ь заметная. Непонятно, как осталась жива там, где счет погибшим перевалил уже за две тысячи.
Щелчком отбросив окурок за бордюр, он ловит порицающий взгляд молодой супружеской пары бегунов – одетых совершенно идентично.
Перед его стулом на столик выложена черная дискета.
– Вся книга?
– Да. Но я заплачу.
– А не заплачете?
– Нет. Сколько? Назовите вашу цифру.
С собой у него покетбэк, заложенный бумажкой с отпечатанным на принтере маршрутом к Ива Джиме, которую ему выдал афро-американский служащий в холле входа на Арлингтонское кладбище. Туда же вкладывает он дискету.
– Сочтемся. Помимо редактуры я предпринял некоторые действия в качестве самозваного агента.
– Литературного?
– Вот именно.
– Вы серьезно думаете, что все это публикабельно?
Берется за ложечку и за пирожное, которое выглядит аляповато, но, видимо, съедобно. Кондиционер нагоняет такой холод, что на ее руке, длинной и узкой, дыбом стоят все волоски.
– Вы уверенны, что не хотите?
– Избегаю.
– Вы правы, слишком сладкое… – Ложечка звякает о блюдце. – Пять долларов! Где это видано, чтобы пирожное стоило пять долларов? Неужели в столице все так дорого?
– Кафе такое.
– Что в нем особенного?
– Место расставаний.
– Да, но почему так дорого?
– Боль разлуки. Человек платит, не глядя в чек, чтобы заглушить. Цена анестезии.
– Глубоко… А знаете? Я представляла вас совсем другим.
– И я вас тоже.
– Двухметровым блондином. Викингом.
– Мы все во власти образов, – говорит он уязвленно, хотя слышит такое в жизни не впервые. – Я думал, вы снизойдете в камуфляже. На паперти церкви Иисуса Христа купил у мексиканки принтер за шесть долларов, чтобы напечатать фото, где наша девушка выпрыгивает в пустыню из… Как называется? «Черный ястреб»?
– Он самый. Black Hawk.
Айрин открывает портмоне, предварительно извлеченное из дамской сумочки, которая была затолкнута в большую полевую. С озабоченным видом перебирает содержимое.
– Можно?
Поколебавшись на секунду, она протягивает ему пластиковую карточку Ай-Ди. Возвращает он ее со словами:
– Однако! You’re such a success.
– Да, но контракт кончается. Что делать девушке дальше?
– Люди, как мы, – говорит он и внезапно для себя вступает в физический контакт, сжимая ее руки, от неожиданности роняющие бумажник, – подобные контракты, а может быть, все контракты вообще, подписывают исключительно ради визита в преисподнюю. Вас не убили. Вы вернулись. Живой и невредимой. Вот вам ответ. Писать вторую. Соответствовать призванию.
– Мать всегда мне говорила. Лучше синица в руке, чем журавль в небе.
– Ирина.
– Айрин…
– Орнитологию оставим мамам, Айрин. Одаренный человек не может ставить перед собою маленькие цели. Не имеет права. Тем более, большой талант.
Девушка бледнеет вдруг, как смерть. Даже веснушки исчезают.
– Простите… я сейчас…
Он смотрит на бумажник, туго набитый пластиком, на пирожное с развороченным белоснежным кремом. При данном уровне гигиены сальмонеллы исключены. Слова, что ли, подействовали? Тоже ведь не ахти какие. Но сказал поэт. Нам не дано предугадать…
Возвращается она с кофе в белых кружках. Веснушки снова все на месте. Глаза ясны. Тон деловой:
– Скажите, можно здесь в метро купить билет на карточку?
– Можно. И я вам куплю. До «Пентагон-сити»?
– Нет-нет. О Боже…
– До Ленгли метро не ходит.
– Чего я там забыла у шпионов? Меня ждут на Judiciary Square - площадь Суда.
– Страшного?
– Возможно. Знаете, где это?
– Водительские права там получал. Без права вождения.
– Что это значит?
– Что перед вами, Айрин, не только не викинг, но человек тотально неадекватный.
– О, знаете… Америка, по-моему, только из таких и состоит.
– Вашими бы устами…
Вот этого она не понимает.
*
Метро здесь не только функционально, оно хроматически продумано. На палевом сиденье девушку мускулистым бедром прижимает к нему, держащему на коленях ее черную сумку. Пассажиры бросают украдкой взгляды. Сначала на сумку с хищником пустыни, потом и на них, ведущих профессиональный разговор. То, что по-русски, – не смущает никого. Правительство Округа Колумбия декретировало столицу США городом шести официальных языков – включая не только испанский, китайский, корейский и вьетнамский, но и амхарский.
Они спешили, но когда выходят в раскаленном центре, оказывается, что напрасно. Слишком рано.
Такой это город. Поскольку столичный, кажется, что большой, но все здесь рядом. Выбор, куда зайти, здесь больше, чем на окраине, и он, намереваясь иллюстрировать свои назидательные речи против эпитетов, затемняющих суть дела, толкает стеклянные двери книжного магазина на углу.
Среди полок, где они теряются, она говорит, что ей нужно в сортир.
Именно так, а не как принято здесь выражаться в подобных случаях. Не в «комнату отдыха».
На второй этаж проложен эскалатор.
И это – налево из прохода мимо стеллажей нон-фикшн.
Хотя уборщик-мулат только еще натягивает, палец за пальцем, свои белые гигиенические, афро-американка в очках-бабочках, нестарая, просто очки такие снова в моде, объявляет навстречу разбежавшимся, что перерыв на санацию – написано вот. И нет, никаких исключений. Работа дамской «комнаты отдыха» возобновится через полчаса.
Подпирая угол, отделанный позлащенной рейкой, Айрин постепенно бледнеет снова, покрывается испариной и капельками пота, скрещивая и мускулисто напрягая ноги под расстегнутым подолом, но, осознав неприличие, разнимает их насильно.
– Мужской, кстати, работает. Вы не хотите? За меня?
Ничего не остается, как стоять напротив и это наблюдать. Обута она в какую-то ближневосточную обувь на ремешках, плоская подошва и почти полная оголенность, где на четвертый день увольнительной живого места просто нет: все, что на этих ногах можно было натереть, натерто и отчасти заклеено прозрачным пластырем. В двух-трех местах икры в свежих бритвенных порезах, нанесенных, видимо, в крайней спешке. В ванной у богатой подруги? В аэропорту? В туалете на борту нью-йоркского рейса? Порез даже подмышкой.
Взбивая свою стрижку, которая слишком коротка для этого, она по-американски пытается обратить всю эту муку в шутку:
– А это, по-вашему, саспенс или ретардация?
Нет: прикипел. Не то, чтобы влюбился: припаяло. Подсел – выражаясь, как в России.
Такая вдруг зависимость После Дня Независимости.
Не выдерживая, он бросает ее на инфернальном углу и начинает ходить бесшумными темно-синими коврами с белыми звездами, кругами, лабиринтами, отыскивая на стеллажах примеры эффективной стилистики, только и всего, за содержание не он в ответе, да и не она, бедняга, набитая – как это называется? – посттравматическими синдромами. Malaise, malaise. Французское приходит слово. Но отчего? Не скажешь вроде, что мир пошел явно не туда, вроде все правильно, и надо давать по рогам… Но почему же в результате стало так много говна? Спесиво-торжествующего? Раньше казалось, что все оно только там, в «империи зла». Естественное перераспределение по всей поверхности? Под напором рухнувших барьеров? Или это просто кричит то самое правдоискательство, от которого, полжизни прожив на Западе, пора избавляться, чтобы стать, наконец, нормальным человеком. Но что значит – нормальным. Есть ведь такие, как она. Которые там, на базах, рассеянных по глобусу, задают себе проклятые вопросы.
На месте ее нет. Как и сумки Operation Iraq Freedom. Смотрительница сортиров, которая болтает с уборщиком, меняющим перчатки, бросает вопросительный взгляд. Он спешит отойти в нон-фикшн.
Открывая книги, хард-кавер и софт, неожиданно увлекается, и вот, что приходит в голову: здесь ведь тоже ужасы. Только явленные. Потерявшие тем самым напряжение. Преданные огласке, стиснутые между глянцевыми суперами, идеально подогнанными к твердым обложкам, превращенные в продукт, ужасы не ужасают. Просто часть всеобщей истории, принадлежащей каждому и никому. Обезврежено. Независимо от того, какой силы был заряд до того, как появился в виде книги. Но что было до этого? Когда сырец содержания мог рвануть так, что неосторожный любитель разлетелся бы на куски, не успев насладиться своим авторством. Прихватив заодно всех, кто рядом.
– Вот вы где, – слышит он. – А я жду вас там.
Ага. При этом, небось, предполагая, что русского писателя разобрала медвежья болезнь.
Отрываясь от страниц, он видит даму, возникающую из-за стеллажа. Вровень с ним ростом, благодаря каблукам надетых туфель, стоит госслужащая в пепельном костюме. Брюки, пиджак и белоснежная рубашка – с фаллическим даже галстуком. И если помятая, то лишь слегка, чем можно пренебречь. В конце концов, мы не в Европе.
– Узнаете девушку?
– С трудом.
– Не могу же я там появиться в сарафане. Чем вы здесь так увлеклись?
– Неважно. Важно, что такой будет и ваша. – Закрывая чужую, большую и тяжелую, он говорит, что на обложке видит, к примеру, «Ива Джима».
– Почему?
– К примеру. By Айрин…
– Только не вслух, прошу вас! Я ненавижу свое имя.
– Все ненавидят. Но потом все привыкают. Лиха беда начало.
– Что значит?..
– Что надо только начать. Заявить о себе.
– Не знаю…
– Я, – говорит он, – знаю.
– Можно личный вопрос?
– Всегда! Не обинуясь!
– А вам не страшно?
– Мне?
Впервые с момента встречи на веснушчатом лице возникает подобие расслабленной улыбки. – Значит, ошиблась девушка. На самом деле, вы тот самый двухметровый викинг, а я… даже не знаю. Мышка с мокрым хвостиком.
– Ей тоже было страшно, героине этих книжек, – всучивая магазинный пластиковый мешок с учебным материалом, который она покорно впихивает в сумку, где он видит сверху, на купленных в Нью-Йорке книгах и журналах совершенно не по делу, черное, фривольное,