Брат Бунина сдаст все имение крестьянам в аренду, а потом и продаст его, купит дом в Ефремове. На Тургеневской улице (есть тут какая-то ирония) в доме № 47. Потом потеряет и его.
С братом – вообще интересно, и тут мы сходим с тропинки обратного отсчета и немного поплутаем в колючих кустах биографий. У него была какая-то литературная «чуйка». Иногда Иван Алексеевич любил читать вслух, и вот он берет новое произведение Горького, говорит, что это только что написанный рассказ Толстого, читает, а брат Евгений его прерывает: «Нет, это Горький пишет».
Он сам занимался когда-то живописью, но бросил. Хотел до революции наладить свое дело, мечтал стать помещиком (мы помним, чем это кончилось). После октября 1917-го его выселят из дома, где разместят редакцию газеты «Красный пахарь». Он станет снимать угол, потом жить у знакомых.
Доживать ему придется вместе с детьми в деревне Богово (топонимы не оставят нас своими грустными шутками) «в полуразвалившейся крестьянской избе с провалившимся потолком». Приютит их всех Елена Алексеевна Колпакова, которая знала Буниных еще с дореволюционных времен, «когда они плавали на лодке по Красивой Мече и заходили перекусить и выпить чаю с вареньем к ней в трактир-чайную в с. Новокрасивом».
Чтобы прокормиться, он пишет портреты на заказ – кто бы мог подумать, что вот тут и пригодятся уроки живописи[6]. Новые господа (советская номенклатура) платят за портреты деньгами, крестьяне (вроде победившие) – продуктами.
Есть забавный эпизод в сохранившихся воспоминаниях[7]: за пуд муки Евгений Бунин воплотил образ местного звонаря Васьки Жохова.
Заказчик попросил, чтобы на портрете он был сущим барином – во фраке и плисовых шароварах. Фрака для позирования в деревне, конечно, не нашли, пришлось рисовать по памяти.
Но ни этого портрета, ни какого другого не сохранилось. Сам Иван Бунин давно уже за границей. Интересно, боялся ли Евгений Бунин, что его спросят «за брата»?
Умер Евгений Бунин, последние годы работавший учителем рисования в 1-й и 2-й школах Ефремова, на улице. Говорят (хотя даты смерти разнятся), 21 ноября 1933 года в возрасте семидесяти пяти лет. В одной из краеведческих заметок пишут, что умер от голода[8]. Здесь я ничего не могу сказать. Была версия, что его мертвого нашла на скамейке местная ребятня. В акте же о смерти записано, что умер от старческой дряхлости. К вопросу о знаках (таких иногда бессмысленных, но болезненных), об обратной зеркальности: получается, умер он в тот же год, когда его брату была присуждена Нобелевская премия.
А вот и ответ на вопрос: «Интересно, боялся ли Евгений Бунин, что его спросят „за брата“?» Нет, не боялся.
Он очень гордился братом. На его могильной плите написано: «Бунин Евгений Алексеевич. Брат русского писателя И.А. Бунина». Рядом похоронена «Бунина Анастасия Карловна. Жена брата писателя».
И тут мы выберемся из биографического кустарника и опять чуть ли не наступим на ландыш.
11
Я решила его называть Яном: во-первых, потому что ни одна женщина его так не называла, а во-вторых, он очень гордился, что его род происходит от литовца, приехавшего в Россию, ему это наименование нравилось.
Это про нее было сказано Георгием Адамовичем, что именно в ней Бунин нашел…
…друга не только любящего, но и всем существом своим преданного, готового собой пожертвовать, во всем уступить, оставшись при этом живым человеком, не превратившись в безгласную тень. Теперь еще не время вспоминать в печати то, что Бунин о своей жене говорил. Могу все же засвидетельствовать, что за ее бесконечную верность он был ей бесконечно благодарен и ценил ее свыше всякой меры. Покойный Иван Алексеевич в повседневном общении не был человеком легким и сам это, конечно, сознавал. Но тем глубже он чувствовал все, чем жене своей обязан. Думаю, что, если бы в его присутствии кто-нибудь Веру Николаевну задел или обидел, он, при великой своей страстности, этого человека убил бы – не только как своего врага, но и как клеветника, как нравственного урода, неспособного отличить добро от зла, свет от тьмы… То, о чем я сейчас говорю, должно бы войти во все рассказы о жизни Бунина.
И мы не можем забыть этот завет.
Бунин говорил жене, что «без нее пропал бы».
Такая верность своему долгу в Муромцевой-Буниной даже пугает. Она говорит-пишет вещи, которые про себя не говорят и не пишут. Хотя кто мы такие, чтобы здесь судить.
Для Яна нет ближе человека, чем я, и ни один человек меня ему никогда не заменит.
Если бы я ушла, это, как он говорит, была бы катастрофа, тогда как разлука с другими «только неприятность».
(Может, и говорил. Может, и что-то похожее говорил. Или говорил в особо нежную или трудную минуту. Хотя мы помним это: «Ляг со мной». Когда уже умирал. Значит, так действительно все и было, именно так и было – «пока смерть не разлучит нас».)
…И вот они путешествуют. В десятых числах апреля 1907-го – Одесса. Море. Глядя на море, Бунин говорит:
Боже, как хорошо! И никогда-то, никогда, даже в самые счастливые минуты, не можем мы, несчастные писаки, бескорыстно наслаждаться! Вечно нужно запоминать то или другое, чувствовать, что надо извлечь из него какую-то пользу.
15 апреля – Константинополь.
Пошли турецкие сады с темными кипарисами, белые минареты, облезлые черепицы крыш… Ян называет мне дворцы, мимо которых мы проходим, сады, посольство, кладбище… Он знает Константинополь не хуже Москвы.
Потом – Греция. Потом – Иудея. Поездом в Иерусалим.
В Греции, Риме, Египте историческая жизнь почти не прерывалась. Гибли и они в свой срок. «И зарастали дворцы их колючими растениями, крапивой и репейником – твердыни их; и были они жилищем шакалов, пристанищем страусов; и звери пустыни встречались в них с дикими кошками, и демоны перекликались друг с другом». Но мешало ли это возникновению среди развалин новых царств?
Не то было в Иудее.
В мире нет страны с более сложным и кровавым прошлым. В списках древних царств нет, кажется, царства, не предавшего Иудею легендарным бедствиям. Но в Ветхом Завете Иудея все же была частью исторического мира. В Новом она стала такою пустошью, засеянной костями, что могла сравниться лишь с Полем Мертвых в страшном сне Иезекииля. Ее необозримые развалины ужаснули самого Адриана. Что Навуходоносор перед Титом или Адрианом! Навуходоносор «пахал Сион». Тит «выше стен» загромоздил его трупами. Приближение его было приближением воинства Сатанаила. Тучи сгустились, спустились над храмом Соломона, и, в гробовом молчании, сами собой распахнулись бронзовые двери его, выпуская воинство Иеговы. «Мы уходим!» – сказал Иудее неведомый голос. А при Адриане внезапно распалась гробница Давида, и «волки и гиены с воем появились на улицах пустынного Иерусалима». То был знак близкого возмездия за последнее отчаянное восстание иудеев, перебивших на Кипре около трехсот тысяч язычников, в ветхозаветной ярости пожиравших мясо убитых, сдиравших с них кожу на одежды… И чудовищно было это возмездие!
Однажды Вера Николаевна спросила Бунина, когда он достал записную книжечку и записал в ней что-то: «Ты много записываешь?»
«Нет, очень мало», – ответил он. В ранней молодости он пробовал, думал, по совету Гоголя, что все надо запомнить, все записать. Но ничего путного не выходило. «У меня аппарат быстрый, что запомню, то крепко, а если сразу не войдет в меня, то, значит, душа моя этого не принимает и не примет, что бы я ни делал».
«И умерла, и схоронил Иаков
Ее в пути…» И на гробнице нет
Ни имени, ни надписей, ни знаков.
Ночной порой в ней светит слабый свет,
И купол гроба, выбеленный мелом,
Таинственною бледностью одет,
Я приближаюсь в сумраке несмело
И с трепетом целую мел и пыль
На этом камне выпуклом и белом…
Сладчайшее из слов земных! Рахиль!
К вопросу о стихах. Есть неожиданное суеверное замечание (мне оно очень нравится: мы не знаем, когда стихи придут и придут ли) Бунина на восторженное восклицание Веры Николаевны, как он хорошо пишет, как точно передает чужую страну: «Это написано случайно, а вообще еще неизвестно, буду ли я писать». И перевел разговор на другое.
«Я тогда не обратила на это его замечание никакого внимания, но оно оказалось очень характерным для него».
…Впрочем, стоп. Рахиль, Рахиль. Она, как известно, была одной из жен патриарха Иакова. А кто же была еще одна?
И тут придется пропустить (чтоб потом вернуться) еще несколько историй и женщин. Потому что счастливое или разбитое любовью сердце – это все, конечно, прекрасно, но жена – это жена. Ей первое место в рассказе. Ну, в нашем случае, учитывая ниспадающее повествование, второе.
После очередного романа, закончившегося расставанием, Бунин думает о самоубийстве. Но справившись с собой, переезжает в Москву, затем оказывается в Одессе. И вот там и происходит эта встреча с красавицей греческого происхождения. Встречу с которой он и назовет солнечным ударом.
…Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки… ‹…› И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.