<…>, — пишет он Дурново о своей рецензии на книгу А. А. Шахматова „Синтаксис современного русского языка“, — что мне не удалось охватить все основное в труде Шахматова». «Труд этот, — возвращается он к той же теме в следующем письме, — является столь важным и богатым, что критику можно было бы сколько-нибудь исчерпать его содержание только в результате многомесячного изучения и в целом критическом сочинении. Я ограничился очень малым…».[204] На протяжении 1920-х — начала 1940-х гг. Карцевский опубликовал рецензии почти на все основные монографии по грамматике русского языка, изданные за этот период (А. М. Пешковского, В. Гиппиуса, М. Н. Петерсона, А. Мазона и др.).
Одна из главных работ Карцевского «Система русского глагола», как уже отмечалось, была начата еще в Москве. Это исследование гораздо шире заявленной в названии темы во введении к нему дается изложение взгляда ученого на язык как семиологическую систему и разбираются приемы лингвистического анализа.[205] Все последующие работы Карцевского — будь то развитие его мыслей о глаголе как грамматической категории, исследования фонологии и интонации, орфографии и синтаксиса — пронизаны его «основной творческой идеей» (актуальной до сих пор, как отмечалось выше) об асимметрическом дуализме лингвистического знака «как скрещении омонимии и синонимии».[206]
Весьма красноречивой чертой трудов Карцевского, по большей части написанных по-франиузски, представляется то, что все они (даже посвященные вопросам общей лингвистики) проделаны на материале современного русского языка. «Материал из других языков, — как писал об этом Якобсон, — оказывается в его научных трудах только побочным <…>. В своей работе я — человек одной любви, — говорил он обычно, — и любовь эта — есть русский язык».[207]
Во время финской войны Карцевский отправился в Финляндию в качестве журналиста. И там занимался не только журналистикой, но сбором материала по устной речи русских военнопленных, а также образцов языка их письменных посланий домой.
Жизнь Карцевского в нейтральной Швейцарии во время Второй мировой войны была несравнимо более спокойной, чем у его друзей и коллег по Праге. В послевоенные годы, продолжая преподавательскую деятельность, он начинает остро чувствовать свою оторванность от мировой науки. Эта тема проявляется в его письме к Якобсону, написанном в апреле 1948 г. в ответ на полученный им экземпляр коллективного труда о «Слове о полку Игореве», подготовленного известным нью-йоркским семинаром.[208] На протяжении следующих месяцев Карцевский и Якобсон обмениваются несколькими письмами, в которых, с одной стороны, обнаруживается полная их солидарность в научных вопросах, а с другой — диаметрально различные взгляды на дальнейший профессиональный путь в условиях эмиграции.[209] Из писем Карцевского мы узнаем о его желании вернуться на родину. Это решение он мотивирует ощущением своей научной изоляции: «здесь мне не с кем словом обменяться, посоветоваться, проверить себя» (20 мая 1948); «книг нет, людей, чтобы посоветоваться о моих работах, тоже нет. Доходишь до того, что не уважаешь своего преподавания!» (3 октября 1948). Но главная причина предполагаемого отъезда состоит в осознании невозможности завершить в Женеве свои труды: «Начатое — останется в рукописях, в которых никто не разберется <…>. А там, если бы даже я и не смог их опубликовать <…>, то смог бы их закончить, привести в порядок, когда-нибудь они появились бы в свет или были бы использованы» (3 октября 1948). Из этих же писем Якобсону мы узнаем о посланных Карцевским в СССР нескольких запросах на тему своего возвращения: в Президиум Академии наук, В. В. Виноградову (с которым Карцевский когда-то был знаком и который неоднократно ссылался на его труды[210]). Л. В. Щербе (о его кончине в 1944 г. Карцевский не знал) и И. И. Мещанинову Ни один из этих адресатов не откликнулся на просьбу женевского профессора.
Письмо Карцевского тогдашнему директору Института языка и мышления академику Мещанинову (1883–1967) сохранилось в личном фонде последнего. Здесь не место характеризовать этого видного советского лингвиста и археолога, приверженца «нового учения о языке» Н. Я. Марра. То, что Мещанинов никак не отреагировал на запpoc Карцевского, вполне естественно: письмо попало в руки адресата накануне крупномасштабной идеологической кампании, развернувшейся в области филологических наук к концу 1947 г., когда нa повестку дня снова вставала борьба с «буржуазным языкознанием».[211]
Все последующие годы, продолжая преподавательскую деятельность (став в 1946 г. экстраординарным профессором и начав практический курс на переводческом факультете), Карцевский не оставляет своих планов. В 1956 г. его мечта о переезде в СССР, как казалось, должна была, наконец, осуществиться. Он умер за полгода до намеченной даты отъезда. 14 ноября 1955 г. жена покойного ученого пишет Якобсону: «Сообщаю Вам о кончине Сергея Иосифовича, 7 ноября в 16.15 дня <…>, он так радовался, что в начале мая полетит в Москву <…> и там сможет окончить дело своей жизни — большую грамматику русского языка. Судьба судила иначе».[212]
После некоторых колебаний, зафиксированных в переписке жены и сына ученого с Якобсоном, рукописи научных трудов Карцевского были переданы в Комиссию по истории филологических наук при ОЛЯ АН СССР. В настоящее время они находятся в Отделе рукописей Института русского языка РАН (ф. 16). Опись архива Карцевского была недавно составлена француженкой И. И. Фужерон.
Оригинал публикуемого нами текста хранится в Архиве РАН (СПб., ф. 969, oп. 1, ед. хр. 383, л. 1–1об.). При публикации раскрываются сокращения.
Serge Karcevski
Geneve, Ie 16 juillet
1947
Dr es Lettres
Professeur
Geneve
46. Bd. du Pont-d'Arve
Действительному Члену Академии
наук И. И. Мещанинову
Москва
Глубокоуважаемый Иван Иванович,
В конце сентября прошлого года, через посредство нашей Миссии в Берне, я обратился в Президиум Академии наук с просьбой сообщить мне, не могла ли бы мне быть дана возможность работать в соответствующем моей специальности научно-исследовательском институте.
Не получив до сих пор ответа на мое обращение, я не знаю, что мне нужно думать: может быть, письмо мое не дошло по назначению или же молчание равносильно отрицательному ответу. Но в последнем случае необходимо было бы знать, каковы его причины.
Кроме того, месяца четыре тому назад, и тоже через посредство Миссии, я написал академику В. В. Виноградову, хорошо знающему мои работы, прося его поддержать мое ходатайство. Но и это письмо осталось без ответа.[213]
Вот почему, не имея честь быть с Вами знакомым, я все же позволяю себе обратиться к Вам.
Вот уже двадцать лет, как я преподаю русский язык и литературу в Женевском университете. По моей инициативе возник здесь institut d'etudes slaves, которого я был директором с 1929 по 1935 г. и который с прошлого года возобновил свою деятельность. И тоже по моей инициативе здесь создано с 1940 г. Женевское лингвистическое общество, которого я являюсь вице-председателем и которое издает Cahiers F
В настоящее время у меня имеется ряд работ по русскому языку, далеко двинутых вперед, но закончить которые у меня здесь нет возможности. Нужны коллеги, с которыми можно было бы посовещаться, нужны книги, нужна русская языковая и даже просто русская среда. Необходимо ближе познакомиться с достижениями и методами советской науки. Но сюда почти ничего не доходит. Так, напр<имер>, вот уже почти год, как я стараюсь, но не могу найти Ваш труд «О частях речи и членах предложения».[215] А в библиотечных каталогах за долговременный перерыв сношений между СССР и Швейцарией образовался зияющий провал.
Мне почти 63 года. Нужно торопиться. Для меня было бы величайшей трагедией, если бы оказалось, что моим работам не суждено быть завершенными, тогда как в некоторых из них я видел бы оправдание для своего существования.
Прося Вас о поддержке перед Академией моего ходатайства, остаюсь с глубоким уважением
Н. В. Виноградова. Имя литературного персонажа: материалы к библиографииг. Тверь
Проблема имени литературного персонажа одна из самых популярных в современном литературоведении, хотя начало активному изучению литературной антропонимики было положено сравнительно недавно — в шестидесятые годы нашего столетия.
Основными направлениями исследований являются определение семантической и функциональной специфики имени в художественном произведении, выявление и описание контекстуальных и интертекстуальных связей литературного антропонима. Во многих работах изучается степень соответствия имён персонажей реальной антропонимической норме; исследуются место и роль имени собственного в общей системе номинации персонажа. Очень интересные результаты дает изучение особенностей именования персонажа и функционирования имени в произведениях разных направлений, родов и жанров.
В работах последних лет на первый план вышло толкование имени как смыслового ядра образа, вербализированной сущности литературного персонажа. Философской основой этих исследований стали труды А. Ф. Лосева и П. А. Флоренского.