас мудрости. Ведь они, будучи людьми благородными, проживают время земной жизни нехотя, как бы отбывая некую принудительную повинность природе, и поспешают отделиться душой от тела. Никакая напасть не понуждает их и не подгоняет, но из жажды бессмертного бытия они объявляют всем прочим людям, что намерены уйти, и никто не препятствует им, но, напротив, все почитают их счастливцами и каждый передает с ними послание к своим умершим родственникам.
Так веруют они в то, что душам с несомненной истинностью уготовано совместное существование. Выслушав же данные им поручения, они предают тело огню, чтобы как можно более тщательно отделить душу от тела, и, прославляемые всеми, умирают. Родным и близким гораздо легче провожать их на смерть, чем в дальнее странствие каких-то других своих сограждан. И оплакивают они самих себя, их же считают блаженными, поскольку они уже обретают бессмертное звание. Разве не постыдно для нас считаться хуже индусов и из-за собственного малодушия бессовестно глумиться над отеческими законами, которые даны нам всем народам на удивление? Но и напротив, даже если изначально мы научены противоположному, что будто бы для людей жизнь есть величайшее благо, а несчастие — смерть, то и тогда настоящее положение побуждает нас принять ее с легким сердцем, поскольку мы обретем смерть по необходимости, по воле Божией. Ибо, сдается, давно уже Бог назначил всему еврейскому роду сей жребий — чтобы мы исчезли с лица земли, поскольку не стремились всем сердцем предаваться Ему. Не возлагайте поэтому вину на себя самих и не благодарите римлян, что война против них ввергла нас всех в погибель. Ибо случилось все это не вследствие их могущества, но причина сильнейшая принесла им видимость победы. Разве от римских мечей погибли евреи в Кесарии, когда и не собирались предавать интересы римлян, однако во время празднования субботы на них напала кесарийская чернь и перерезала беззащитных вместе с женами и детьми, не обращая внимания даже на римлян, которые считали врагами лишь отложившихся, таких, как мы? Но можно сказать, что у жителей Кесарии была давняя неприязнь к евреям, жившим у них, и, улучив мом